Глава 14. Окружение

Мы в окружении! Над нами нависло зло. И это неотвратимо! Мы должны были любой ценой удерживать Днепр и свои укрепленные позиции, а русские, переняв немецкую тактику, сконцентрировали значительные силы, чтобы прорвать нашу основную линию обороны, которая на самом деле находилась в 80–100 километрах позади нас! В настоящее время несколько армейских корпусов атаковали мешок, в котором мы оказались, со всех направлений, усиливая натиск своих прорывов и пытаясь расчленить нашу оборону, чтобы потом уничтожить по отдельности.

Жуков, Конев, Малиновский, Богданов – все эти величайшие генералы Красной армии заняты нашим уничтожением. Они уже у нашего порога, и около 50 тысяч человек в мешке должны быть готовы выстоять против такого натиска, даже притом, что им недостает всего, за исключением мужества!

Когда я попадаю в Мошны, Деренковец или Городище, то линия фронта уже проходит практически по окраинам этих деревень. И если последних двух это пока не касается, то тут вопрос лишь нескольких дней.

На 25 января фронт бригады «Валлония» растянут на 28–29 километров, и это притом, что число боеспособных солдат уменьшается с каждым днем. Но то же самое относится и к другим частям. 2-я рота, насчитывающая едва 80 человек, оставляет свои позиции в Староселье, чтобы сменить в Лозовке батальон «Нарва», от которого осталось всего 130 человек, хотя их должно быть не меньше 800! Мотоциклетный взвод, усиленный кое-каким тяжелым вооружением, занимает позиции в Скитах. Повсюду необходимо удерживать наиболее важные участки, даже если бойцов становится все меньше и меньше! Каждый раз, когда патрули отправляются прощупать русскую оборону, они обнаруживают, что с каждым днем сил противника становится все больше, и это определенно свидетельствует об их наступательных намерениях. Ни одного дня, ни одной ночи не проходит без боев то в одном, то в другом секторе, а иногда одновременно сразу в нескольких. О чем свидетельствует зарево во всех сторонах горизонта. Не успевает догореть одна группа домов в деревне, как новое пожарище окрашивает небо красным в другой ее части. Лозовок, который пришлось оставить перед лицом превосходящих сил противника, должен быть возвращен любой ценой! С беспримерным мужеством и несмотря на потери, 2-я рота добилась частичного успеха, но какой ценой! С огромными усилиями фронт в этом месте временно стабилизирован. Теперь очередь наших защитников в селе Мошны, взвода Вернье из 1-й роты, встретить яростный натиск наступающих на них орд, начавшийся 3 февраля в 20:00. Flak – зенитная установка калибра 20 миллиметров – нацелена так, чтобы бить по русской пехоте прямой наводкой, тогда как более уязвимые полевые орудия оттянуты назад, чтобы занять позиции чуть дальше, за дорогой. Вся эта совместная огневая мощь принимается сокрушать боевой дух атакующих, и уцелевшие отступают в поля на восток. В 50 метрах от полевых орудий земля завалена трупами русских! В 21:00, всего через час после начала атаки на Мошны, взвод Вернье из 1-й роты окружен на окраине правой части деревни. Тем не менее к 22:00 наша артиллерия смогла разорвать кольцо вокруг этого взвода.

По телефону поступает приказ командира Липперта: любой ценой удерживать позиции до отхода 4-й роты. В 23:00 с невероятными усилиями начинается отвод артиллерии, и в 3:00 она, со всем своим снаряжением, но с серьезно поврежденным транспортом, прибывает в Байбузы. Тем не менее так оно будет почти каждый день, поскольку на бригаду «Валлония» возложена ответственная миссия – выполнять роль арьергарда. Спасение оказавшихся в окружении примерно 50 тысяч человек в значительной степени зависит от ее успеха. Серьезная ответственность, опасная привилегия, но наши немецкие товарищи, в частности Верховное командование, знают, что могут рассчитывать на нас. И сами «валлоны» понимают, что могут положиться на своих немецких камрадов в том, что те пробьют коридор к свободе, да и во всем остальном тоже.

Днем, после того как 4-я рота оказалась разрезана надвое яростной атакой русских, ей пришлось отступить. Одна ее часть отошла к Байбузам, другая к селу Мошны. В процессе отступления основная линия обороны была восстановлена – на текущий момент по реке Фоса, – и основное направление удара сместилось к Староселью; Лозовок и Мошны оставлены.

В ночь с 3 на 4 февраля мы эвакуируем Белозерье. Этим утром мой мотоцикл испустил дух, и теперь я пехотинец! Нам с Дрионом выпало грузить ящики из штаб-квартиры и прочие вещи на подводы; я снова попадаю в ситуацию, которую испытал во время выдвижения на фронт в 1942 году, но теперь при худшей погоде. Сегодня у нас еще один враг, погода, непредсказуемая и действительно отвратительная. Порой температура скачет то вверх, то вниз, пересекая точку замерзания по нескольку раз на дню, но падает не настолько низко, чтобы земля быстро замерзла и сохранялась в таком состоянии достаточно долго. Хотя «достаточно долго» означает для нас страдания от холода, притом что дороги остаются плохими и сильно усложняют нам жизнь.

Мы не единственные на дороге, ведущей через лес к Драбовке. Разношерстое скопление техники движется впереди и позади нас. Много тяжелой техники, грузовиков, артиллерии и повозок вроде нашей! Мы барахтаемся в грязи, лошади поскальзываются и падают на неровной дороге. Грузовики и повозки вязнут, потому что порой пытаются, съехав с проселка, обогнать друг друга и попытать удачу в вязкой грязи, глубина которой никому не известна. И тогда нам в очередной раз приходится, работая сообща и напрягая последние силы, использовать всю нашу смекалку, дабы выбраться из этой паршивой ситуации. Местами требуется два-три часа, чтобы преодолеть всего один-единственный километр. Иногда грузовики или гусеничная техника вытаскивают повозки из грязи, но порой, особенно в ночную темень, нам приходится распрягать лошадей из нескольких повозок и буксировать с их помощью машины, чтобы они смогли выбраться на твердую почву. Не менее двух-трех раз мы видим, как несколько лошадей с усилием вытягивают из канавы машину, которую мы, все в поту и по колено в грязи, сперва разгружаем, складывая тяжеленные ящики с боеприпасами и артиллерийским снаряжением на другой стороне дороги.

Лесное эхо разносит крики и ругательства на немецком, французском и даже русском языках, потому что мы думаем, будто бедные животные лучше понимают свой «родной язык», – «Но! Ну! Давай! Verflucht Sakrament!». И это я еще многое не привел, особенно ругань, звучащую, когда рвутся поводья. Лошади, как и мы, тоже скользят, они так же возбуждены и бьют копытами во все стороны, поэтому уклониться от удара порой очень даже непросто. Они запутываются в поводьях и постромках, и приходится с немалыми усилиями распутывать упряжь. После нескольких отклонений от курса и неконтролируемых сползаний в сторону машина снова на нормальной дороге. После чего в непроглядной тьме ночного леса мы должны распрячь лошадей, чтобы снова впрячь их в повозки. Такого рода представления происходят всю ночь, потому что идущие впереди и позади нас машины, хоть и могли бы оказать помощь, не в состоянии этого сделать, потому что остальная техника не позволяет им продвинуться ни вперед, ни назад. Не говоря уж о том, что такое непрестанное напряжение истощает даже самых выносливых. И в то же время даже слабейшим или наиболее уставшим приходится выносить такое положение дел и смиряться с другими напастями – каждый день, каждую ночь, вплоть до окончательного исхода, кое для кого фатального – ради спасения остальных!

Час за часом, день за днем, даже вопреки своему нежеланию, делать то, что должно быть сделано, хоть это тяжело и погода хуже некуда. И продолжать в том же духе, хотя никто не рвется поприветствовать вас; без аплодисментов, без обещаний хоть какой-либо компенсации, а просто потому, что необходимо делать то, что вы считаете своей обязанностью! И единственным удовлетворением от участия в этом неблагодарном деле нам служит сознание того, что мы используем свои лучшие способности и находимся каждый на своем месте. Именно в этом каждый из нас находит мужество. И никто на свете ни за что не сможет отнять у нас ту беспримерную, равную победе славу, которую мы заслужили в тяжелейших страданиях. Исходя из этого, все, за редким исключением, «бургундцы» заслужили лавровые венки победителей, о которых они никогда не просили и на которые не предъявляли прав! Тем не менее я всегда буду помнить это, и если в жизни никогда ничего не дается даром, то, с другой стороны, в ней нет и ничего невозможного!

Когда, вскоре после восхода, мы покидаем лес и подходим к Деренковцу, небо над нами окрашено в багрянец и золото, особенно на востоке и северо-востоке. Это огонь пожарищ, последствия разгорающихся повсюду сражений! Когда мы наконец входим в село, то видим там скопление людей из всех подразделений. Следует отметить, что в самом начале окружения, даже чуть раньше, мешок с окруженными сейчас войсками по размерам практически равнялся территории Бельгии. Высшему командованию сразу стало ясно, что настолько растянутая линия фронта непригодна для обороны таким незначительным количеством войск. Возникла необходимость сокращения размеров мешка – только не так, как это делалось раньше, – чтобы любой ценой избежать расчленения войск, что пытались сделать русские. До сегодняшнего дня им пока не удалось этого добиться. Но они полны решимости довести дело до конца!

28 и 29 января русские атакуют с северо-востока, с запада и юго-востока, по линии Богуслав-Звенигородка-Шпола. Затем Ольшанку, Корсунь-Шевченковский и Стеблев, где яростные контратаки отбрасывают их; эти населенные пункты жизненно важны для спланированного нами прорыва. 30 января русские предпринимают генеральное наступление по всему периметру окружения. 31 января все повторяется, за исключением северо-восточного сектора. 2 февраля наносятся удары с южного и северного направлений и не такой значительный с востока. На следующий день происходит то же самое. Однако 3 и 4 февраля подошедший с юга и юго-запада 3-й танковый корпус контратакует русских снаружи, что вынуждает их сосредоточиться на нем. В то же самое время русские самолеты сбрасывают на нас листовки с предложением сдаваться! Они подписаны комитетом «Свободная Германия».

На сегодня, 4 февраля, территория мешка составляет лишь четверть от той, что была в начале окружения! 5, 6 и 7 февраля мы с Дрионом, вместе с другими солдатами из разных подразделений – в основном немцами, но также и пятью-шестью «бургундцами» – отправляемся на линию фронта восточнее Деренковца. В этом месте существует опасность русского прорыва, который стал бы катастрофой для планов Верховного командования. Здесь мы занимаем исходные позиции, потому что русские уже заняли лес напротив нас. В это время «бургундцы» в Староселье сражаются один против пяти. Под командованием Вождя (Дегреля) и Командира (Липперта) они стремительной атакой вновь захватывают холм с ветряной мельницей, с которого утром им пришлось отступить.

Мой друг Дрион отправился в деревню на поиски чего-нибудь съестного. Возвращается он где-то в пять-шесть утра, с карманами набитыми сахаром-сырцом и флягой соленых помидоров и огурцов. Он видел Деравье, который велел нам явиться к нему в Деренковец. Впервые мы принимаемся за наш «неприкосновенный запас», обильно приправленный огурцами и помидорами, а на десерт по две-три пригоршни сахара! На этом участке спокойно, хотя дважды, вчера и сегодня, небольшие группы по семь-восемь человек выходили из леса перед нами. Пройдя метров сто в нашем направлении, они, подумав, свернули налево, вдоль линии леса. Слева по ним открыл огонь пулемет, прижимая группу к земле. Они вскочили и бросились к лесу, но пулемет снова застрочил огнем. В результате только двое из них добрались под прикрытие леса, но я не мог видеть всех подробностей, поскольку находился довольно далеко. Севернее, но дальше влево слышны более частые и более продолжительные перестрелки. Ближе к ночи я сообщаю нашим немецким товарищам слева и справа, что наш командир приказал нам явиться в Деренковец. Мы возвращаемся к дороге в 200 метрах от наших позиций и направляемся прямо в деревню.

Дриону не удается отыскать дом Деравье, хоть мы и потратили на поиски целый час. Мы нашли дом, занятый немецкими камрадами, где оставили лошадь и повозку на попечение «пана». Им всегда можно доверять, потому что они любят животных. Поев немного хлеба, мы снова отправляемся искать старшину Деравье, которого в результате находим в избе, стоящей в переулке, перпендикулярном центральной дороге. Он сообщает нам, что группа машин застряла в лесу и на дороге между Белозерьем и Деренковцом. Старшина рад слышать, что его вещи находятся на нашей подводе и что мы собираемся перегнать ее сюда. Он благодарит нас за нашу находчивость и оперативность.

На следующее утро, 8 февраля, Дрион возвращается на сахарный завод Деренковца и приносит полный сухарный мешок сырца. Кроме того, он сообщает, что обнаружил серые мешки с маркировкой «Raffinerie de Tierlemont»! Днем мы с Дрионом направляемся на юг от деревни, на позиции, где находились вчера. Ситуация становится все более критической. Все, более или менее пригодные к службе, отправляются на позиции. На самом деле мы видим здесь даже раненых товарищей, которых легко отличить по их повязкам и которые пришли сюда, чтобы внести свой вклад! Другие ковыляют вдоль дороги к другим позициям. Погода стоит отвратительная. Холодно, но не морозно. Внезапные дожди чередуются с метелями. Мы погружаемся в мир грязи, снега и воды, как над нашими головами, так и под ногами у нас. Наши замерзшие и промокшие ноги погружаются в жижу на дне окопов, дождь и снег хлещут по нашим лицам. Распухшие руки, покрасневшие и растрескавшиеся, с большим трудом удерживают оружие, они практически потеряли чувствительность. Постоянно в степи перед нами взрываются русские снаряды, а лес и холмы каждый раз возвращают нам эхо от этого грохота. И наконец, есть некоторые более точные попадания, когда над головами свистят осколки, которые зарываются в грязь и снег позади нас, ближе к дороге.

Очевидно, русские хотят прощупать нашу оборону. Они готовятся к атаке, но в какое время? Прямо сейчас? Этим вечером? Ночью? Наступает вечер, за ним ночь, и каждый из нас, по очереди, скорчившись на дне окопа, старается хоть немного поспать. Засунув руки в рукава своего мотоциклетного пальто, в которое я укутался как можно плотнее, наклонившись вперед и присев на корточки, мне удается немного согреться. Но я ничего не могу сделать с погруженными в грязь и снег ногами. Отвратительная, длинная, просто бесконечная ночь. К счастью, мы, и я, и Дрион, не впадаем в уныние и сохраняем способность смеяться над нашим положением, над нашими несчастьями – возможно, не так радостно, как нам хотелось бы, но тем не менее от всего сердца.

На восходе я съедаю немного черствого хлеба, но зато с маслом и банкой singe – мясной тушенки, запивая все это ледяным кофе из котелка. Утром от парней из подошедшего подкрепления мы узнаем, что «бургундцы» продолжают удерживать Староселье на востоке и Млиев на юго-западе. Днем нам становится известно, что бригада, выполнив свою задачу, оставляет или намерена оставить эти населенные пункты и ее подразделения придут на соединение с нами. Выходя из Староселья и Млиева, они натыкаются на русских, пытающихся не дать им соединиться в Деренковце. Им приходится прорываться с боем, и капитан Антониссен отправлен вместе с Stosstrupp, штурмовой группой, дабы попытаться отвлечь русских на другом направлении. Не возвращаются ни капитан, ни 30 отправившихся с ним солдат! Я должен почтить память этого человека долга, командира роты, которого я искренне уважал за его выдающиеся качества. И это не случайность, что он по собственной воле оказался среди нас. Я обязан это сказать и надеюсь, его семье это тоже известно!

В таких вот условиях наши части, практически окруженные под Старосельем и Млиевом, смогли тем не менее соединиться – но не без потерь в живой силе и технике. В это время из леса напротив нас появились русские, которые массированно атаковали наши позиции. Сначала из наших окопов раздалось пара залпов, но по мере приближения противника, решительно настроенного подавить наше сопротивление, все, кто может, дабы показать, чего они стоят, открывают огонь. Треск такой, как от пожара в очень сухом лесу. В этот момент все на передовой наверняка втягивают голову в плечи, поскольку воздух буквально пронизан всеми видами пуль. Поистине, должно здорово повезти, чтобы не оказаться на пути одной из них! Атака становится все напористее, но немного погодя выдыхается. Мы ведем все более и более интенсивный огонь, словно его подогревает какое-то внутреннее пламя, стремление каждого идти до конца, но не погибнуть, а завоевать свободу, избежать удара молота, стремящегося уничтожить нас на месте, стереть в порошок в этом мешке. Меньше чем через полчаса много русских падает замертво, а остальные какое-то время колеблются, мешкают и понемногу начинают отступать, ошеломленные оказанным им приемом. Словно воодушевленные их отступлением, мы усиливаем огонь, целясь в фигуры, бегущие обратно, к лесу, из которого появились. Да, им известно, что мы уязвимы, но из опыта последних двух дней им теперь известно, что мы готовы биться до последнего!

Днем слышится грохот битвы справа от нас, и за ночь создается настоящий коридор, ведущий точно на юг – наш единственный путь отступления! Справа от нас горит деревня Гарбузин. И дождь не может скрыть отражение зарева на низких, тяжелых от дождя облаках. Если дорога на Корсунь[-Шевченковский] перерезана, то это будет катастрофой. Большинство людей не спало уже три дня, некоторые еще больше, все вымотаны и обессилены! Позднее я узнаю, что полк «Вестланд» отбил свои позиции и ликвидировал угрозу дороге на Корсунь[-Шевченковский], нашему пути отступления, и что русские находились менее чем в 200 метрах от нее! Но дорога все еще открыта и слева и справа, и русские прекрасно понимают ее значение для нас, и мы будем последними, кто по ней пройдет. Бригада постоянно находится в арьергарде, каждое мгновение подвергаясь риску самого худшего – быть разгромленной и уничтоженной. Слабость одной укрепленной позиции, одного отделения, а порой и единственного человека способна погубить все в один момент, стереть нас с лица земли!

Ночью мы получаем сообщение: «Уходим на рассвете!» Какое облегчение! Но когда же нам спать? Не знаю, который час, когда я наконец могу выдернуть ноги из вязкой жижи на дне окопа, чтобы тут же погрузить их в грязное месиво, что покрывает всю равнину, включая и дорогу. Мы движемся в гору, обратно к Деренковцу, и пусть это сумасшествие, но я намерен забрать «свою» повозку и «своих» лошадей, двух маленьких черных лошадок. И случается чудо! Я забираю их. Никто их не «присвоил». Мы теряем немного времени на квартирах, хотя лучше было бы не застревать здесь. Наконец можно отправиться в путь. Все наши пожитки на подводе, и нам не нужно идти пешком. По пути к Корсунь[-Шевченковскому], то тут, то там, мы видим артиллерийские расчеты, прикрывающие дорогу и наше отступление, и еще несколько Panzerspähwagen, разведывательных бронемашин, что охраняют нас, словно ангелы-хранители. Наша радость длится недолго. Я уже жалею, что забрал повозку и лошадей. Не проехали мы и 3 километров, как приходится избавляться от иллюзий. В очередной раз, вместо того чтобы поспать, мы должны заботиться о лошадях. И одному Богу известно, как нам, измученным недосыпанием, это удается!

Поначалу мы изо всех сил боремся с усталостью, но она валит нас с ног! Потом бестолково хлещем лошадей, чтобы заставить двигаться вперед, и они делают это, прежде чем остановиться через несколько шагов. Затем понукаем лошадей снова, чтобы продвинуться еще немного. Здесь нужно упомянуть забавный случай, на самом деле не очень смешной, но я все равно расскажу о нем, потому что тогда он заставил меня посмеяться до слез. Мой друг Йозеф только что увернулся от удара копытом, когда попытался подбодрить одну из лошадей с помощью накручивания хвоста. После этого он ведет себя так, словно с ним случился нервный припадок. Ржет, как конь, бросается к одной из лошадей и кусает ее за плечо! Я не ожидал от него такой прыти, как и сам Йозеф, однако животное пугается, почувствовав укус. Он ведь на самом деле укусил лошадь! Я не могу удержаться от смеха, так как в жизни не видел, чтобы человек укусил свою лошадь! Уверен, Йозеф сожалеет о своем поступке, так же как и я. Лошадям, определенно, незачем отступать, в отличие от нас, отсюда и отсутствие у них особого энтузиазма во время нашего ночного марша.

Изнуренные, вымотанные, неся на своих плечах все тяготы мира да еще двух лошадей в придачу, мы появляемся в Корсуне[-Шевченковском] в тот час, когда должны петь петухи, но в этом городе петухов больше нет, как и кур и прочей домашней птицы. Ничего, кроме измученных людей с красными от недосыпания глазами. Оставляем наш экипаж у первого попавшегося дома, входим и валимся от усталости среди других измученных людей, которые уже спят, хоть и опережали нас всего на десяток шагов! Мы крепко спим 12 часов – без кошмаров, без пробуждений, однако я мог бы проспать в три раза больше! Когда я пытаюсь натянуть ботинки, у меня это не получается из-за отекших ног. Ведь целых четыре дня у меня не было возможности их снять! Потратив чертову кучу времени, я с тысячной попытки наконец натягиваю ботинки при помощи тряпки в качестве рожка для обуви. Тут впору взвыть, потому что очень больно. У меня такое впечатление, будто я надел обувь на два размера меньше. Мои ноги сухие, чего не скажешь о носках и ботинках. Может, они просохнут на ногах? Во всяком случае, я стараюсь убедить себя в этом.

Я только что узнал, что 8 февраля на фронтовой полосе, примыкающей к позициям 112-й пехотной дивизии, появился русский парламентер с требованием сдаться всем уцелевшим в Kessel – в котле, в окружении. Его отправили назад с категоричным «Non! Nein! Нет!». В противном случае, заявил он, ваше уничтожение – вопрос всего лишь нескольких часов! Еще одна новость должна точно порадовать… русских! 3-й танковый корпус, направляющийся с юго-запада на соединение с нами, столкнулся с большими трудностями преодоления местности, вдобавок к упорному сопротивлению противника.

Была еще ночь, во всяком случае день еще не совсем наступил, когда мы прибыли утром в Корсунь[-Шевченковский]. Когда вечером я проснулся, день уже закончился. Мы больше не знаем, как живем. Нет ни малейшего понятия о времени; день и ночь для нас не более чем природные явления. Долгое время у нас не было определенных часов для еды, чтобы отметить полдень, никаких фиксированных моментов, чтобы приспособить под них распорядок дня. Теперь розыски пропитания больше похожи на поиск сокровищ! И мы находим еду только благодаря чуду. Нас четверо «бургундцев» среди немецких товарищей. Другие находятся где-то еще, рассеянные практически повсюду. Мы с Дрионом отправляемся на поиски еды, каждый в своем направлении, дабы удвоить шансы отыскать хоть что-нибудь. Я брожу среди лунного ландшафта, среди всевозможных руин и обломков. Остатки обугленных стен, разбитые или сожженные машины, трупы лошадей, воронки от снарядов и бомб. Встречаются похожие на привидения тени. Все словно как в трагической опере с декорациями, более правдивыми, чем в самой жизни; эффект музыки Вагнера достигается артиллерийской канонадой вокруг нас, а освещение создают пожары в городе и по всей округе. Весьма дорогостоящая постановка!

Перебираюсь из руин на дорогу, чтобы ускорить путешествие по кругам Дантова ада. Проваливаюсь в щебень, поскальзываюсь и чаще, чем обычно, подворачиваю лодыжки. И когда, усталый и раздраженный, поворачиваю назад, то обнаруживаю длинное одноэтажное строение, сильно обветшавшее, но которое война большей частью пощадила. Из него доносятся звуки лихорадочной деятельности. Здание крайне скудно освещено, и, чтобы найти дверь, мне приходится обойти его кругом. Я нахожу ее с другой стороны, и там толпятся люди. Может, меня привел сюда запах? Уж и не знаю, но в этом сарае армейская пекарня. Тут трудится с десяток немецких солдат, а водители грузовиков и те, кто с ними приехал, нагружают свои машины хлебом! Вот вам пожалуйста, мы практически в двух шагах от конца света, а они трудятся, словно ни в чем не бывало. Как хорошо, что от нас не требуют предъявить карточки довольствия с печатью! На самом деле парни очень дружелюбны и, невзирая ни на что, дают мне три-четыре батона серого хлеба, которые чуть больше наших pistolets, небольших французских булок. Совершенно счастливый, я спешу в дом, где мы спали и где предполагаю встретить Дриона. Я сбиваюсь с пути и, прежде чем выйти на правильную дорогу, иду не в ту сторону. Добравшись до места, не нахожу там Дриона, только трех-четырех «бургундцев». Вернулся ли он? Где он? Я жду, ломаю себе голову и не смею без него приняться за плоды своих поисков. После долгого ожидания я более не могу терпеть, потому что за несколько дней успел забыть вкус хлеба! Оставляю батон для Йозефа, а два отдаю товарищам. По дороге безостановочно движутся колонны пехоты и техники, и я понапрасну зову друга. Среди войск нет никаких Йозефов. Меня снова накрывает усталость, и я закрываю глаза. Всего лишь на мгновение, ведь я жду Йозефа!

Когда я открываю глаза, уже светло, и мне требуется некоторое время, чтобы вспомнить, что я все еще жду Йозефа, который так и не вернулся. «Бургундцы» ушли, но здесь остается еще двое. И я, мучаясь от укоров совести, делю с ними батон, который приберегал для Йозефа. Нахожу бадью, чтобы хоть как-то побриться, но нет ни бритвы, ни мыла, ни полотенца. Вместо этого нижний край моей рубашки. Засунутый в штаны, он быстро высохнет. Втроем мы выходим и присоединяемся к войскам, покидающим Корсунь[-Шевченковский] в юго-западном направлении.

На выходе из города мы обнаруживаем колонну, растянувшуюся в бескрайних снегах, все рода войск вперемешку, пехота, обозы и техника. Мы не прошли и часа, когда низко над горизонтом появились русские самолеты, которые на бреющем полете стали расстреливать колонну из пулеметов. Отпрыгиваем в сторону и плюхаемся в грязь, лишь бы уйти с линии огня, а потом возвращаемся обратно, продолжить движение. Мертвые остаются лежать на земле, санитары немедленно бросаются к раненым. Несколько минут спустя самолеты возвращаются и сбрасывают несколько бомб. Сейчас они осмелели, поскольку наши самолеты не преследуют их. А ведь не так давно было достаточно единственного немецкого истребителя, чтобы обратить в бегство три-четыре русских самолета. Не поймите меня неправильно, я вовсе не утверждаю, что все их пилоты трусы. Но могу честно сказать, что я много раз видел, как русские летчики, даже имея подавляющее преимущество, всегда первыми выходили из боя. Но сейчас, уверенные в победе, они действуют смелее.

Когда мы встаем, чтобы вернуться на дорогу, впереди и позади нас горит техника и к небу поднимаются столбы черного дыма. Повсюду дорогу преграждают разбитые грузовики, повозки и трупы лошадей. И снова нам приходится браться за работу – оттаскивать в сторону обломки, освобождая тем самым дорогу. Это непросто для таких, как мы, измотанных и голодных людей. Тем не менее, хоть с великим трудом и медленно, мы продвигаемся вперед. Русские самолеты возвращаются еще два раза и атакуют нас, делая целых четыре захода, уходя и возвращаясь. Каждый раз все больше людей остается лежать в снегу, который станет их единственным местом упокоения. Когда мы обходим горящие машины, то согреваемся от их огня, однако дым и едкий запах горящей резины разъедает горло. Этот запах огня, гниющих останков тел и пороха повсюду преследует нас; это запах войны! Уже ночью мы наконец добираемся до Стеблева, вымотанные до предела, но разве могло быть иначе? Наши натруженные руки обморожены и покрыты ссадинами. И, как всегда, нечего пожевать!

14 февраля я возвращаюсь на дорогу от Стеблева к Шендеровке. Температура снова упала, и мороз пробирает до костей. Сегодня нам, несмотря ни на что, снова приходится выталкивать машины из грязи и бросать, безнадежно застрявшие. Ближе к концу дня, у самого берега пруда, я натыкаюсь на грузовик. Один из наших, вышедший из строя. В нем я нахожу братьев Гай Ми. и Й. Гербеков, Андре С. и еще двоих. Очень хочу есть и умираю от жажды, а все фляжки пусты. Несмотря на холод, пруд не замерз, если не считать несколько льдин. Застоявшуюся воду покрывает толстый слой бурой, синевато-зеленой тины. Я не могу противиться искушению и совершенно не беспокоюсь о тифе! Хватаю винтовку с грузовика и привязываю к стволу шлем, которым размешиваю поверхность воды, чтобы как можно лучше разогнать тину. Потом, резким движением, даю воде наполнить котелок и вытаскиваю его. Тина прилипает к шлему, и эта вязкая субстанция сползает вниз и расплывается по земле.

Один из братьев, Гай Ми., обнаружил на дне сухарного мешка картонную колбочку с лимонной кислотой, которую мы размешиваем в шлеме с водой, дабы отбить привкус лягушатины! Некоторые, когда пьют, зажимают нос или крестятся. Другие предпочитают смаковать то, что проглатывают, однако не рискуют выпить всю жижу до дна. Теперь остается только ждать, чтобы посмотреть: что сильнее, тиф или организм легионера! Могу заверить вас, что никто из нас не умер, по крайней мере от тифа.

Наступает вечер, а с ним падает и температура. Становится все холоднее и холоднее. Мы все сгрудились в грузовике, укрывшись брезентом и прижавшись друг к другу, дабы сберечь тепло наших тел – или мне следует сказать наше человеческое тепло? Несмотря на то что несколько раз, из-за холода или звуков колонн на марше, мы просыпаемся, мне удалось немного поспать, чтобы отчасти восстановить силы. Проснувшись, я вынужден как следует подвигаться и энергично помахать руками, дабы размять онемевшее тело и немного согреться. «Бургундец», направляющийся из Стеблева в Шендеровку, сообщает нам о гибели нашего командира, подполковника Липперта! Это известие потрясает нас, лишает дара речи. Нет ни единого легионера, который глубоко не уважал бы своего командира. Он был исключительным человеком, слегка застенчивым, но невероятно отважным и мужественным, его честность не подвергалась сомнению. Он жил той же жизнью, что и его солдаты, и делал для них все, что было в его силах. Питался так же, как и они, ничем не лучше. На этом мне придется остановиться, потому что сам он не позволил бы мне пространных словоизлияний на его счет.

Еще одна новость расстраивает меня. Этот «бургундец» сообщает, что Дрион ранен и ждет меня в колхозном амбаре. Вот те на, я потерял след Йозефа, и как он вдруг объявился там? Этот камрад также сообщает нам о гибели нескольких человек, среди которых были и мои замечательные друзья. Старый друг, Эмиль Мюллер из Спа, сержант Ланг и Пьер Дюрей, друг детства, и многие другие. Он говорит, что мой друг Эмиль убит под Новой Будой, как и остальные. Когда объявили тревогу: «Танки!» – Эмиль, командир орудийного расчета, спал в избе. Он мгновенно вскочил и попытался определить степень угрозы, осматривая свой сектор в бинокль через окно. В этот самый момент танковый снаряд попал ему прямо в грудь. Так ушел навсегда один из моих самых старых и дорогих друзей, безупречный и несгибаемой воли товарищ.

Мне больше нечего здесь делать, ничто не удерживает меня. Меня неудержимо влечет вперед. Прощаюсь со своими товарищами и отправляюсь в сторону Шендеровки, до которой всего несколько километров. Теперь я тороплюсь попасть туда. Мне не терпится уйти, и я шагаю слишком быстро, отчасти из-за холода, а при таком темпе я быстро согреюсь. Однако приходится сбавить шаг и идти медленнее, потому что я задыхаюсь и мое горло пересыхает из-за того, что я слишком часто вдыхаю ужасно холодный и сухой воздух.

Не знаю, который час, когда я наконец вижу вдали на холме среди развалин какие-то здания. Дорога идет под гору. Пересекаю балку и снова поднимаюсь вверх к деревне, которая должна быть Шендеровкой. Здесь я сразу же натыкаюсь на «бургундцев». Это действительно Шендеровка, и справа от меня темное здание из досок и листового металла; это колхозный амбар, и я немедленно направляюсь к нему. Открываю одну из двустворчатых дверей и вхожу внутрь. Беспрестанно оглядываясь по сторонам в поисках Дриона, я быстро осматриваю все помещение. Здесь темно по сравнению с улицей, где, несмотря на облачность, снег отражает даже самый слабый свет. Но глаза быстро привыкают к темноте. Крыша, сделанная из жести или шифера, примерно в 10 метрах у меня над головой, может, чуть выше и крепится на толстых открытых балках. Амбар разделен на две части, и здесь находятся раненые, лежащие на кучах лущеного гороха и чечевицы местного производства. В центре амбара пол свободен от тел, но под весом раненых часть гороха и чечевицы скатилась вниз, образуя живой ковер под моими неуверенными шагами. Горошины целые, а не расколотые. Сколько тут раненых? Пятьдесят? Может, восемьдесят? Трудно сказать. Одни тяжело ранены, другие полегче. Я не сразу замечаю Йозефа, и он не сразу узнает меня, поскольку в тот момент, когда я вошел, я был лишь силуэтом в дверном проеме, похожим на персонаж китайского театра теней на фоне белеющего снега. Но вот он приветствует меня с вершины своей горы чечевицы, что в самом конце слева. Пробираясь через эту массу, выскальзывающую у меня из-под ног, я направляюсь к нему. Чтобы продвинуться на шаг вперед, мне приходится делать десяток шажков! Когда я приближаюсь к нему, то вижу, что выглядит он не так уж и плохо, может, бледноват, но ничего тревожного. Когда Дрион протягивает руку, чтобы помочь мне, я замечаю повязку на его запястье. Пуля пробила запястье насквозь, но мне неизвестно, задеты ли кости, нервы или сосуды. Дабы утешить его, я говорю, что у него отличное ранение и теперь ему больше не нужно воевать. Йозеф улыбается, но с каким-то грустным и виноватым видом, который приводит меня в замешательство. Это так не похоже на него! Пока я раздумываю, какую бы глупость еще сморозить, мой взгляд блуждает по всем этим несчастным, собранным здесь, на заднем плане «натюрморта». Полевая форма сливается с горохом и чечевицей, однако повсюду видны повязки, выделяющиеся своей белизной и пятнами крови, трагическим красным цветом.

Из обрезанных рукавов торчат руки, а ноги и ступни обмотаны бинтами, как у мумий. А кроме этого можно видеть изуродованные конечности, у которых не хватает то кисти, то стопы, словно у разбитых фарфоровых кукол. Похоже, люди уже смирились со своей потерей, но я еще нет, ведь они жертвы, они страдают! Что за парадокс! Сквозь мою задумчивость до меня доносится голос Йозефа, смущенный, как у ребенка, который просит об одолжении. Я потрясен. Ведь Йозеф старше меня на 10 лет! Неужели он считает, что я сильнее его? Видимо, это потому, что он покалечен, а я здоров. Подшучивая, я пытаюсь вывести нас из этой затруднительной ситуации, но Йозеф старается объяснить, неловко и смущенно – тот, кто никогда не страдал от подобных комплексов, – что глубоко убежден, что ему не выкарабкаться, не справиться с последним испытанием! Не могу поверить своим ушам! Это говорит Йозеф, всегда такой жизнерадостный и полный энергии! Он протягивает мне пухлый, очень толстый бумажник, в который положил все оставшиеся у него памятные вещи, все, что считает важным для своей матери. Матери, которая овдовела в прошлую войну и которая потеряет своего единственного, любимого сына в этом современном крестовом походе, участие в котором он посчитал своим долгом! Со смехом и подшучивая над серьезностью его ранения, я мягко, но решительно отстраняю бумажник, который Йозеф протягивает мне. Он выражает беспокойство, но я твердо отказываюсь, и мы продолжаем разговор. Провожу с ним еще немного времени, говорю то о том, то о другом, не упускаю возможности побеседовать и с другими ранеными. В конце концов ухожу, пообещав Йозефу, что приду еще.

Я докладываюсь фельдфебелю (старшине) Деравье, находящемуся в другой части амбара. Похоже, он прямо-таки счастлив снова видеть меня, а поскольку мы достаточно близки, то неторопливо беседуем о том, что случилось. Товарищи из моей и других рот присоединяются к разговору. Обсуждаем гибель командира и других товарищей в бою за Новую Буду, а также сам бой. И хотя смерть командира всех нас взволновала, это не ослабило нашего желания вырваться из окружения. Напротив, побудило к решительным действиям! Я слышу разговоры о «последнем бое», которые навевают воспоминания, мысли о воинской славе, но в то же время заставляют бегать по коже мурашки! Говорят, это будет «каре командира». Надвигающиеся дни, возможно, будут менее прозаичными, но, не сглазить бы, самым важным будет прорваться из окружения!

Возвращаюсь всего на минуту пожелать спокойной ночи Дриону и другим раненым, но задерживаюсь чуть дольше. Среди раненых находится Й., полностью деморализованный, о чем и дает знать всем окружающим. Он из канцелярии роты, и ему далеко за тридцать. Он также ранен, но не смертельно, и я недвусмысленно даю ему понять, что не одобряю его потерю самообладания, которая может подорвать силу духа других раненых, ведущих себя куда лучше, чем он. В свои двадцать я не понимаю, как может человек на 15 лет старше меня так распустить себя. Наконец возвращаюсь в другую часть амбара, где пытаюсь немного поспать. Укладываюсь на горох, который в общем-то вполне годится в качестве матраса, но из страха, что не смогу потом надеть ботинки, не рискую их снимать. Тревогу могут объявить в любой момент, и на что я буду похож босиком? Не так-то просто заснуть на пустой желудок, который страдал от голода последние восемь-десять дней! Чем мы питались последнюю неделю? Пару раз скудный обед, несколько кусков хлеба и кусок колбасы за последние пять, может, шесть дней. Однако последние два дня в Деренковце, еще два в Корсунь[-Шевченковском] и Стеблеве плюс время в пути мы не ели ничего, абсолютно ничего, кроме тех батонов хлеба, что мне дали в Корсуне[-Шевченковском]. Подводя итог, скажу, что три дня я не ел ничего, но ведь и другим приходится не лучше! Спасает усталость, и я засыпаю на горохе, который впечатывается во все части моего тела.

Когда я просыпаюсь и встаю, горошины у меня практически повсюду. Ими полны ботинки, карманы, они в рукавах и за шиворотом. Но чтобы снять ботинки и вытрясти их, не может быть и речи. Встав вверх ногами, я избавляюсь от большей части гороха, но не от всего. И уж точно не от того, что провалился на дно ботинок. Так он и останется там, чтобы приумножить мои мучения, как если бы я совершал паломничество ради искупления грехов. Несмотря на пробивающиеся сквозь серые облака лучи солнца, вчерашний мороз не ослабевает. Воды для умывания нет, поэтому несколько пригоршней снега служат для мытья рук и общего обтирания лица и по пояс. Вместо полотенца опять низ моей рубашки. До сего времени у меня не отрастала более чем суточная щетина. Теперь же последний раз я брился не меньше 10 дней назад, но у меня хватает других забот! Сам себя не узнаю. Иду поздороваться с Дрионом и его соседями. Сегодня настроение у Йозефа получше. Он больше не говорит о своих мрачных предчувствиях. Выхожу наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха, и присоединяюсь к беседе группы товарищей.

Неожиданно, в нескольких шагах от амбара, видение нашей мечты заставляет нас замереть на месте. В 20 метрах от нас с хрюканьем со всех ног несется маленький визжащий поросенок. Бедное животное даже не догадывается, что на него уставилось двадцать пар глаз, которые соответствуют двадцати пустым желудкам! Двадцать рук протянулись, дабы беспощадно указать на очередную невинную жертву войны. У поросенка нет шансов уцелеть против такого количества пустых животов, двадцати голодных желудков. Все начинают разворачиваться цепью, чтобы окружить противника и захватить любой ценой! Поросенок испуган и пытается спастись большими прыжками. Из-за слабой тактики нападающих ему это почти удается, но его снова окружает голодная толпа. Гербек вытаскивает из ножен штык и с силой бросает его. Оружие попадает в цель, прямо в спину. Но только рукоятью. Поросенок лишь взвизгивает и по-прежнему пытается убежать. Кольцо окружения неотвратимо сжимается. Наконец кто-то в прыжке бросается на землю и едва успевает ухватить животное за задние ноги.

Далее все происходит очень быстро. Животное оглушили, кровь более или менее спустили. В таком возрасте его краткая жизнь состояла из того же, что и у всех остальных поросят, – из одного лишь желания порезвиться. И его жертва не будет напрасной, поскольку позволит 20 свирепым воинам встретить смерть хотя бы не от голода. Пока одни потрошат и готовят к жертвоприношению животное, другие отправляются на поиски топлива. Огонь плохо разгорается, и насаженное на вертел животное исчезает в клубах едкого дыма. Проходит пятнадцать-двадцать минут, и оголодавшие люди более не в состоянии ждать. Какие там к черту рецепты, изысканная кухня и деликатесы! Мы расхватываем свои куски! Остальные, заинтересованные нашей нездоровой активностью, приближаются и следят за каждым нашим движением, их глаза прикованы к такому желанному для них предмету. Когда приходит время делить мясо, они тоже принимают участие в пиршестве – вот почему каждому достается совсем маленький кусочек. Лично я получаю переднюю ножку, в лучшем случае весящую граммов двести, вместе со шкурой и костью. Забыв о хороших манерах и не дожидаясь, пока мы сядем за стол, принимаюсь за свою порцию. Мясо пресное, полусырое, жилистое, немногим лучше куска резины от автомобильной покрышки, ну и наплевать! Не слишком много, чтобы насытить желудок, но все же лучше, чем ничего! Когда на кости не остается ни крохи мяса, даже ни одной жилки, я кладу ее в карман. На всякий случай.

Тем же днем, чуть позднее, я нахожусь в нижней части Шендеровки, когда нас накрывает залпом «Катюш». Эти «сталинские органы» за один залп выпускают по нас или 36, или 72 ракеты, которые прилетают с адским воем! Все бросаются на землю. Скоро крики перемешиваются со взрывами, чередуясь с каким-то сатанинским ритмом. Я даже не пытаюсь считать ракеты, как делал это раньше. Если их больше тридцати шести, то мне точно известно, что будет семьдесят два. Так можно определить, какая модель установки выбрала нас своей целью.

Рев этих «органов» наконец-то стих; все вокруг поднимаются на ноги, по крайней мере кто может. А чуть подальше, там, где балка, не встает никто! Я делаю несколько отделявших меня от нее шагов и обнаруживаю там легко раненных Пьера Ми., Гербека, Лефранка и еще несколько других. Куибон мертв, Прюдхомм тоже, но есть и другие. Абрассарт ранен, а от несчастного Эварье осталось только туловище! Жуткое зрелище. Эварье в полном сознании. Только сейчас мы замечаем, что он ослеп, его глаза выжгла вспышка от взрыва. Из его ног хлещет кровь, которая пропитала шинель. Мы пытаемся сделать из ремней жгуты, но безуспешно. Боже правый, как нам спасти своего товарища? Пьер и Лефранк хотят нести его, но одна нога висит на ошметке плоти. Кто-то подает складной нож, и Лефранк отрезает то, что все еще удерживает оторванную ногу. Когда Пьер и Лефранк поднимают Эварье, мы слышим, как он говорит: «Ноге больно, очень больно». Потом спрашивает, кто его несет, потому что ничего не видит. Но все наши старания пропадут даром – чуть позже он умрет в полевом лазарете, мучаясь от страшной боли и находясь в полном сознании. Земля усеяна разбитыми повозками, трупами лошадей и всевозможными обломками.

Затем я возвращаюсь к амбару, где тоже царит непривычная суматоха. Появившись там, узнаю, что снаряд угодил в крышу, прямо в том месте, где стена разделяет его надвое, но больше всего досталось лазарету. Внезапно меня охватывают дурные предчувствия, и я иду проверить. Есть погибшие, у некоторых стало больше ранений. Среди погибших и мой друг Йозеф. Предчувствия его не обманули! Как много жертв среди друзей за последние несколько дней, настоящее истребление! Й. тоже мертв. Мне жаль, что я выговаривал ему вчера за недостаток хладнокровия. Не знаю, кто еще погиб. Взволнованный, даже отчасти ошеломленный, несмотря на все, что мне пришлось пережить в последние несколько дней, несколько недель, я даже не подумал забрать у Йозефа бумажник, который он приготовил для своей матери. О чем потом буду сожалеть.

В поисках успокоения и хоть какого-то уединения я какое-то время слоняюсь по деревне. Встречаю немцев из вермахта, вымотанных тремя атаками на Новую Буду – еще до нашего появления. Они вовсе не пали духом, как считают некоторые. Просто измученные, как и мы! Я задумываюсь по поводу смысла жизни и смерти и, снова обретя спокойствие, возвращаюсь в амбар к Деравье и остальным, как раз перед наступлением ночи. Это 16 февраля, и я буду помнить каждую – или почти каждую – пережитую мной в этот день минуту. Во всяком случае, все события вместе с тысячами подробностей. Похоже, завтра намечается великий день, когда мы предпримем попытку прорваться. Завтра или никогда! Но до этого еще нужно отправить людей к Новой Буде, и Деравье спрашивает, пойду ли я. Разумеется, пойду! Мне здесь делать нечего. Лучше действовать, чем томиться в ожидании.

Артур В. Е. и я, вместе с десятком других добровольцев, отправляемся в Новую Буду. Группой командует Артур. Новая Буда недалеко, в 3–4 километрах, но дорога идет немного в гору, между двумя склонами, поскольку деревня расположена на небольшом холме, господствующем над прилегающей равниной. Движемся в кромешной тьме, однако белизна снежного покрова помогает нам ориентироваться. Поднявшись наверх, мы видим справа от себя горящую избу, а пониже, во впадине, горят еще две. Направляемся влево, по тропинке, петляющей вдоль склона холма с несколькими избами по левой стороне. Деревня выглядит брошенной, покинутой всеми ее обитателями. В одной из избенок виден свет, и мы идем к ней. Уют теплого места словно приглашает нас войти, и там мы обнаруживаем лейтенанта Дарраса с его людьми, заканчивающими свой ужин из кур и жареной картошки. Откуда, черт побери, тут такое изобилие? Но сейчас нам не до еды, нужно отправляться на позиции. И все же я прошу оставить что-нибудь поесть к нашему возвращению. Единственная керосинка скудно освещает помещение, в основном стол, изобилующий едой, так притягивающей мой взор. Не мешкая мы отправляемся восвояси. Лейтенант показал нам дорогу, и мы идем занимать позиции, которые должны удерживать до полуночи или, самое позднее, до 1:00 ночи. К нам кого-нибудь пришлют – по крайней мере, так нам обещают!

Наши позиции на юго-востоке деревни и выходят на Моринцы, которые в руках русских. В окопах полно снега, и мы ложимся позади них под прикрытием бруствера, кроме двоих-троих парней, предпочитающих зарыться в снег в окопах. Один из них наступает на труп у себя под ногами и перебирается в другой окоп. Мы с Артуром берем на себя разведку местности, он по левую сторону, я по правую. Дальность видимости у нас метров на двадцать, даже меньше. Позиции с обеих сторон от нас оставлены! Ни единой живой души на расстоянии метров в двести! Мы с Артуром понимаем, что это значит, но не говорим ни слова. Мы здесь на четыре часа, может, больше, но кто его знает?

Поначалу очень холодно, и у одного из наших ладонь примерзла к стволу оружия, когда он взялся за него без перчаток. Но постепенно температура поднимается и становится вполне терпимой, особенно для такого длинного вечера. Трудно сказать наверняка, но сейчас где-то от -7 до -10. Кажется, напротив нас все погружается в сон, царит спокойствие, однако полагаться на него нельзя. Время от времени в отдалении видны мимолетные вспышки, но определить, от чего они, на таком расстоянии невозможно. Очевидно только то, что это в деревне, в 4 километрах от нас. Заняли ли русские позиции вокруг Моринцов, или они ближе к нам, между двумя деревнями? Мы ничего не знаем об участке, на котором я никогда не был.

Бесконечно долго тянутся часы и минуты, и затяжное спокойствие заставляет меня беспокоиться. От голода скрутило желудок. Конечно, можно постараться не думать об этом, но пустой живот требует своего. У меня такое впечатление, как если бы нынешнее напряжение оставило на нас отметины, которые заставляют нас нервничать. Дабы немного разрядить напряженность и сделать что-нибудь полезное, я решаю выпустить пару магазинов в сторону противника. По крайней мере, пусть знают, что наши позиции все еще заняты, – на тот случай, если думают обратное. И это даст русским пищу для размышлений, так как им следует знать, что дальше мы не отступим, что будем защищать наши позиции до конца, до последнего патрона, последнего человека. А главное – они не должны считать, будто мы здесь изолированы и что им противостоит лишь горстка солдат! Уже за полночь, а из нашего тыла по-прежнему ничего – ни признаков жизни, ни признаков смены, ничего вообще. Терпение и спокойствие – вот что не раз спасало нас.

Без десяти минут час ночи, а мы все еще здесь, я знаю, что бригада будет готова выступить к 2:30. Уверен, о нас позабыли! Авангард тех, кто должен пробить коридор, должен был покинуть Шендеровку еще два часа назад, с паролем «Freiheit», «Свобода»! Это пароль на нынешнюю ночь. Дабы сохранить элемент неожиданности, артиллерийской подготовки не будет. Чтобы избежать случайного или преждевременного выстрела, оружие не должно быть заряжено. Совершенно очевидно, что у нас нет известий о попытке прорыва. Ровно в 1:00 мы с Артуром коротко совещаемся и, в последний раз осмотрев сектор перед нами, решаем отойти в полнейшей тишине.

Возвращаемся тем же путем, которым пришли. В избе, где мы по прибытии обнаружили «бургундцев», все еще горит керосинка, но сам дом пуст, и на столе полно куриных яиц. Здесь ни души! Мы что, единственные, кто остался в Новой Буде? И конечно, никакой еды не осталось. Поэтому, разочарованный, я беру несколько яиц, дабы выпить их по дороге, – все равно ничего лучшего здесь нет. Остальные делают то же самое. Мы не засиживаемся, поскольку не хотим оказаться захваченными врасплох, и снова выходим на дорогу к Шендеровке. Избы, которые мы видели горящими, обрушились и догорают, освещая нам путь. Мы идем по правой тропинке, карабкающейся на холм и пересекающей его вершину, затем снова спускаемся вниз, к Шендеровке. Сейчас движемся быстрее, чем раньше, поскольку дорога идет под гору. Да и идти легче. Когда добираемся до амбара в Шендеровке, уже почти 2:30 ночи, и старшина Деравье спрашивает меня, где нас носило, потому что он дожидается нас уже больше часа. Ему пришлось, в ожидании нас, оставить здесь небольшую группу.

Мы оказались последними и единственными, кто занимал позиции в Новой Буде, и никто не удосужился нам сообщить, чтобы мы отходили! Что случилось бы с нами, не прими мы на себя ответственность отступить и если бы я не убедил Артура, что о нас просто забыли? Жизни 14 человек могли оказаться зависимыми от жестокой и преступной халатности! Сегодня нашу инициативу приветствуют. А могло случиться и так, что завтра мы предстали бы перед военно-полевым судом за то, что не дождались приказа на отступление.

Мы оставляем амбар и направляемся к балке, от которой двинемся к свободе или какому-либо другому конечному пункту. Хотя сейчас и ночь, на белом покрове балки нам видно множество людей и скопление техники. Не знаю, нужна ли нам еще техника, поскольку снаряжение, которое могло отяготить нас и помешать нашему движению, все, что было способно замедлить наш марш, было уничтожено, дабы не досталось противнику.

Пока я раздумываю над всем этим, до меня доносится характерный звук мопеда или мотоциклетки, которые прозвали «U.v.D» – «Unteroffizier von Dienst», «дежурный унтер-офицер». Этим же прозвищем мы наградили маленькие русские разведывательные аэропланы, приводимые в действие двухтактным двигателем. Они летают низко, и я никогда не видел их средь бела дня. Слишком уж они уязвимы, однако обладают странной особенностью. Тарахтение мотора становится громче. Аэроплан не может находиться слишком далеко, однако эти машины слишком медлительны, и их можно услышать за пятнадцать минут до появления. Видимо, в этом причина того, что мы никогда не замечали их днем. А сейчас он, похоже, прямо над нами, однако всматриваться в небо нет смысла, потому что все равно ничего не видно, даже если кажется, будто можно попасть в него из стрелкового оружия. Стрелять бесполезно, если только наудачу; выстрелы все равно не достигнут цели. Самолет и не думает падать и продолжает кружить. Вдруг шум мотора смолкает – пилот глушит мотор, и все мы понимаем, что это означает! В тот же самый момент слышится свист, сопровождаемый взрывами. Свиста куда больше, чем взрывов, к которым примешиваются непонятные звуки. Пилот этого странного аэроплана снова запускает двигатель и так же медленно, как и появился, улетает прочь. Я иду посмотреть и, не пройдя и 30 метров, натыкаюсь на группу «бургундцев», собравшихся возле плетеной корзины с ручками, вроде тех, то используются дома для грязного белья. Повсюду вокруг валяются большие ржавые болты и шурупы. Взорвалось и несколько гранат, которые, похоже, не причинили никому особого вреда.

На тот случай, если вы сами не догадались, кое-что объясню. Этот маленький аэроплан, как и его собратья, обычно вылетает лишь с наступлением ночи, чтобы сбросить пару ящиков гранат там, где предполагается скопление войск, – на линии фронта или в тылу. А вдобавок ко всему гранаты служат балластом для самолета. Из нынешних обстоятельств я делаю вывод, что у пилота в нужный момент не оказалось достаточного количества гранат и что он взял всего несколько штук, которые поместил в позаимствованную у завхоза для этой цели корзину, и, дабы добиться необходимого веса, доверху нагрузил корзину болтами и шурупами, собранными на ближайшем заводе. Такой болт может нанести серьезный вред человеку без шлема, особенно при падении с высоты 50 метров. Уверен, как раз это сейчас и произошло.

Я слышу, как офицер ищет людей, желательно говорящих по-немецки, и вызываюсь я. Несколько минут спустя мы отправляемся туда, где совершается прорыв. Вместе с нашими и несколькими немецкими саперами мы переходим реку по доскам обвалившегося моста. Выбираемся в степь, где подходим к деревянным столбам, вроде тех, что у нас используются для телефонных линий. Теперь я понимаю, в чем смысл этой «миссии». Члены группы должны, действуя по двое, доставить назад как можно больше столбов. Мы с товарищем подходим к одному из них и крепим у самого его основания двухсотграммовый заряд взрывчатки. Зажигаем фитиль, отбегаем на несколько метров и ложимся. После взрыва направляемся к следующему столбу и проделываем ту же операцию. Менее чем через час мы отнесли, точнее, отволокли к разрушенному мосту достаточно столбов, чтобы по нему могли проехать ожидающие машины и повозки. Теперь повозки с ранеными из колхозного амбара смогут перебраться через реку.

Начать отход приказано ровно в 4:50! Теперь все, что нас ждет впереди, произойдет в течение ближайших часов, а может, даже минут. Вчера к вечеру мешок окружения сжался до овала 3 на 5 километров, что так разительно отличается от размера Бельгии в первый день окружения. Тогда здесь оставалось около 52 тысяч человек от примерно 100 тысяч личного состава 10 окруженных дивизий. Сейчас нас не более 30 тысяч! 30 тысяч человек, вымотанных беспрестанными боями и службой. 30 тысяч оголодавших и промерзших до костей человек! 30 тысяч человек, преисполненных желанием идти, несмотря на все свои несчастья и потери. Вся их сдерживаемая энергия взорвется, дабы высвободиться в единственном ударе, способном сотворить чудо, в возможность которого никто не верил! Москва и Лондон уже официально объявили о полном их уничтожении! Какую славную месть мы сегодня свершим! Мы всем докажем лживость вражеской пропаганды. Даже если многие из нас заплатят жизнью за этот отчаянный прорыв и не доживут до нынешнего вечера!

С таким боевым духом колонны движутся в ночи на [юго-]запад, следуя по стопам тех, кто еще вчера вечером разведал эту дорогу к свободе!

Пароль – «Freiheit»! Главное слово дня и пароль – «Свобода»!