Глава 12. Наша вторая кампания: моя первая зима

Отведенная мне в Байбузах изба стоит обособленно от других домов, на самом краю степи. Как и в других избах, ее двери выходят на запад. Ближайшее жилище в 30 метрах, а в ста, в том же направлении, квартирует командир моей роты, капитан Антониссен. Ближайший дом на севере, частично закрытый изгородью в добрый метр высотой и сделанной из столбов с перекладинами, находится чуть более чем в 50 метрах. На западе пролегает грязная дорога, изрытая колеями от колес сотен машин, проходящих через деревню.

Я забираю свой багаж с одного из грузовиков, бросаю его в коляску мотоцикла и отправляюсь в свою избу. Как и все остальные, она глинобитная и покрыта чем-то вроде соломы, но не тростником. Убогая, как и все соседние, изба кишит вшами. В 10 метрах левее небольшое, еще более убогое строение, которое служит прибежищем для немногочисленной домашней птицы и вместилищем нескольких поленниц дров. Пониже, метрах в десяти-пятнадцати от дома, колодец с традиционным журавлем, один конец которого покоится на земле, а другой, словно перст указующий, возносится в небо.

Я стучусь и вхожу и тут же оказываюсь среди всех этих зловонных испарений, что удушают и ошеломляют вас, даже если они вполне привычны. Это смесь запахов капусты, неочищенного и прогорклого подсолнечного масла, мокрой золы, когда печь не топится, и огня, когда она растоплена. Ко всему этому примешивается застоявшийся запах пота и вонь от домашнего скота из соседнего помещения. Я вхожу и закрываю дверь. Э, да ладно! Поверьте мне, в конце концов ко всему привыкаешь! Я не утверждаю, будто вы не нюхали такого, просто порой этот запах ошеломляет, особенно когда пробудешь какое-то время на свежем воздухе.

Передо мной предстает фигура в лохмотьях высотой около метра шестидесяти, подвязанная белой косынкой. При ближайшем рассмотрении я обнаруживаю женское лицо неопределенного возраста. Лишь позднее узнаю, что ей около тридцати. У окна виднеется лицо женщины лет сорока пяти, не меньше. С ней мальчишка лет семи-восьми. Она зовет его Коля, что означает, как я догадываюсь, Николай. Он не снимает свою русскую шапку даже дома. Думаю, большинство из них спят прямо в шапке. Когда мальчик снимает ее, я вижу, что его недавно обрили, но на голове уже пробивается поросль каштановых волос. У обоих ноги обмотаны кусками старой мешковины. Такое зрелище здесь можно увидеть повсеместно.

Робко улыбаясь, они дружелюбно приветствуют меня. Я бесцеремонно спрашиваю, где ее муж, «пан». На что она уклончиво отвечает «Woina» – «Война». Из чего я делаю вывод, что он, должно быть, солдат, но это совсем не обязательно. Пристраиваю свои пожитки в углу. Потом показываю «мамке», что хотел бы побриться, и, как обычно, мне предлагают стакан воды. Я принимаюсь поспешно объяснять, что мне нужно намного больше воды, причем горячей и в какой-нибудь емкости. Двадцать минут спустя на печи закипает вода, и женщина ставит посреди комнаты длинное, низкое корыто, выдолбленное из ствола дерева, которое наполняет горячей водой. Я разбавляю ее холодной, расходуя зараз не меньше ее недельного запаса воды.

Я принимаюсь раздеваться, но женщина не сдвигается с места. Предупреждаю, что собираюсь раздеться донага. Она улыбается и даже не шевелится. На самом деле то же самое происходило и во время моей летней кампании, так почему сейчас должно быть как-то по-другому? Ставлю ноги в корыто и сажусь в него. Женщина приближается, берет мое мыло и начинает осторожно, совершенно непринужденно и без малейшего смущения намыливать меня. Она наслаждается сладковатым запахом мыла, хоть оно и продукт военного времени, выданный службой снабжения, – зеленое и не тонет в воде. Лично я никогда не замечал у этого мыла какого-то особого запаха и предлагаю женщине оставить его себе. Закончив намыливать, она поливает меня водой из стакана и вытирает мне спину, затем отдает полотенце, чтобы я сделал то же самое с другой частью тела. Она рада тому, что я отдал ей мыло, и благодарит кивком. Я оделся, однако мои заляпанные грязью штанины все еще влажные. Я почистил их, как мог. Ничего, за ночь высохнут. Когда мое тело чисто, мне кажется, что и душа тоже!

Выхожу на улицу, а поскольку не собираюсь идти далеко, всего через два дома, где квартирует капитан, оставляю мотоцикл перед избой. Я рапортую о прибытии и перехожу в его распоряжение. Он велит мне вернуться за приказаниями через час. Использую свободное время, чтобы заглянуть в соседние дома и посмотреть, кто обосновался в них. Там я обнаруживаю других парней из мотоциклетного взвода, а также из войск связи, старшину Лентьеза, сержанта Винанди и их людей. Часом позже я снова докладываюсь в доме капитана, где встречаю сержанта Де Меерсмана из оружейного взвода. Мне велено отправиться назад, к Корсуню[-Шевченковскому], и разыскать часть прибывшего позднее конвоя, а именно два грузовика с боеприпасами.

Когда я выезжаю, уже спускается ночь, по крайней мере наступает темнота. Направляюсь в сторону Белозерья, по дороге мотоцикл скользит, его то и дело заносит. Меняю колею, скорее наугад, считая, будто правее грязь не такая глубокая, но потом, чуть дальше, левая сторона кажется мне, без особых на то оснований, просто по наитию, более проходимой. Встречаю несколько машин, наших и немецких, даже парней из мотопехотных частей, которые предпочли переквалифицироваться в пехотинцев, но только не разыскиваемые мной грузовики. Первый из них я обнаруживаю в Белозерье и направляю его в сторону села Байбузы. Потом еду дальше, к городу Корсунь[-Шевченковский], и, в 3 или 4 километрах от него, несмотря на рев моего мотоцикла, слышу крики – одновременно с тем, как замечаю слабые лучи света затененных фар. Освещение слабое, но вполне достаточное, чтобы у меня сложилось впечатление озера, даже океана грязи, которое с сегодняшнего утра стало еще больше. Эта низина много часов непрестанно наполнялась водой. Сомневаюсь, ехать ли дальше, однако прежде, чем совсем остановиться, продвигаюсь еще на 100–200 метров. Здесь я слезаю с мотоцикла и, освещая дорогу фонариком, отправляюсь пешком в сторону машин. Пока добираюсь туда, мои ботинки заново заливает грязь. Поначалу я принимал меры предосторожности, совершенно бесполезные в данной ситуации. Тем не менее у меня не было сомнений в необходимости добраться туда.

Здесь застряло не менее 20 машин, немецких и «бургундских», и среди них грузовик, который я разыскиваю. Я стараюсь помочь и даю знать ребятам, что намерен прислать к ним полугусеничные транспортеры, Zugmaschinen, и направляюсь обратно в Байбузы. Когда я добираюсь туда, то уже второй час ночи. Иду будить ординарца капитана, а заодно и его самого. Таким образом, могу подтвердить, что капитан одет в пижаму, что такой предмет туалета все еще существует и что капитану удалось сберечь свою пижаму до настоящего момента. Прошу у капитана разрешения отправить бронетранспортеры на помощь застрявшим в грязи, с чем он сразу же соглашается. Затем отправляюсь к северовосточному выезду из деревни, где днем заметил концентрацию техники. На сторожевом посту мне показывают, где находится каптенармус Фукс, заведующий материальной частью, и я поднимаю теперь уже его. Он встает, одевается и идет лично будить водителей. Что до меня, то я возвращаюсь на свои квартиры. Для одной ночи с меня уже достаточно бодрствования.

Перед тем как войти, я не стучу, поскольку считаю, что моя хозяйка спит. Бесшумно вхожу и включаю фонарик. В помещении никого, но на печке, за дымоходом, что-то шевелится. Слышен тихий разговор. Похоже, здесь больше людей, чем было раньше. Появляется силуэт, и я освещаю его лучом света. Это «мамка», но позади нее есть еще кто-то. Я различаю двух стариков, мужчину и женщину. «Мамка» слезает с печи, приподнимает нижнюю юбку и извлекает ворох старых тряпок. Когда она протягивает их в мою сторону, я не понимаю, что ей от меня надо. Люди добрые, кто слишком чувствителен, лучше пропустите несколько следующих строк! Она показывает мне на тряпки, и я освещаю их фонариком. Они пропитаны кровью! Я говорю себе, что она ранена, что мне следует что-то предпринять, найти Кофрье, одного из наших санитаров! Пытаюсь выяснить, что произошло, однако мой запас русских слов крайне ограничен. Прошел уже целый год, как я не практиковался в нем. Не знаю, то ли я понял то, что она хочет мне сказать, то ли просто догадался, но все сразу прояснилось. У нее всего лишь менструация!

Но для чего она показывает мне все это? Может, из боязни быть изнасилованной и желания отвратить меня от себя? Все может быть. Или, допустим, она не сразу узнала меня и решила, что это кто-то другой, может быть русский? Возможно, партизаны, ведущие в прилегающих лесах холостой образ жизни, время от времени наведываются сюда, дабы получить удовольствие, которого лишены в своих дебрях. Я лишь искренне надеюсь, что ей и в голову не пришло, будто я не смог устоять перед ее очарованием. Следует завтра дать ей понять, что ей совершенно нечего бояться!

Когда я наконец укладываюсь, завернувшись в одеяла на полу, уже почти 3:00 утра. Побреюсь завтра или, точнее сказать, чуть попозже. Просыпаюсь где-то в 8:00. Старики исчезли. Позднее моя хозяйка объясняет, что в такое время она боится оставаться ночью дома одна. Я сам иду к колодцу, чтобы набрать воды для мытья и бритья, а заодно и пополнить «мамкины» запасы воды. Она еще раз моет мне спину, после чего я иду и рапортую капитану Антониссену. Он благодарит меня за выполнение задач вчерашнего дня и прошедшей ночи. Какая учтивость, какая обходительность! Он поздравляет меня с успехом! Все машины прибывают в целости и сохранности. Капитан поручает мне должность Divisions-Kradmelder – дивизионного мотоциклиста-связного, и в мои задачи входит связь со штабом дивизии и, разумеется, все прочие обязанности штабного мотоциклиста. Таким образом, я буду совершать челночные рейсы Байбузы-Белозерье (или в другие населенные пункты) практически каждый день, а порой и дважды в день. Завтра утром я повезу капитана в Белозерье.

На следующее утро, около 9:00, он усаживается в коляску моего мотоцикла и, глядя на меня, произносит: «Смотрите не забрызгайте меня грязью!» Я недоверчиво смотрю на него и сглатываю слюну! Не успели мы выехать из деревни, как я говорю капитану, что не могу обещать, что мы доберемся до Белозерья сегодня, раз уж мне придется сбрасывать скорость, дабы его не забрызгать. И тут я замечаю первые брызги на его лице. Он сурово смотрит на меня, но все же соглашается: «Ладно, поехали!» После нашего прибытия в штаб я не пересчитывал пятна грязи на капитане, но их оказалось не так уж и много. Больше он не делал мне подобных замечаний, когда я возил его в разные места, поскольку понял, что если он едет со мной, то это потому, что не может воспользоваться собственной машиной. Или потому, что ему требуется добраться куда-то по раскисшей от грязи дороге, непроходимой для машины. Ну да, мне пришлось возить капитана раз пять или шесть и еще несколько раз позднее, когда мы объезжали наши оборонительные позиции в Байбузах, и к бункерам, отрытым саперами западнее Ольшанки. Хотя в тот день шел снег. Ну а сегодня мы живем в царстве грязи!

На занятом нами участке практически нет оборонительных сооружений, если не считать несколько коротких секций грязных, залитых водой траншей. У наших саперов, численностью около 70 человек, есть все необходимое для постройки блиндажей, укрепленных спиленными в лесу бревнами. Днем они пилят деревья и подготавливают себе работу. А по ночам строят блиндажи. Это единственный разумный способ организации работы саперов, поскольку русским все видно и они могут их накрыть артиллерией. У них стратегическое преимущество, и они недоступны для наблюдения в лесах близ Черкасс, на другом берегу Ольшанки, маленькой речушки шириной 15 метров – где-то чуть больше, где-то чуть меньше. Зато все наши позиции, эшелонированные в глубь степи и обращенные к реке, впадающей в Днепр северо-восточнее Байбузов, видны как на ладони.

Этот лес близ Черкасс битком набит войсками противника. Ранее здесь высадился крупный русский парашютный десант, который немецкие войска в том секторе яростно преследовали, нанося десантникам огромные потери. Но несколько тысяч парашютистов соединились с партизанами, которые уже и до этого были здесь. В то время, о котором я веду речь, регулярные войска координировали с ними свои действия, что означало, что нам противостояли очень крупные силы противника, хотя основные регулярные части концентрировались южнее, возле самого города Черкассы. Таким образом, у русских были все преимущества, как стратегические, так и, как всегда, в численности.

Самое непонятное во всем этом было то, что жители деревни многое рассказывали о противостоящих нам силах, которые, с другой стороны, пользовались поддержкой селян, возможно тех же самых, что предоставляли нам информацию! Это очень трудно понять. Совершенно очевидно, что эти мужчины из лесов каждую ночь проводят в Байбузах, пополняя запасы провизии и собирая информацию, точнее, то и другое одновременно. Дело зашло так далеко, что было принято решение эвакуировать всех местных жителей в тыл. Поэтому в одну из ночей направили людей из бригады, чтобы прочесать деревню и собрать их всех. Наутро я был поражен, обнаружив, как много мужчин в Байбузах! До сих пор я встречал всего нескольких, из чего сделал вывод, что они избегали попадаться на глаза. Их отправили в тыл, вместе с вещами и запасом еды на дорогу.

Ближе к середине декабря выпал первый снег, и я впервые вижу местность полностью под белым покрывалом. Земля замерзает; передвижения становятся менее утомительными и более быстрыми. Теперь каждый день, чтобы достать воды, приходится разбивать пешней лед в колодце, и этим занимаюсь я, дабы облегчить «мамке» жизнь, за что она мне благодарна. Когда слой льда слишком толстый, бросаю гранату, что мне приходится проделывать два или три раза. Также часто использую немногие минуты свободного времени, чтобы пополнить поленницу дров, поскольку для «мамки» теперь это тяжело. Для такого дела я позаимствовал в оружейной мастерской топор и самоотверженно тружусь на благо этого небольшого хозяйства, а кроме того, подобные упражнения согревают меня.

Таким образом, моя жизнь делится между службой и, когда я нахожу время, делами по дому. В моей избе общие запасы провизии, мы делим продукты. «Паненка» или, как еще ее называют, «хозяйка», ребенок и я едим немецкий хлеб с русским борщом. Мой джем, когда мне выдают его, по большей части достается ребенку, как и конфеты и шоколадное драже. Себе я оставляю совсем немного. Порой Николай сердит меня, потому что съедает все за один присест. Как-то я застал мальчишку за этим занятием с конфетой в руке. И он имеет наглость отрицать, что виноват, но я вижу, что у него вид побитой собачонки, и невольно испытываю жалость к мальчику и чувствую себя виноватым! Прежде никто не давал ему конфет, по крайней мере до меня никто из солдат. Ему пришлось пережить войну, чтобы попробовать конфеты или хотя бы узнать о их существовании!

Мы получаем вполне приличные рационы, и мои русские хозяева очень быстро привыкают к ним. Им нравится разнообразие в еде, а мне по вкусу русские разносолы. Когда я наблюдаю, как «паненка» занимается домашними делами, мне кажется, будто я перенесся во времена пещерного человека или нахожусь с первобытным племенем в джунглях Амазонки – разумеется, с поправкой на климат! Чтобы приготовить капусту, хозяйка пользуется чем-то вроде деревянного черенка, вроде ручки от грабель, с металлической сечкой в форме буквы S на конце. Затем, не менее часа, шинкует своим примитивным инструментом два-три кочана капусты в деревянном корыте. Потом капуста варится в подсоленной воде, после чего ее можно будет использовать в супе, иногда добавляя немного свиного жира или мяса. Она также готовит впрок пшено, когда несколько часов шелушит на дне бадьи просо при помощи деревянного пестика. Сварив пшено, женщина тщательно его процеживает и раскладывает в глиняные горшки. По мере необходимости эту кашу достают из горшка деревянной ложкой. Пшено кладут в борщ, используют как гарнир к мясу, а также подогревают с молоком, делая что-то вроде молочного супа.

Грубо сколоченный стол, скамья, примитивный стул. Какое убожество! Несколько полок. Вот вам и вся мебель, а спят они на печи. Пара котлов-казанов, два-три глиняных горшка, сковорода, пара деревянных ложек, нож, корыто для стирки и еще пара орудий, тоже деревянных, чтобы толочь крупу или шинковать овощи – если только они не одни и те же для всех целей. Вот и все домашнее хозяйство! Ах да! Чуть было не забыл деревянное ведро, чтобы носить воду из колодца. Хотя порой одним и тем же ведром пользуются несколько домов. Однако вам ни за что не убедить меня, что все эти важные и необходимые для домашнего хозяйства предметы, утварь и мебель, пришли в негодность или сломались за два года войны! То же касается и одежды. Здесь никогда не видели лучшего, а то, что осталось, сделано еще в царское время. Революция не дала им ничего!

Доводилось мне видеть дома еще беднее, а иногда, хоть и крайне редко, немного богаче. Корова, с десяток кур, несколько уток – вот и все их состояние, хотя наиболее ценным сокровищем считаются иконы, пережившие века и революцию. Таких домов здесь миллионы; это вся Украина, почти вся Россия, и везде все одинаково. Дальше на юг или юго-восток мне порой попадались люди, которые жили лучше, но очень редко. Что до самой земли, то она всегда остается великой Россией, и многие из нас до сих пор испытывают по ней ностальгию. Бескрайние поля, величественные под белым покровом, когда снег переливается под лучами солнца! Таинственные и гнетущие, когда туман или дождь скрывают линию горизонта. Но всегда восхитительные. Вот почему мне нравится моя служба, состоящая в том, чтобы в любую погоду, в любых условиях, в одиночку бороздить страну на своем мотоцикле.

13 декабря, под самое утро, патруль 1-й роты под командованием молодого, но замечательного лейтенанта ван Эйзера грузится на надувные резиновые плоты саперов и переправляется через Ольшанку. Это 30 человек, в задание которых входит произвести разведку за русскими позициями, где наша авиация обнаружила партизанский лагерь и значительное скопление танков. В полной тишине патруль исчезает на другом берегу. Благодаря белому камуфляжу они сливаются с покрытой снегом местностью. Вечером мои друзья-связисты передают мне тревожную новость, которая моментально облетает все укрепления и огневые позиции. Операция ван Эйзера обернулась катастрофой! Из 30 человек назад вернулось только восемь, и четверо из них тяжело ранены! Они сбились с пути и были окружены большим числом партизан и других вооруженных людей, включая множество женщин. Люди ван Эйзера отважно защищались, но все оказалось напрасным. Лейтенант ван Эйзер погиб одним из первых, старший ефрейтор Баталье подорвал себя гранатой, чтобы не попасть в плен к русским живым. Когда пал унтер-офицер Декамп, не осталось ни одного унтер-офицера! Восемь уцелевших и, главное, четверо тяжело раненных должны были проявить отчаянную смелость и желание выжить, чтобы уйти из-под огня и добраться до наших позиций. После двухдневного блуждания за позициями противника двое других уцелевших вышли на наши позиции у села Мошны. Им пришлось не есть и не спать с момента отправки патруля и передвигаться ползком два дня, чтобы незаметно выскользнуть из ловушки! Вернулось только менее десяти из тридцати!

После доклада возвратившихся становится ясно, что в первую очередь трагедия произошла из-за чрезмерной смелости нескольких человек из группы, а не из-за того, что они сбились с пути. В их задачу входила рекогносцировка и, по возможности, захват языка. Они не должны были открывать огонь, кроме как в случае непосредственной опасности, только с целью самозащиты и необходимости оторваться от противника. Однако вышло так, что некоторые из них атаковали партизанский блиндаж с тыла, тем самым подняв на ноги весь лагерь. Они проявили беспримерное мужество, но приказы священны. Из-за излишней воинственности мы потеряли более 20 боеспособных товарищей!

Зима здесь какая-то странная. Периоды заморозков и оттепели попеременно сменяют друг друга. Температура в -20, -25, а одной ночью даже -27 градусов за несколько дней, если не часов, переходит в оттепель с дождем, и тут же снова падает до -15. Снова идет снег, добавляя новый слой к тому, что не успел растаять. Порой толщина снега достигает 50–60 сантиметров. Два дня оттепели, и движение машин утрамбовывает наст до 20 сантиметров обледеневшего снега, почти катка, что позволяет мне прекрасно скользить и маневрировать, не беспокоясь о движении на дорогах. А бывают такие дни, когда единственная техника, способная передвигаться, – это бронетранспортеры и несколько мотоциклов.

22 декабря я узнаю, что усиленный контингент бригады намерен предпринять еще одну бесстрашную coup de main – вылазку – к деревне Ирдынь южнее Байбузов. В середине следующего дня мне становится известно, что операция прошла успешно, и несколько товарищей, вернувшихся в Байбузы из Староселья, рассказывают мне о своем подвиге. 2-я и 3-я роты вместе с вооруженным огнеметами отделением саперов проникли на занятую русскими территорию, пройдя по щиколотку в воде по частично замерзшему болоту. Русские, по всей видимости посчитавшие себя надежно защищенными этой естественной преградой, не охраняли болото. Таким образом «бургундцы» смогли обойти деревню и атаковать ее с тыла. Застигнутые врасплох русские тем не менее оказали сопротивление, но оставшимся в живых под конец пришлось отступить под яростным напором «бургундцев», которые потом подожгли деревню огнеметами. Вечером «бургундцы» вернулись тем же путем, через болото. Немецкие Sturmgeschütze – штурмовые орудия (самоходные артиллерийские установки. – Пер.), которые сопровождали их с самого начала вылазки, но которые не могли двигаться дальше из-за характера местности, поджидали их на другом краю болота. Эти орудия на гусеничном ходу прикрыли отход «бургундцев». Ирдынь, которая всегда была бастионом русских, теперь была разрушена, и их укрепленная позиция более не может угрожать нам с юга. Мы потеряли трех человек убитыми и семь ранеными.

Можете не сомневаться, что патрули и вылазки бригады следовали одна за другой и что бригада быстро заслужила прекрасную репутацию в войсках СС. В канун Рождества стоит крепкий мороз и ясная, яркая луна рассеивает тени над безмолвной степью. В избе мы поддерживаем огонь, и я раскладываю свои бумаги на столе и пишу письмо домой. Керосинка едва освещает лист бумаги, который я пододвинул к самой лампе, дабы хоть что-то видеть. Малейшее дуновение заставляет пламя мерцать, и мне приходится ждать, пока оно снова не станет ровным, чтобы продолжить письмо. На самом деле этот погруженный в масло кукурузный стебель дает крайне скудное освещение. Я доверяю бумаге то, что не произносят вслух, чем благоразумие не позволяет мне делиться с моими друзьями, со своими товарищами. Когда я делаю перерыв и возвращаюсь к своему занятию, то замечаю на стене свою искаженную и колеблющуюся тень, протянувшуюся до потолка, где вьются мухи, привлеченные присутствием кур в соседнем помещении. И вдруг я вижу себя в такой же ситуации, только более чем в тысяче километров отсюда, в Кубано-Армянске, в самом сердце Кавказа, в сентябре 1942 года! Как и сейчас, я писал при свете похожей лампы и моя фигура подобным же образом отбрасывала тень, только тогда было лето. Пока я оставался неподвижным, верх стен и потолок будто окрашивались в черный цвет, а сама комната погружалась в тишину. Но стоило мне сделать чуть резкое движение или выпрямиться, как вся комната оживала; снова проявлялась белизна потолка и стен, и воздух наполняло жужжание… Это были тысячи мух, заполонивших все верхнее пространство комнаты. Малейшее движение беспокоило их, и они взлетали, наполняя избу гулом своего роя. Поначалу это казалось чем-то невероятным, даже безумным, но, как я уже говорил, привыкаешь ко всему. Утром открываешь дверь, и женщина, размахивая кукурузным стеблем с листьями, выгоняет большую часть насекомых на улицу. Когда двери открываются, мухи спокойно возвращаются обратно, и к вечеру они снова на месте, все до единой.

Мухи есть в избе и сейчас, но в значительно меньшем количестве, поскольку теперь зима. У меня нет ни малейшего желания праздновать Рождество, поэтому я вызываюсь стоять этой ночью на посту, что позволит кому-нибудь из товарищей отдохнуть или отпраздновать Рождество. Я в порядке, мне нравится то, чем я занимаюсь, поэтому со мной все будет хорошо. Около 22:00 кто-то стучит в мою дверь, и в дверном проеме появляется Август Д. Я считаю Августа немного чудаковатым. Хороший человек, большой и плотный, хоть и долговязый, со слегка покатыми плечами. Ему где-то от 35 до 40 лет. Кажется, он говорил, что у него есть дети – если не ошибаюсь, две дочери. Помню, еще в Вильдфлеккене меня всегда поражала длина писем, которые он получал, и я спросил его, не зачал ли он, случайно, своих детей по почте. Он только счастливо улыбнулся, но не стройте иллюзий на его счет. Он из Шарлеруа, где работал инженером.

Однажды, как обычно улыбаясь, он показывает мне одно из писем длиной не менее трех страниц. Оказывается, это домашние счета! Со всей серьезностью он объяснил мне, что не позволяет своим женщинам безалаберно тратить деньги. Также припоминаю другую историю, когда Август заставил меня смеяться. Взгромоздившись на свой мотоцикл, готовый уже отправиться с каким-то поручением, он заметил меня и, с энергичным «Привет, начальник!», вскинул левую руку в приветствии, одновременно добавляя газа правой – но больше, чем следовало бы. Мотоцикл встал на дыбы, сбросил тушу запутавшегося в снаряжении Августа на землю и, сделав рывок метров на двадцать вперед, остановился! Даже когда Август катил на своем мотоцикле, из-за его длинных ног создавалось впечатление, будто они волочатся по земле.

На пост мы отправляемся вместе. Поскольку температура -25, я натягиваю шинель поверх мотоциклетного непромокаемого плаща и сую ноги в валенки. Холод набрасывается на нас с самого порога. Мы выходим на дорогу, пролегающую через деревню в 10 метрах от моей избы, и осторожно ступаем там, где снег не сильно утрамбован, поскольку подошвы валенок совершенно плоские, а дорога жутко скользкая. Руки, хоть и в перчатках на меху, в карманах, автомат на плече. Август, к счастью, вооружен винтовкой. Мы неспешно идем бок о бок, приглушенно переговариваясь сквозь ткань наших балаклав, поскольку сильный мороз сушит горло и носовые пазухи. Когда мы на мгновение останавливаемся, то слышим мороз! Снег хрустит, даже когда мы не наступаем на него. Такое потрескивание издает все вокруг – балки домов, деревья, кусты, дерево заборов, – все трещит и стонет, словно плачет от холода. Чистое небо усыпано звездами, в невероятно ярком лунном свете отбрасываются тени, такие же четкие, как при солнечном свете! Снег сияет вокруг, как в волшебной сказке. Когда в конце тропинки между избами мы выходим в поле, оно представляется нам морем черного цвета, распростершимся в бесконечность! Перед нами, в сотне метрах левее, чернеет пустота – это опушка леса. Несмотря на мороз, мы с восхищением любуемся этим сказочным зрелищем. Поскольку в такую погоду можно быстро замерзнуть, то необходимо согреться, и мы продолжаем путь. Мы шагаем, как обычно, бок о бок, как вдруг Август поскальзывается и теряет равновесие. Возле моего левого уха свистит пуля! Она чуть было не попала в меня! Черт побери, Август! Ты что, совсем рехнулся? Забыл о правилах безопасности? Ведь я столько раз говорил тебе не держать так винтовку, когда твой палец на спусковом крючке, да еще, вдобавок ко всему, через карман! Август лежит и смотрит на меня, то ли с ангельской, то ли с идиотской улыбкой – считайте как хотите. Я вижу его при лунном свете так же ясно, как если бы это был дневной. И ору на него что есть сил, пока мой гнев полностью не иссякает. Я больше не испытываю ни желания, ни удовольствия злиться на него.

Мы возобновляем обход, но минует добрых полчаса, прежде чем один из нас произносит хоть слово. Вот так можно глупо погибнуть из-за беспечности приятеля, в паре километров от линии фронта! Немного погодя завершаем полный обход и заходим в мою избу, которая у нас прямо на пути, чтобы немного согреться. Руки в перчатках на глиняной стенке печи, а сверху мы прижимаемся к ним ягодицами, разумеется не касаясь чугунной плиты посередине. Во время этого короткого перерыва несут вахту и обозревают окрестности другие ребята.

Около полуночи возобновляем обход и немного погодя оказываемся на востоке деревни, когда сзади до нас доносится сначала гул, затем более отчетливый звук артиллерийских залпов. Мы мгновенно разворачиваемся и на севере и северо-востоке видим похожие на вспышки молний сполохи. Они не слишком различимы, потому что небо чистое, но это точно звуки разрывов, которые становится все громче. Что происходит? Русские атакуют? Вполне возможно, это очень на них похоже. Мы задерживаем дыхание и некоторое время ждем. Поскольку стрельба не утихает, возвращаемся на северо-восток деревни, чтобы лучше видеть, что происходит, и быть поближе к источнику информации, то есть к дому командира роты и связистам, которые приготовились выслушивать донесения наших передовых подразделений. Интенсивность огня ослабевает, и, когда мы появляемся у избы капитана, здесь уже наша смена. Она дожидается нас. Им известно не больше нашего, и мы с Августом возвращаемся в свои жилища. Беспокойство и отсутствие новостей заставляют меня нервничать. Мне не хочется оказаться застигнутым врасплох, потому что если русские танки форсируют Ольшанку, то без проблем доберутся сюда за десять минут. И тем не менее засыпаю я моментально.

Утром кто-то стучит в мою дверь. Это сапер, отправленный ко мне капитаном. Я должен везти его в Городище, где нужно отдать в ремонт два миноискателя. Я подберу его через полчаса возле штаба роты. В 8:30 я встречаюсь с Реми перед командным пунктом, и мы кладем миноискатели в коляску. Он занимает свое место на моей колымаге. В этот самый момент из канцелярии роты выходит капитан Антониссен.

– Ну-ка, постойте, – говорит он мне. – Установите LMG – легкий пулемет – на турель коляски.

Я и не собираюсь оспаривать приказ, но не могу удержаться, чтобы не сказать:

– Мой командир, вы же знаете, что я проезжал через эти леса не менее тридцати раз, и почти всегда один, даже ночью, и без всякого пулемета!

– Отправляйтесь к оружейникам и установите пулемет!

– Слушаюсь, мой командир!

Через полчаса выезжаем из Байбузов, Реми беспокойно ерзает в коляске, загроможденной миноискателями, пулеметом вместе с пулеметной лентой и двумя ящиками боеприпасов, прикрепленными сзади коляски. Мы пересекаем поле, ведущее к Белозерью, и выезжаем на лесную дорогу к Драбовке и Деренковцу. Вскоре въезжаем на бревенчатый участок дороги. Несмотря на сильный холод предыдущей ночи, температура держится на уровне -10, -12 градусов, и, хоть светит солнце, всегда остаются трудные участки дороги, где тонкий слой льда раздавлен колесами прошедших раньше нас машин. Это в тех местах, где почва состоит из торфяника.

Разбросанные вдоль дороги блиндажи выглядят брошенными, за редким исключением, где есть очевидные признаки жизни. Из таких нас приветствуют. Эй, Реми, смотри! Слева грузовик. Он подбит! Это один из наших! На нем наши эмблемы. Боже правый, что тут случилось? Шины изорваны в клочья, или их совсем нет, мосты погнуты, кузов разбит в щепки, металлические части искорежены! Я слезаю с мотоцикла, чтобы взглянуть поближе. Грузовик пуст, вокруг никого. Мы подходим ближе.

«Видимо, Реми, он подорвался на мине. Другого объяснения я не вижу! Давай по-быстрому разберись, что тебе из этих частей надо. Мы можем прихватить их на обратном пути!»

Вдали, среди деревьев, появляется просвет, там заканчивается лес. Скоро мы снова выедем в поле, а там уже и Деренковец. Но что происходит? Неожиданно мотоцикл сбавляет ход, с ним что-то случилось. Прибавляю газа, но бесполезно! И дело тут не в плохой дороге, как и не в грязи и не в снеге. Ставлю нейтральную передачу и спешиваюсь. Если честно, то я не больно-то разбираюсь в технике. Осматриваю мотор, пытаюсь что-то поправить, дергаю трос дросселя, трогаю свечу зажигания и обнаруживаю, что мотор неестественно горячий и от него пахнет перегретым маслом. Вот черт! Нет масла! И что теперь делать? Никого поблизости не видно. Подождать? Машина тут может проехать и через десять минут, а может и через пару дней! Опушка леса совсем рядом, но такая близость отнюдь не вселяет оптимизма. Пустые блиндажи, подорвавшаяся на мине машина. Об этом не следует забывать. Здешние леса наводнены партизанами, которые регулярно устанавливают мины и порой нападают на проходящие через лес подразделения и конвои. Вот почему здесь блиндажи. Видимо, мне все время везло, когда я без всяких проблем проезжал через лес. Вряд ли один человек мог заинтересовать партизан настолько, чтобы поднимать из-за него шум. Должно быть, именно по этой причине я миновал этот лес без происшествий! Реми освобождает стопор, который не дает пулемету вертеться на турели, несколько раз передергивает затвор, открывая патронник, чтобы убедиться, что смазка не застыла, но, похоже, все в полном порядке. Лучше проверить все заранее, чем в случае опасности удивляться, что пулемет не работает, – если, конечно, на это останется время.

Я сажусь на мотоцикл и завожу стартер: двигатель оживает! Не без усилий, но он заводится. Теперь нужно ехать медленно и глушить мотор прежде, чем он перегреется. К счастью, сейчас холодно. Мы останавливаемся каждые 300–400 метров, и я даю мотору время остыть. Низкая температура сегодня нам помогает. Наконец мы добираемся до Деренковца. Я спрашиваю у первых встретившихся немцев. Но здесь нет Werkstatt – ремонтных мастерских. Однако есть в Городищах. Ладно, другого выбора нет, придется ехать туда. Но пока мы медленно ползем вперед, я чувствую, что мотор справляется со все большим и большим трудом; нам приходится останавливаться все чаще и чаще и на все более продолжительное время. Наконец поршни перестают двигаться, их заклинило, чего и следовало ожидать! Даже Набоков, расположенный в 2–3 километрах не доезжая Городищ, еще не виден. До пункта нашего назначения остается не менее 10–12 километров.

Слава богу, или уж не знаю кому, к нам приближается грузовик. Товарищ из дивизии «Викинг» возьмет нас на буксир. Меньше чем через полчаса он останавливается перед мастерскими; наш мотоцикл в плачевном состоянии, ничуть не лучше дело обстоит и с миноискателями. К нам подходит унтершарфюрер (унтер-офицер, то есть сержант), в комбинезоне техника, и я объясняю ему наши проблемы. Отлично, они посмотрят, что можно сделать. Оставьте мотоцикл и возвращайтесь завтра вечером. Он говорит, куда отнести миноискатели, и мы сразу направляемся туда. После чего ищем себе ночлег, но это непросто, поскольку селение забито под завязку. Наконец находим кров и стол. На следующее утро докладываемся в канцелярии роты и просим сообщить нашим, что мы здесь и чтобы они не беспокоились за нас. К вечеру ремонт еще не закончен, и мы проводим здесь еще одну ночь. На следующий день, около 10:00, мы можем возвращаться обратно. В любом случае механики работали не покладая рук. Если я правильно понимаю, им пришлось заменить цилиндры, поршневые кольца и расточить двигатель.

Когда мы отправляемся обратно, вовсю светит солнце и не так холодно. Проезжаем Набоков и выбираем дорогу, по которой приехали сюда, вместо того чтобы ехать через Староселье. Поскольку я не слишком хорошо знаю эту дорогу и не знаю, в каком она состоянии. Но я знаю, что от Староселья до самого Малого Староселья рукой подать. Я проезжал там всего пару раз. Поэтому выбираю маршрут на Деренковец, затем через лес и после него по бревенчатой дороге. Грузовика больше нет рядом. Где-то около Белозерья мотор внезапно снова глохнет – как и в прошлый раз! Только не это! Этого не может быть! Я не тяну время. Немедленно останавливаюсь и определяю, что в картере опять ни капли масла! Что за черт? Забыли залить? Это просто возмутительно! Или утечка где-то в соединениях? Все может быть, но я все равно злюсь. Мне следовало проверить уровень масла, перед тем как ехать, но кто мог представить себе такое? Ведь мотоцикл только что из ремонта. Надолго я запомню эту поездку! Медленно движемся к Белозерью. Только мы миновали последний блиндаж перед выездом из леса, как услышали позади себя стрельбу, но где-то далеко! Я останавливаюсь, и мы всматриваемся в лес в направлении последнего блиндажа, но отсюда ничего не видно. В любом случае перестрелка где-то намного дальше! Продолжаем движение. Не стоит и пытаться что-то предпринять с мотоциклом в таком состоянии.

Проезжая через Белозерье, я делаю крюк к штабу дивизии и докладываю о перестрелке. Когда мы покидаем штаб, я замечаю один из наших грузовиков, который принадлежит нашему fourrier – унтер-офицеру (сержанту) – квартир мейстеру. Прошу Люкса, парня из Турне, взять мотоцикл на буксир, и таким образом мы добираемся до Байбузов, где Люкс дотягивает нас до автопарка. Я удрученно докладываю каптенармусу Фуксу о наших несчастьях. Он велит мне оставить мотоцикл и возвращаться за ним завтра, в 8:00. Затем иду докладывать капитану Антониссену, которого немного побаиваюсь. Он выслушивает меня с обычным суровым видом, но не устраивает мне нагоняя. Однако его ординарец, придурок Дерзелье, не упускает шанс сделать это вместо него, чем лишний раз подтверждает свой скверный характер. Какое он имеет на это право? И я ему на полном серьезе советую засунуть свои нравоучения – сами знаете куда. Мне пришлось часто наблюдать феномен, когда ординарец пытается уравнять себя в звании с тем, кому он служит! На кое-кого это может произвести впечатление, но только не на меня!

Когда я просыпаюсь в 7:00 следующего утра, стоит такой сильный мороз, от которого способны потрескаться даже камни; сколько сейчас градусов? 17? 20? В 8:00 докладываю каптенармусу, и меня отправляют к моему мотоциклу, который стоит под навесом, сделанным специально, чтобы механики могли работать и в дождь, и в снег. Это просто крыша на столбах, открытая всем ветрам! В метель снег залетает под крышу так же легко, как и ветер. Хуже того, этот навес соорудили на высоком месте в северо-восточной части деревни, правее дороги из села Мошны, прямо перед колхозной фермой. Здесь стоит огромная бочка, в которой горит отработанное масло, чтобы механики могли время от времени греть руки. Масло горит хорошо, но дальше одного метра тепло уже не чувствуется; нужно держать руки в полуметре от огня, чтобы ощутить хоть какой-то жар. Еще я заметил, что, для того чтобы разогреть остывшие двигатели, техники поджигают под ними солому или даже просто дерн.

Каптенармус дает мне механика, того самого парня, что переводил мне технические термины, которых я не мог перевести сам на французский в Кракове. Очень вежливый молодой человек и, вдобавок ко всему, отличный механик – и какой бесстрашный! Работать можно только в перчатках, по-другому нельзя, однако не подумайте, что они защищают руки от холода. Кроме того, работать в перчатках очень неудобно, но просто необходимо. Малейшее прикосновение к металлу детали или инструмента, не снабженного деревянной или другой изолирующей рукояткой, и кожа прилипает, намертво примерзает к металлу. А когда такие обмороженные места попадают в более теплое место, можно подпрыгнуть до потолка, проклиная все на свете, потому что боль невыносима! На это хватит и секундной невнимательности, но порой кто-то все же отвлекается, несмотря на все предупреждения и напоминания! Так мы и работаем все утро, на ветру и на холоде. У меня замерзло все тело, даже ноги в валенках. Такого не случается, когда мы на марше. Я наклоняюсь, я распрямляюсь, но работают только мои руки. Перед самым полуднем все расходятся и отправляются подкрепиться. Я тороплюсь съесть что-нибудь, и мой друг Дрион приносит мне огромную порцию горячего обеда в котелке. Обеими руками крепко сжимаю котелок, пальцы быстро отогреваются, и в них ощущается покалывание, словно это какая-то новая пытка. Но боль стихает, и мой голод тоже. Этот суп здорово мне помог!

Когда около 13:00 я возвращаюсь в мастерские, Фукс говорит, что я могу отправляться на свою квартиру. Теперь механики справятся сами. От меня им никакой пользы. Из солидарности я остаюсь рядом со своими товарищами и убеждаюсь, что наш бравый каптенармус не боится работать в любую погоду. По-моему, это и есть настоящий героизм, ежедневный героизм, одно из бесчисленных выражений скромного героизма! Давайте мы никогда этого не забудем!

Возвращаюсь домой и застаю там Дриона и старшину Деравье, которые заявились в гости по моему приглашению. Очень хорошо, потому что когда я вхожу в свое жилище, то застаю здесь стайку девушек, которые пришли навестить соседей. Они поют под аккомпанемент балалайки, и мы просим их продолжать. Девушки слаженно исполняют грустные напевы, невыразимо красивые мелодии, отражающие славянскую душу, прекрасно соответствующие стране, климату и нашему положению. Мы запомнили именно эту атмосферу. Когда девушки делают паузу, наступает время лузгать семечки – жареные семена подсолнечника, шелуха от которых уже усеяла пол. Мы пьем чай и угощаем конфетами этот импровизированный хор. Замечательный день сменяет не слишком веселое утро. Мы сейчас веселимся, хотя находимся здесь не для этого, и я не могу перестать думать о тех, кто трудится не покладая рук, ремонтируя технику нашей бригады.

Этой ночью яростно воет ветер, и я вижу, как на окна налипает снег. Когда я просыпаюсь, окна с северной и восточной стороны полностью залеплены толстым слоем снега. Снаружи ничего не видно. Иду за водой к колодцу, и под ногами уже новый слой снега около 25 сантиметров, выпавший поверх уже утрамбовавшегося.

29 декабря отправляюсь в Белозерье доставить документы, но, поскольку мой мотоцикл еще не отремонтирован, я еду на «Мерседесе» – «Ведро» фельдфебеля (старшины) Деравье. Я мог воспользоваться и мотоциклом без коляски «Виктория», но погода для этого далека от идеальной. Когда я возвращаюсь после полудня, меня ждет радостная встреча с товарищами, которые возвращаются с боевых позиций и которые на несколько дней разместятся у меня. Это Й. Копе, Дебасье, Вилли Кокс, Й. Бурге и еще пара других. На Новый год у меня будет компания! Я прошу «паненку» пригласить на завтрашний вечер соседских дочерей и матерей, если те пожелают, поскольку отцы отсутствуют. Хотя не обязательно звать бабушек и дедушек, но если они захотят прийти, то добро пожаловать!

На следующий вечер у нас шесть или семь человек гостей, с двумя балалайками, один дедушка со скрипкой и три «мамки». Вместе с нами набирается целая толпа, но это не страшно. У Кокса есть губная гармошка, на которой он очень здорово играет; и Кокс присоединяется к оркестру. Можно заслушаться, когда он выводит партию соло вместе с оркестром наших русских гостей. Ансамбль просто великолепный, обстановка теплая и приятная. Мы наслаждаемся чудесным вечером! Впервые в жизни я танцую с русскими девушками. Одна стройная, но без худобы, другие пополнее, но не чрезмерно. Не слишком раскованные, но и не слишком стеснительные. Ведут себя вежливо и не отказывают, когда их приглашают на танец. Угощаем девушек конфетами, сигаретами и шоколадом. Ведь мы только что получили приличное праздничное довольствие. Мне нравится смотреть, как они курят. Одна из них намочила сигарету слюной чуть не до середины.

Ровно в полночь, в момент наступления Нового года, тишину разрывает грохот, и одновременно весь восточный горизонт вспыхивает сполохами огня. «Барышни» – молодые девушки – пугаются и тесно прижимаются к нам, или это только предлог? Тому есть и другая причина, имеющая объяснение как здесь, так и в подвергающейся бомбардировкам Германии. В подобных обстоятельствах многие гражданские держатся ближе к солдатам, словно военная форма может придать им уверенности, послужит прибежищем, словно каждый солдат станет невидимкой, словно ничто не может причинить им вред! На улице салют. Мы прерываем объятия и спешим во двор, где сразу понимаем, что это не фронт охвачен огнем! Это «бургундцы» на свой лад празднуют Новый год – вопреки запрету на бесцельное расходование боеприпасов. Небо над позициями бригады озаряется очередями трассирующих пуль и реактивных снарядов на протяжении 20 километров! Интенсивность огня стихает, энтузиазм иссякает, и, после нескольких запоздалых выстрелов, восстанавливается порядок. Объятия возобновляются, а с ними продолжается и вечеринка. Девушки позабыли свои страхи, улыбки сгладили ужас на лицах. Вечер окончен, и мы провожаем наших гостий, которые боятся возвращаться домой одни. Боятся наших патрулей? Или партизан? Мы уже в 1944 году!

Спокойные дни сменяются более оживленными, поочередно происходят большие и малые события. С началом Нового года бригада совершает вылазку в деревню Закревки. За этой операцией следуют другие, мало чем отличающиеся от нее. Штурмовая группа, состоящая из 2-й и 3-й пехотных рот, вместе с отделением саперов и при поддержке нескольких самоходок, проскользнув через минные поля, совершает внезапную атаку на хорошо обороняемую деревню. Думаю, в целом здесь сто солдат противника. Неожиданность играет на руку «бургундцам», но русские яростно сопротивляются, и приходится штурмовать укрепления, одно за другим, в рукопашной схватке, а затем разрушать их. Операция венчается успехом, и «бургундцы» приводят 30 пленных, хотя поговаривают (привирают. – Ред.) о восьмидесяти, а из трофеев – три противотанковых орудия и стрелковое оружие. Остальные защитники отступили или убиты. Наши потери: трое убитых и пятеро тяжело раненных; пропала также группа связистов. Среди последних Ханусс. Если не ошибаюсь, в тот же вечер наш друг Вилли Кокс, живший со мной в одной избе, не отозвался на перекличке! Вернулись все, кто живет здесь, все, кроме Вилли, который погиб или пропал! В этот вечер у нас другое настроение, печаль охватила нашу хату. И не без причины. Вилли, хоть и останется в нашей памяти, больше не будет одним из нас! Я словно вижу его наяву, вдохновенно танцующего на праздновании Нового года и так мастерски играющего на губной гармошке. Он покинул нас – как и многие другие!

Среди ночи нас будит шум. Кто-то стучит в дверь, однако после глубокого сна нужно время, чтобы понять природу звука. В комнате темень. Я различаю гонимые ветром снежинки, чье белое мельтешение ограничено маленькими оконцами, которые сужают дальность обзора в лучшем случае до метра. Один из моих друзей отпирает засов двери, дверь распахивается, и луч фонарика освещает пришельца. Это Кокс! Вернулся! В мерцающем свете карманного фонаря он больше похож на выходца с того света, в своих специальных очках, тех, что надевают под противогазы, обведенных металлической оправой и прикрепленных к ушам резинками. Помимо всего, он весь покрыт снегом, налипшим на брови, на стекла очков и вообще повсюду. Кокс бледен, как мертвец, но мертвец, который улыбается нам, и мы тоже улыбаемся нашему вновь обретенному другу, выражаем свою радость, похлопывая его по спине и по плечам. Ну, теперь расскажи нам, как было дело! Все очень просто. Во время перестрелки и суматохи боя Кокс вдруг обнаружил, что остался совершенно один на северо-востоке деревни, с растянутой лодыжкой, отрезанный от всех остальных. Он сразу и не сообразил, что операция завершена и что силуэты, которые виднеются в отдалении, – это «бургундцы», которые уже возвращаются на свои позиции. Пришлось немного поблуждать, но он все равно добрался до пешеходного мостика в Байбузах и оказался на наших позициях. Короче говоря, вот и все! Сегодня Кокс выбрался из переделки! Увы! Шесть недель спустя, когда я попаду в Шендеровку, мне сообщат о его смерти у Новой Буды!

Я узнал, что один из моих старых товарищей, вместе с другим сапером, находится на отдельной позиции у реки Ольшанки, далеко от наших укрепленных рубежей. В их задачу входит следить и поддерживать в боеготовности минное поле на участке между селами Мошны и Байбузы. Возвращаясь из села Мошны, я решаю навестить их по пути. Где находится их позиция, мне объяснили довольно невнятно. А поскольку все блиндажи врыты в землю и покрыты толстым слоем снега, то внешне они не отличаются – или почти не отличаются от других небольших естественных холмиков. Примерно в середине пути между деревнями сворачиваю налево, в направлении реки Ольшанки, прямо в поле.

Следует проявлять осторожность, поскольку на фоне этого совершенно белого ландшафта мы с мотоциклом представляем собой отличную мишень для русских. На самом деле я не сильно об этом задумываюсь, и русские не стреляют – возможно, чтобы не обнаружить свои позиции. Без особого труда нахожу своих друзей-саперов. Они еще издалека услышали треск мотоцикла. Два парня машут мне из траншеи, ведущей к блиндажу, присыпанному снегом. Я оставляю мотоцикл в балке позади небольшого холма и иду в блиндаж.

Они редко кого-то видят, поэтому очень рады мне. Время от времени по ночам унтер-офицер-квартирмейстер доставляет им продукты, и потом они проводят несколько дней и ночей не видя ни единой живой души. Я приехал вовремя, говорят они, потому что они приготовили упитанного зайца, который свалился на них ночью буквально с небес. Бедное животное из-за своего внушительного веса подорвалось ночью на мине. Ребята встревожились, решив, что это вражеский разведдозор пытается пробраться через минное поле, дабы нанести им неожиданный визит вежливости! Они выползли в поле посмотреть, что происходит, и наткнулись на эту полуденную трапезу, которую я собираюсь разделить с ними. Я провел среди них не менее двух часов, рассказывая новости о деревне и о наших приятелях. Затем оставил своего друга Макса и, если мне не изменяет память, Эдгара и направился в Байбузы.

День или два спустя уходят жившие вместе со мной товарищи. Они возвращаются на свои позиции. В течение нескольких дней до нас доходят тревожные слухи. На северо-западе русский натиск становится более угрожающим, чем на юге. Бригада занимает опасный участок, выдвинутый далеко вперед и вклинивающийся в позиции русских (плацдарм. – Ред.) на Днепре. В этом одна из причин всех вылазок бригады – прощупать противника, попытаться выяснить, что он затевает, определить диспозицию и состав его частей, места скопления войск и взять языков, которые могут предоставить нам информацию.

Ф. Десмула, начальника штаба роты капитана Антониссена, отправленного с заданием в Бельгию, только что заменили на Й. Боргью. Последний оставил Байбузы вместе со своей группой, и поэтому капитан доверил мне должность KTF. По этому поводу он велел мне не жить больше одному в своей избе. Я, в свою очередь, попросил друга Йозефа Дриона поселиться со мной, и он, с нескрываемым удовольствием, принял мое приглашение. Помимо всего прочего, в мои нынешние обязанности входит организация и контроль за патрулями и часовыми в районе Байбузов. Раза два за ночь я поднимаюсь, чтобы проверить патрули и посты возле автопарка, у оружейной, у склада боеприпасов и штаб-квартиры роты. «Мамка», которая, похоже, не меньше нашего чувствует скрытую неопределенную угрозу, не осмеливается ночью выходить из дому, даже по естественной надобности. Увы, она будит меня, и мне приходится сопровождать ее. Несомненно, на этой войне я испытаю практически все! Она не желает, чтобы я поворачивался к ней спиной и упускал из поля зрения. Короче, я расскажу вам, как все это происходило. Она останавливалась в 10 метрах от дома, а я примерно в 3 метрах от нее. Мы оба пристально всматривались в сумерки и прислушивались. Убедившись в безопасности, она слегка раздвигает ноги и сгибает колени. Затем задирает подол своего длинного платья обеими руками, одной спереди, другой сзади. То, что следует потом, происходит вполне естественным образом, без всякого стыда и смущения. После чего каждый из нас чинно возвращается в свою постель, хотя лично я пользуюсь случаем и произвожу обход постов.

Мне интересно, откуда хозяйка может знать об ухудшении ситуации, поскольку никто из селян не имеет возможности покинуть Байбузы, а сам я никогда не обсуждал с ней эту тему. Я никогда не чувствовал в ней даже следа враждебности, ни малейшей неприязни. Напротив, она не раз повторяла, глядя мне прямо в глаза: «Эх, молодой…» – или что-то в этом роде. Одним словом, по-матерински жалела меня.

Как-то вечером, несколько дней спустя, мы едва не подпрыгиваем от мощного взрыва, не то чтобы оглушительного, но где-то рядом с деревней. Я и Йозеф выходим и видим зарево в дальней стороне деревни, правее колхозной фермы, в стороне Ольшанки. Направляемся к выезду из деревни, откуда можно видеть огонь, но нельзя ничего толком разобрать. На следующий день узнаем, что это саперы взорвали два немецких грузовика, которые заблудились среди русских позиций и которым удалось, проявив незаурядную сноровку, выйти из-под огня и добраться до Ольшанки. Но водители по ошибке приняли построенный саперами пешеходный мост в Байбузах за мост в Большом Староселье. Пересекая его, они, естественно, провалились и уткнулись капотами в реку. Саперам удалось вытащить ребят из неприятной ситуации, но грузовики остались в воде. Чтобы не оставлять машины с их грузом русским, они подорвали их! Такое вот объяснение «диверсии» вчерашнего вечера.

Практически каждый день был отмечен похожими событиями. Иногда мы оказывались поражены на какое-то время, но позднее находилось совершенно естественное объяснение. Вот почему тревожное состояние длилось недолго. Мы обзавелись простой привычкой оставаться начеку, никогда не терять хладнокровия, а ведь большинству из этих юных воинов еще не было и двадцати. Мы усваивали опыт и элементарные знания, которые давала выбранная нами опасная жизнь. Я научился жить текущим моментом, по одному дню зараз, разбираться с проблемами по очереди, в зависимости от их значимости. Это единственный способ не лишиться рассудка и, вполне возможно, вместе с ним и жизни.

Также стоит кратко изложить историю маленького Ноэля, чтобы напомнить о нем тем, кто его знал, но мог уже забыть. В день Рождества часть мотоциклетного взвода находилась на передовой, под артиллерийским огнем противника, если не ошибаюсь, в селе Лозовок. Русские снаряды смели часть изб, словно карточные домики, и моим товарищам удалось извлечь из-под развалин одной из них несчастного, перепуганного, плачущего ребенка, в одних лохмотьях, но целого и невредимого! Будучи от роду лет восьми, он обливался горячими слезами, пока цеплялся за руки и ноги тех, кто только что спас его. Потом ребята откопали останки отца и матери несчастного мальчика и похоронили их. И усыновили ребенка. Общими усилиями удалось скроить для него детскую полевую форму и фуражку. Обули и одели, как только смогли, вполне прилично, словно это был их собственный ребенок, ребенок целого взвода. Чтобы накормить его, каждый отдавал часть своего рациона и приберегал для мальчика все свои конфеты, все сладости. Все эти молодые и старые солдаты старались заменить ему мать! Жаждущие нежности, которой были лишены, они заботились о мальчонке, ревностно оберегая его внутри взвода. Мальчик жил с ними во фронтовой полосе, в их укрытиях и, как и следовало ожидать, получил совсем не то воспитание, какое можно пожелать собственным детям. Не зная его настоящего имени, мальчика окрестили Ноэль, в честь дня, когда его нашли и приняли в свою семью (Noël – по-французски Рождество, а также рождественские песнопения у католиков. – Пер.).

Находясь в солдатском окружении, ребенок первым делом выучил все бранные слова нашего языка, что правда, то правда. Я сам слышал, как он произносил их, но понимал ли мальчик их смысл? Очень сомневаюсь! Да, кто-то научил его курить, и это я тоже видел. И похоже, хоть сам я этого не видел, об этом говорил мне капеллан, время от времени кто-то давал ему алкоголь, о котором ребенку его возраста знать не полагается. Конечно, его воспитание было далеко от идеального, но ребенок был счастлив иметь семью, опекавшую его, всех этих любящих отцов, готовых умереть за него! Уверяю вас, я сам это видел, и никто из селян даже не предложил о нем позаботиться.

Как-то раз капеллан заявился, чтобы забрать мальчика у приемных отцов, спасти его от беспорядочной жизни! И улыбка исчезла с лица ребенка. Позже я видел, как он, словно неприкаянный, слонялся по Байбузам, его лицо выглядело куда менее радостным, чем когда он находился в приемной семье. Несомненно, ребенок больше не слышал дурных слов и, возможно, не курил – разве что украдкой. Теперь он жил с капелланом и его ординарцем и каждый день посещал мессу. Несколько раз он приходил ко мне домой вместе со мной, когда встречал меня в Лозовке, где в то время находился мотоциклетный взвод, и считал меня своим другом, поскольку я был другом его друзей. Я даже брал его с собой на мотоцикле на неопасные задания. Бедняга, он был отличным пареньком. Я помню его и никогда не забуду.

Когда позднее я попытался выяснить, что стало с бедным мальчишкой, то пожалел, что взялся за это! Как и все, кто окружал Ноэля своим вниманием и кому он вернул, даже не осознавая этого, во сто крат больше того, что получил, я испытал душевные страдания. На короткое время Ноэль дал этим воинам, лишенным всякой привязанности, возможность излить на него всю свою любовь, свои нежнейшие чувства. Инстинктивно они отдали ребенку переполнявшие их чувства и всю ту любовь, что скопилась в их сердцах из-за отсутствия существа, которому они могли бы их предложить.

Позднее я выяснил, что капеллан сел, несомненно в Корсунь[-Шевченковском], на один из последних самолетов, вывозивших раненых из Черкасского котла, и что этот парнишка, Ноэль, остался брошенным. Никто из тех, кого я спрашивал, больше его не видел. Что с ним случилось? Жив ли он еще или погиб в конце концов? Как бы там ни было, в Шендеровке он больше не появлялся!

Чтобы быть до конца честным, следует отметить, что уже после того, как я написал историю маленького Ноэля, мне стала известна версия событий со слов капеллана. И хоть эта версия показалась мне неубедительной, я вставлю ее в повествование. И скажу, по какой причине. Капеллан сказал лейтенанту Р. (ныне известному как брат Б.), командовавшему тогда мотоциклетным взводом, что не бросал ребенка, а в самом начале прорыва передал его на попечение танкистам, поскольку не был уверен, что сможет сам вывести мальчика из окружения. Повторюсь, я не верю в такую версию, но с готовностью выслушаю того, кто может ее подтвердить. Двое «бургундцев» рассказали мне, что капеллан сел на самолет в Корсунь-Шевченковском. Больше я не встречал его ни в Белозерье, ни, что более важно, в Шендеровке, обязательном промежуточном пункте, и никто из размещенных на ее колхозной ферме раненых, с кем мне удалось впоследствии встретиться, тоже не видел там капеллана. Хотя появиться здесь было бы его первейшим долгом. Более того, никто из тех, кого я расспрашивал – и, видит бог, таких было очень много, – ни разу не видел капеллана во время прорыва. И наконец, для меня остается загадкой, зачем ему понадобилось вверять мальчика заботам немецких танкистов, когда любой из «бургундцев» позаботился бы о ребенке, как о своем собственном? Капеллан нам не доверял? Но почему в таком случае попытался вернуться к нам?

Где ты теперь, Ноэль? Это не дает мне покоя! Если ты еще жив, то тебя зовут Дмитрий, Борис или Сергей.

Такова потрясающая и трогательная, но абсолютно правдивая история мальчонки, жившего среди солдат – среди других мальчишек, считавших его своим младшим братом! Она короткая, всего в сотню строк, но ведь и ему было всего 9 лет! И это тоже недолгий срок!

Также я помню другого паренька, одного из наших, семнадцатилетнего. Что до меня, то я, собираясь через несколько дней отметить свой двадцать первый год жизни, считал мои прежние 17 лет весьма отдаленным прошлым! Этот юноша, имя которого я не помню, высокий, худощавый, с каштановыми волосами, с одной нашивкой на рукаве, попался фельдфебелю (старшине) роты спящим на посту. Ему грозили полевой суд и штрафная рота! Потом я видел, как капитан Антониссен, суровый и непреклонный, не признававший никаких компромиссов и слывший человеком жестким, с тяжелым характером… я видел, как капитан взял этого парня под свою защиту, держал рядом с собой – чтобы наказать, как он заявил! Я видел, как этот «жесткий» человек проявил себя понимающим и по-отечески заботливым по отношению к своему молодому камраду, впервые попавшему на фронт. Я не заблуждался, и интуиция меня не подвела. Человек, которым я так восхищался, командир, которого все мы уважали, не утратил способности чувствовать даже на войне. Наш капитан, ветеран бельгийской армии, пришедший из лагеря военнопленных, был одним из нас, а мы были его солдатами. Вечная память этому славному офицеру, которому суждено было погибнуть всего через несколько недель!

Моя память полна фрагментов мелких событий и несвязных воспоминаний, которые я никогда не высказывал и которые должен воскресить для тех, кто уже не помнит их. По-моему, передать их потомкам – совсем неплохая мысль. Это часть нашей истории, славы, над которой некоторые насмехаются. Видите! Я всегда могу собраться с духом и придерживаться правил хорошего тона.

Дня не проходило без известий о ночных проникновениях партизан в Байбузы. Наверняка они приходили за информацией, а заодно и за провизией. На северо-восток от Байбузов раскинулись бескрайние поля. Пересеченная местность позволяет спрятаться где угодно; редкие деревушки из двух-трех изб, разбросанных под прикрытием холмов. Мы направляемся на рекогносцировку верхнего участка, где у нас нет ни единого солдата, ни одной позиции. Я никогда не осматривал это направление. Необходимо убедиться, что там не скрываются партизаны. В нашей группе с десяток человек. Чтобы не привлекать внимания и чтобы рев моторов не предупредил о нашем появлении, нам предоставили трое саней с лошадьми. Двое саней запряжены тройками, а одна двумя лошадьми; и еще у нас две запасные лошади, следующие за санями в поводу. Подобная предосторожность вовсе не излишняя. Слепящее солнце освещает наш путь, однако очень холодно, не меньше -20 градусов. Волосы у меня в носу превращаются в сосульки, такие твердые, что, когда я тру нос, дабы не отморозить его, мне больно. В первое время мы развлекаемся криками «Но! Но! Давай!». Устраиваем гонки. Затем предусмотрительно выстраиваемся в одну линию и едем в тишине. Блики солнца на снегу ослепляют нас, на девственном снежном покрове ни следов ног, ни каких-либо других. С последнего снегопада здесь никто не проходил. На горизонте чисто, один лишь снежный покров, волнами уходящий за горизонт, скрадывающий неровности местности и небольшие холмы, разбросанные по зимнему ландшафту. Это грандиозно и здесь поразительно спокойно! Просто зимние каникулы! Нам не верится, что идет война. Несмотря на риск оказаться в любой момент захваченным врасплох, меня часто посещают такие, как сегодня, ощущения – или когда я, находясь на задании, в одиночку еду по степи или через лес, где наверняка прячутся партизаны, которые могут неожиданно напасть. Впереди и левее холм, чуть сильнее других загораживающий горизонт. Мы сворачиваем, чтобы взобраться на его вершину. Оттуда видим круглую котловину с пятью избами – две левее и ближе к нам, а три правее и подальше. Мы с моим товарищем Гербеком, по прозвищу Gnole (водка по-французски. – Пер.), – не знаю, почему его так назвали, ведь он не пьет, – и еще двумя парнями направляемся к двум ближним избам. Остальные двое саней, одними из которых правит Дерзель, ординарец капитана, едут к другим трем, метрах в ста правее.

Котловина совершенно круглая, два или два с половиной километра в диаметре. Пока мы обследуем местность, изучаем каждую деталь этого мирного уголка – именно для этого мы сюда и прибыли, – кто-то из наших вдруг сообщает о двух маленьких фигурках, темнеющих на фоне белого снега и взбирающихся по дальнему склону. Они примерно в 2 километрах от нас и немногим ближе к нашим товарищам, направляющимся к дальним избам. Мы принимаемся кричать: «Стой! Иди сюда!» Звук наших голосов разносится по котловине, и эхо возвращает его нам, однако черные точки на снегу начинают бежать, словно не слышат нас. Наше оружие, винтовки, автоматы, пистолеты и гранаты, бесполезно на таком расстоянии. Поэтому, не надеясь на успех, все же делаем несколько выстрелов в том направлении, не наблюдая никакого видимого эффекта. Поскольку прицельная дальность выстрела наших винтовок, если я не ошибаюсь, составляет всего 800 метров, то всего лишь один раз фигурки бросаются на землю, видимо из-за более точного залпа. Двое мужчин продолжают бежать, взбираются на гребень и исчезают за ним, словно их поглотила огромная волна белого океана. О преследовании нечего и думать, это бесполезно. Что мы еще могли предпринять?

Заходим в избы и обыскиваем их, но не находим ничего подозрительного. Допрашиваем жителей, но впустую. От них ничего не добиться. Говорят, что не знают, кто те двое, которые только что исчезли, предпочтя скрыться при нашем появлении. Партизаны? Солдаты? Двое селян, испугавшихся нас? Но почему? Мы не видели, из какой избы вышли эти люди. Не знаем, кто из жителей предупредил своих товарищей на другом склоне котловины. Лично я считаю, что кто-то караулил на гребне склона и сразу же сообщил о нашем появлении, дав им возможность опередить нас. Если бы мы приехали на мотоциклах или других машинах, у них было бы время сбежать еще до нашего появления, но они и подумать не могли, что мы бесшумно заявимся на санях.

Примерно через час к нам присоединяются остальные товарищи, обыскивавшие дальние избы. «Налево!» и «Налево кругом!» – два человека караулят наши сани и лошадей, всматриваясь в местность, дабы избежать неприятных сюрпризов. У противника в любом не замеченном нами месте могли скрываться бойцы, способные внезапно напасть на нас в самый неожиданный момент. Если кому-то понадобились бы наши сани, мы мало что смогли бы предпринять. Необходимо выставить пост на вершине одного из гребней, поскольку со дна котловины не видно, что творится вокруг. Мы греемся в избе, курим и разговариваем. В комнате три женщины и ребенок, они поглядывают на нас с опаской и любопытством. Бьюсь о заклад, эти люди знают то, что нам неведомо! Они ведь понимают, что им нечего нас бояться, если только они ничего против нас не замышляют. В тот самый момент, когда солнце садится за один из холмов, направляемся обратно в Байбузы. Нужно всего лишь двигаться по оставленному нами следу, что приведет нас домой. В Байбузах, с окончанием дня, начинаются разговоры. Об усиливающемся натиске русских на наши тылы, об опасности оказаться в окружении! Конечно, на уровне личного состава, все это не более чем слухи. Штабные не делятся с нами секретами. И все же я выяснил, что в 100 километрах позади нас русские армии соединились, чтобы отрезать наши основные оборонительные рубежи. Одновременно тиски с северного и южного направлений сжимаются еще сильнее. В таких вот условиях начались бои у Теклина.