Во рту ощущался стойкий привкус ацетона, и это, пожалуй, было худшим. Все остальное находилось в пределах нормы. Ворон открыл глаза и приподнялся на локте, осматривая помещение. Довольно просторная комната могла бы служить стандартным гостиничным номером или комфортной тюремной камерой.

Высокий потолок создавал ощущение комфорта, как и занавески, развешенные вдоль стены. Они якобы скрывали окна («фальшь-окна», – решил Ворон). Мебель была представлена шкафом-купе и письменным столом с компьютером, наверняка отключенным от Интернета. Ворон представил, как станет складывать пасьянсы или подрывать сапера, и не удержался от смешка.

«Пожалуй, стоит потребовать поставить сюда варкрафт», – подумал он.

Еще здесь имелась узкая кровать, на которой он лежал, и телевизор – вот уж без чего он спокойно обходился большую часть жизни, так без этого бесполезного предмета пропаганды.

– И сама комната, и обстановка в ней напоминают декорации какого-нибудь фильма в стиле хоррор, – сказал он «призраку», сидящему в кресле у изголовья кровати. – Многие режиссеры любят показывать комфорт и благополучие, медленно обращая их в пшик. Как правило, все заключается в деталях. Герой прогуливается по саду и внезапно видит пичугу, проткнутую длинным шипом, кровь ее капля за каплей стекает по цветку алой, а лучше белой (для контраста) розы. Или вот я сейчас встану, дойду до якобы окна, отдерну занавеску, а там… каменная кладка.

– Как ты себя чувствуешь, мальчик? – Из уст призрака подобное обращение казалось неуместным. Гениальный ученый выглядел самое большее лет на сорок пять.

– Пытаетесь выявить у меня признаки душевной болезни? – Ворон усмехнулся.

– Если всматриваешься в бездну, то и она начинает вглядываться в тебя. – Самое неприятное заключалось в том, что он не шутил.

– Знаете, профессор, – Ворон поморщился, приподнимаясь: слишком не хотелось лежать в присутствии этого человека, больно плохие воспоминания приходили на ум, – я все сильнее убеждаюсь в теории, которую выдумал еще несколько лет назад. Тогда у меня было очень много времени для выдумывания теорий.

– Почему все во Вселенной построено по принципу колеса? Что есть исторический процесс, если не отработка обществом алгоритмов, записанных в тысячах и миллионах ДНК? Или, быть может, ты размышлял о несуществовании смерти, о череде перерождений, в которые человек реализует кроху знаний, доступных ему в посмертии? – перечислил профессор. Ворон силился увидеть в его глазах хотя бы намек на улыбку, но Сестринский оставался серьезен. От этого становилось все более не по себе. Даже воздух в комнате показался пересушенным и царапал горло.

– У вас феноменальная память, профессор, – проговорил Ворон и закашлялся. – Не иначе вы тренировали ее, запоминая весь бред, который я нес тогда.

Сестринский приподнялся и, дотянувшись до стеклянного кувшина, доверху наполнил стакан.

– После наркоза всегда сушит горло и хочется пить, – заметил он и, протянув стакан, прибавил: – Всего лишь вода, мне незачем травить тебя.

Как полагал Ворон, если бы Сестринскому понадобилось бы подобное, то он просто всадил бы в него шприц. Еще пока ни один яд не менял своих свойств от того, добровольно его принимала жертва или нет. Он осторожно сел, принял стакан и выпил содержимое до капли. В голове окончательно прояснилось, и исчез неприятный ацетоновый привкус.

– Бред бреду рознь, – заметил Сестринский, не собираясь переводить тему. – Ты лукавишь, мой мальчик. Ведь ты сам не считаешь глупостью ни одну из своих теорий, так почему бы мне также не проникнуться ими?

Представляя себе эту встречу, Ворон рассматривал несколько вариантов. В них он сам фигурировал пленником. Иногда Сестринский пытался вербовать его. Однако никогда они не предавались общим воспоминаниям.

– Я польщен, – проговорил он, возвращая стакан. – Однако вам вряд ли понравится последний мой вывод о том, зачем людям умирать. Ведь согласитесь, организм задействует огромное количество ресурсов перед этим действием, вряд ли все они лишь для того, чтобы отметить событие.

Если Сестринский приготовился беседовать на отстраненные темы, тем лучше. В тот момент, когда он перейдет к конкретике, никакого поля для маневра не останется: только «да» или «нет». Ворону хотелось хоть немного восстановиться и прийти в себя, прежде чем придется воевать.

– Один мой знакомый, занятый в космической программе, однажды сравнил показания, фиксируемые нашей аппаратурой в момент естественной смерти, с запуском спутника. Все жизненные ресурсы аккумулируются для одного-единственного рывка – в смерть. Феноменально, мой мальчик, и жаль, что подобные исследования не афишируются, – сказал профессор.

– А еще у человека двадцатипятичасовой жизненный цикл, и к условиям невесомости он приспосабливается почти мгновенно. Можно ли на основании этого сделать вывод, будто мы не являемся землянами?

– Можно. У тебя, кстати, двадцать шесть, – заметил Сестринский. – Помнится, я был потрясен, когда выяснил. А еще человек – единственное существо этой планеты, способное сломать себе ногу на ровном месте. Как в комедии: шел-шел, упал, очнулся – гипс. Ответь, тебе нравится в Зоне?

Ворон промолчал.

– Человек идеально умеет приспосабливаться. И кто сказал, будто Зона для него – не лучшее обиталище, нежели привычная земля. Земля с отвратительно большой силой тяжести, замечу. Земля, в условиях которой мы стареем и умираем гораздо интенсивнее, чем могли бы, например, находясь на орбите. Посмотри на себя и своих сверстников. Когда-нибудь я опубликую в Сети все наши с тобой теории вместе с исследовательской базой.

– Церковники, политики и консервативные ученые встанут на уши. Даже в Союзе ваши разработки являлись засекреченными. К тому же… ну, вы представьте теорию о запуске души в далекие дали. – Разговаривать о приспособлении к Зоне очень уж не хотелось, и Ворон зацепился за первое утверждение. – В нее впишется и нирвана, и Вирий, и банальный рай с адом, да даже великий астрал, Шамбала и психогенное поле вокруг Земли с кругом перерождений. Однако человек часто смертен внезапно, зачем же отказывать этим несчастным в вечности или обрекать на слабоумие?

– Слабоумие, мой мальчик? – Сестринский очень натурально сверкнул глазами, мигом напомнив огромного сыча, сидящего на ветке. Грозный хищник, неприметный и неповоротливый, но лишь до момента, пока не сорвется в полет. Он знал, о чем Ворон не хотел говорить, и специально поддавался, создавал комфортные условия, усыплял бдительность.

– Слабость личности, пожалуй, уместнее. Если смерть – это импульс, мгновение перехода, а тело – четвертая ступень, отбрасываемая при запуске, то энергии должно хватить для передачи всех данных, для сохранения памяти и сознания. Но если энергии недостаточно, то часть информации потеряется по дороге. Знаете, наверное, подобное могло бы остановить некоторых самоубийц.

Сестринский растянул губы в подобие улыбки, но его глаза остались цепкими и внимательными, подмечающими малейшую деталь.

– Сразу видно: ты никогда не проявлял склонность к суициду, – сказал он. – Ведь большинство людей, решившихся на этот шаг, именно и хотят полного разрушения: забыть и перестать существовать вообще.

– А все равно не выйдет. Они просто задержатся в посмертии дольше, прежде чем родиться вновь.

– У теории есть лишь один существенный минус: никто не помнит себя прежних.

– Я помню кое-что, – возразил Ворон. – А копнуть тщательнее – и другие вспомнят. Особенно показательны сны.

– Как ты чувствуешь себя, мой мальчик? – повторил Сестринский вопрос, на который так и не получил ответа.

– Ничего не болит, голову не ведет, живот не крутит, не тошнит и даже на селедку и воблу не тянет, хотя и странно: я их люблю. А что? Треплюсь больно много? – невинно поинтересовался Ворон.

– Если ты не уверен или опасаешься чего-то, твоей первичной реакцией является заговорить зубы собеседнику, – ответил Сестринский словно между делом. – Возможно, хватит ломать комедию?

– Черт-те что… – протянул Ворон. – Я совершенно не меняюсь, да?

– Все мы меняемся, – заверил Сестринский. – Однако базовые побуждения всегда остаются. Еще Вавилов признавал за человеком наличие не только врожденных инстинктов.

– Но и личностных, – дополнил его Ворон. – Это более чем вписывается в мою теорию, не так ли? Трехлетний мальчишка, слушая, начинает склонять голову к плечу, хотя ни у кого из его родителей или знакомых нет подобной привычки. Или…

– Когда ты щуришься подобным образом, я так и представляю себе какого-нибудь советника великого Аль-Малика ан-Насира Салах ад-Дунийа ва-д-Дина Абуль-Музаффара Юсуфа ибн Айюба.

– То есть на самого Салах ад-Дина, в просторечии Саладина, я не тяну? – Ворон цокнул языком. – Жаль, очень жаль.

Сестринский молча смотрел на него, ожидая более искреннего ответа на вопрос, который его волновал.

– Признаться, я в шоке, – произнес Ворон. – Нечасто ко мне являются мертвецы.

– Я не призрак. Разрешаю пощупать, – предложил Сестринский.

– Даже не сомневаюсь в этом. Через вас комнаты не видно, – фыркнул Ворон. – Однако меня гораздо сильнее заботит, что произойдет, если я встану, подойду вон к тому якобы окну и отдерну занавеску.

– Там точно не будет изуродованных шипами птиц и решеток, Игорь… или все же Ворон? Роз, увы, тоже не найдешь.

– Второе всяко уместнее первого, – ответил он и поднялся.

– Так что же с теми людьми, которые не умирают? – спросил Сестринский, когда Ворон, немного пошатываясь, дошел до занавески.

– Человек не может быть статичен. Он меняется постоянно, и застой для него равносилен смерти. В теле постоянно происходит множество процессов, но вовсе не это главное. – Ворон дотронулся до виска. Боль вбурилась в него, словно сверло в бетон, и тотчас отпустила.

– Мозг тем совершеннее, чем старше, – возразил Сестринский.

– Не решусь с вами спорить, – сказал Ворон. – Однако мозг – лишь совершенная аппаратура для анализа и обработки информации, универсальный шифровальщик и дешифратор одновременно, хранилище данных, опыта, всего того, чем оперирует наше сознание, генератор чувств. Да-да, несомненно, он важен, но вряд ли человек, проживший полтора человеческих века, два, три, много больше в одном и том же теле, в одних и тех же не меняющихся вводных из своего положения или окружения, с привычками, в конце концов, не одряхлеет душой. Как вы, профессор? Еще не разучились удивляться? – спросил он и подумал: «Даже если нет, смеяться уже не умеете».

– Поговорим об этом, когда тебе, мальчик, будет столько же, сколько мне.

– Это невозможно, – хмыкнул Ворон. – Хотя бы потому, что, когда мне исполнится… то есть если… если мне исполнится столько же, сколько вам сейчас, вы сами станете намного старше. Мне не догнать вас в любом случае, как и Ахиллесу никогда не догнать черепаху.

– Вот и вернемся к разговору, когда хотя бы немного сравняешься со мной нынешним по возрасту, – сказал Сестринский и чуть возвысил голос: – Убери наконец эту проклятую занавеску!

Ворон вздрогнул: приказ хлестнул по туго натянутым нервам. Он смял в кулаке светло-оранжевую шелковистую ткань и резко отдернул ее в сторону.

За окном раскинулся ровно подстриженный ярко-зеленый газон. Временами он шевелился, словно морские водоросли, колеблемые неугомонным прибоем. В дюжине шагов стоял лес, придавленный сверху серым непроницаемым куполом – небом Зоны. Спутать его с непогожим серым днем где-нибудь в Подмосковье или под Питером мог бы лишь новичок.

Комната находилась на первом этаже какого-то здания. Ничего больше не получалось рассмотреть. А жаль. Ворону хотелось бы знать, находится ли он на юге или на севере бывшей столицы. Привычный ли и родной Битцевский лес или чужой и обширный Лосиный остров стоит перед его взором. Измайловский парк тоже мог быть, как и еще какой-нибудь лесопарк, расположенный в черте города.

– Как видишь, никаких решеток.

Ворон фыркнул. Он не горел желанием узнавать, что станет с тем, кто решится ступить на этот газончик или прогуляться под сень деревьев, совершенно не выглядящих чахлыми или пораженными болезнью. Денис наверняка смог бы здесь пройти. Ведомый эмиоником-братом Никита – скорее всего тоже. Однако Ворон был и оставался человеком, несмотря на все мутации, произошедшие с ним.

– Зачем я понадобился вам? – спросил он прямо. – Спустя столько лет…

– Спустя столько лет, – повторил за ним Сестринский, – ты изъявил желание найти меня.

Ворон обернулся: показалось или в голосе древнего ученого действительно проскользнула ирония? Могла ли она означать то, что Ворон был прав, предполагая ловушку? Шаг за шагом его подталкивали к этой встрече, и вот…

– Я уж было понадеялся, вдруг ты решил сотрудничать, – добавил Сестринский.

Ворон разжал кулак, и ткань скрыла идиллический… слишком идиллический пейзаж за окном.

– Я знаю целую организацию, которая с удовольствием пообщалась бы с вами, – решил зайти он издалека. – Я искал вас лишь по просьбе моих партнеров из Института Исследования Зоны.

– Очередная гэбэшная структура.

– Если и так, то неявная, – заверил Ворон. – Вот связываться с ЦАЯ я бы вам не советовал.

Сестринский покачал головой.

– Все это зависит от точки зрения, мальчик. И от личной симпатии. Ты хорошо относишься к одному человеку и не видишь за его плечами целой организации – кодлы, готовой накинуться на тебя и выпотрошить. Я знаю, о чем говорю. Я сотрудничал и с государственными деятелями, и с закрытым сектором столько лет, сколько иные и не живут. Я относился к твоему отцу точно так же, как ты к этому Шувалову.

Ворон вздрогнул и поклялся самому себе, что не станет говорить на данную тему: никогда и ни при каких обстоятельствах. Отца у него не было и нет, а биологический родитель исчез порядком давно. Ничего не изменится, если узнает, как именно тот окончил свои дни.

– Дешевая манипуляция ничего вам не даст, – тихо проговорил он.

– Увы, ты заочно записал меня в свои враги. По сути, ты сделал это изначально, стоило Николаю пригласить меня в твою палату, – сказал Сестринский. – Только ли из-за нелюбви к нему?

Ворон прикрыл глаза.

– Ты терпеть не можешь зависеть от людей, – продолжил Сестринский. – Ты не принимаешь родственников по крови, даже если они желают тебе лишь добра, более того, готовы сотворить ради тебя чудо. Подпускаешь только тех, кто близок тебе убеждениями. Каков ни был бы человек, чего бы ни добивался, если ты интуитивно почувствуешь себя ведомым, уйдешь или оттолкнешь. Какие-либо отношения могут случиться только с равными. Как с этим твоим эмиоником.

– Денис не эмионик.

– В прямом смысле слова, конечно же, нет. Он такой же, как ты: уникальное существо, подвергшееся ряду мутаций. Заметь, не скажу положительных. Но то, что убило бы каждого девяносто восьмого, почему-то сработало с вами двумя.

Ворон отошел от окна и остановился посреди комнаты, скрестив на груди руки.

– Готов спорить, вы очень хотели бы докопаться до причин этого, – заявил он.

Сестринский пожал плечами.

– А здесь и рассуждать особо нечего, – хмыкнул он и постучал пальцем по виску (характерный жест, Ворон очень любил его, только в отличие от профессора проделывал не одним, а двумя пальцами). – Все и всегда в голове. Люди познают мир, пропуская через себя миллиарды ощущений, преобразуют волны в привычную для себя картинку, договариваются о названии того или иного предмета, формируют информационное поле вокруг себя, учат детей, что видимое электромагнитное излучение с длинами волн, лежащими в диапазоне приблизительно пятьсот десять – пятьсот пятьдесят, соответствует именно зеленому цвету. Не важно, если малыш видит красный, или серый, или вообще малиновый в синюю крапинку, он станет звать его зеленым. Человеческое сообщество подобное абсолютно устроит. В конце концов, нет разницы, каким видит мир человеческая особь, если пользуется всеми принятыми обозначениями. Круг может быть квадратом, но звать его все равно станут кругом.

– Однако? – Ворон приподнял бровь.

– Ребенок вырастет и начнет рисовать. И если не пройдет классической школы, в которой научат, как рисовать именно «правильно», «принято», «привычно», «канонно», – начнет воплощать собственное видение в красках и формах. То же касается и людей с сильной волей. Без подачи электричества, да даже в автономном режиме, ты прожил бы в камере не больше трех минут. Более того, насильственное извлечение тебя из нее также привело бы к смерти. Вот только ты об этом не знал и к тому моменту, как случилась катастрофа, уже стал достаточно независим от любых условностей извне. Двадцатишестичасовой жизненный цикл тому подтверждение. Ты прогнул мир под себя, совершил невозможное, не имея ни малейшего понятия об этом. Твой Денис сделал то же самое. Он способен на поступок, хотя сам имеет о том очень мало понимания. Из-за тебя. Пока ты рядом, он будет ведомым. Однако стоит тебе уйти, прогнет всех, кто только попробует повлиять на него.

«По ходу, проверить данную теорию удастся очень скоро, – с сожалением подумал Ворон, – ведь выбраться отсюда будет очень непросто, несмотря на отсутствие решеток на окнах».

– Потому и Ворон – одиночка, – продолжал тем временем Сестринский. – Однако вороны сбиваются в стаи, и тебе требовалась своя стая. Всем требуется стая или ее видимость.

«Трижды повторенное слово закрепляет его в сознании собеседника, – припомнил Ворон. – Я даже знаю, зачем вам эта «стая» – чтобы я свыкся с мыслью, будто мне нужны «Рыцари Зоны» и лично вы. Более того, теория прекрасна, но проговариваете вы ее не поэтому. Думаете, я хочу услышать ее: здесь и сейчас».

Разумеется, он промолчал, позволяя Сестринскому говорить дальше. Всегда приятно слушать блестящего оратора. Теперь Ворон понимал, почему даже в самые тяжкие для страны годы, когда закрывались заводы, а оборонные предприятия производили чайники и утюги, профессор получал финансирование даже большее, нежели от стариков-партийцев, жаждущих вечной жизни. И начинал верить байкам о том, как Сестринский поднимал залы со светилами науки – еще теми снобами с неумеренно раздутым чувством собственной важности.

– Кроме всего прочего, тебе хочется сохранить независимость, именно поэтому пошел на сотрудничество с ИИЗ. Однако не задумывался ли ты над тем, кто сменит Шувалова на посту главы данной марионеточной организации?

Ворон нахмурился.

– Ты же прекрасно понимаешь: даже при самом лучшем раскладе он проработает от силы лет десять-пятнадцать-двадцать. Люди не вечны… в массе своей. Кто его сменит?

Этот вопрос уже предполагал ответ, и Ворон мог бы промолчать, но не захотел. От него ждали откровенности? Извольте.

– Еще месяц назад я полагал, будто ЦАЯ планирует заменить его Нечаевым, – произнес он. – Во всяком случае, я не исключал именно такой расстановки сил. Более того, находил ее приемлемой. Какой-нибудь гусь, поставленный чиновниками от науки или политиканами, мог лишь все уничтожить.

– Логичный вывод, потому ты и сблизился с человеком, которого при иных обстоятельствах на дух к себе не подпустил бы.

Ворон усмехнулся.

– Вы уж меня совсем диктатором на доверии не считайте, – попросил он. – Вороны – не орлы и не ястребы, так высоко не летают. Я не только не ученый, даже рядом не стою, просто ходок по Зоне с парой козырей в рукаве.

– Сказал бы колод, было бы вернее.

Ворон пожал плечами.

– Так или иначе, сталкер, стоящий во главе Института Исследования Зоны, – бред сивой кобылы, – заявил он.

– Значит, сталкер, которого тащат на научные советы; сталкер, тет-а-тет беседующий с главой ИИЗ; сталкер, входящий в кабинет этого главы, распахивая дверь носком ботинка, – тебя не смущает? Как и сталкер, оказывающий влияние на ставленника гэбистов? А сталкер, занимающий определенную должность, – еще как?

– Я никогда не позволял себе подобных демаршей перед Василием Семеновичем, – заметил Ворон. – Нормы приличий для того и созданы, дабы их соблюдать.

– А серые кардиналы и отличаются тем, что стараются не выказывать истинной власти, Ворон.

– Прекрасно… – протянул он, морщась.

Сестринский задел его, расшевелил, и пусть подобное могло восприняться слабостью, скрывать этого не стоило. Вряд ли вообще возможно мимически или интонационно переиграть человека, живущего так давно. В поединке логических построений и теорий-гипотез у Ворона также не имелось шансов, но оставалась маленькая лазейка.

Гений, сидящий перед ним, знал невероятно много. Наверняка и сейчас нашлось бы немало людей, которые сочли бы его чуть ли не богом, не говоря уж о тех, кто существовал век назад. Сестринский изучил людей от и до, мог вывернуть наизнанку любого, вложить в головы нужные ему мысли и подтолкнуть в необходимом ему направлении. Идеальный манипулятор, теоретик, практик. Однако у любого правила всегда есть исключение. Из всякого лабиринта существует выход. А сила действия не всегда равна силе противодействия, что бы там ни утверждали физики.

Может быть, Ворон и ошибался на собственный счет: никакой он не исключительный и не уникальный, а марионетка Сестринского от и до, все его действия – лишь план, который он исполнял, сам того не ведая. Вот только люди действительно познают мир, пропуская его через себя. А значит, если Ворон верил в свою исключительность, она имела место быть.

– Прекрасно, – повторил он. – Я хотел продолжать работу, основанную именно на взаимовыгодном сотрудничестве, потому начал подбивать клинья к Нечаеву задолго до его назначения на пост. ЦАЯ с ее интригами мне неинтересна, но ИИЗ действительно многого добился в прошлом и неплохо зарекомендовал себя в настоящем. Мне было бы жаль терять подобный плацдарм, большое количество ресурсов и личное влияние. Я вовсе не собираюсь уходить из Москвы и через десять, двадцать, сорок лет… если доживу.

Сестринский фыркнул.

– В Зоне гробились многие, в том числе и действительно легендарные сталкеры и поумнее, и поудачливее меня, – заметил ему Ворон. – Хорошо, я готов согласиться с вашими доводами относительно серых кардиналов. Вот только я сильно просчитался: оказывая незначительную услугу будущему главе института, не предполагал его связь с вами. Я на полном ходу вступил в расставленные вами силки. Далее? Я готов признать себя идиотом. Только вряд ли мое признание что-либо изменит.

– А я не отказался бы от твоего общества, – признался Сестринский и добавил: – А также от помощи.

Ворон покачал головой.

– Мое общество, насколько понимаю, в вашем полном распоряжении, – ответил он. – Я здесь пленник, и не стоит тратить слова на разубеждение.

– Несколько капелек крови?

– Я буду не я, если вы их уже не взяли, – усмехнулся Ворон. – У подопытных крыс не спрашивают согласия.

– Некоторые люди не терпят, когда на них примеряют личины подопытных крыс, кроликов, пауканов и прочих животных, – заметил Сестринский. – За подобную примерку может нехило прилететь даже от рядовых граждан. Ты же можешь пересчитать мне все зубы и вырубить черенком от лопаты.

Ворон зажмурился. Надо же! Сестринский попытался пошутить.

– Однако от моего добровольного согласия состав крови не изменится, – напомнил он.

– Ошибаешься, мальчик. – Сестринский устало потер глаза. – Давно замечено: наблюдатель влияет на результат эксперимента.

– Да-да, конечно, – заметил Ворон. – Если долго подбрасывать монетку, то вероятность выпадения орла или решки будет стремиться к одной второй, однако если наблюдатель очень захочет, то орел станет выпадать чаще… ну или решка. Я сам люблю упоминать об этом. А знаете, как древние узнавали о дальних, недостижимых морях и океанах? Блеск и яркость луны меняются, когда она проходит над ними, – пробормотал он.

– К чему это?

Ворон повел плечом. В словесной баталии с мудрым гением могла увенчаться успехом тактика быстрых смен темы. Не факт, конечно, но попробовать стоило.

– Как-то не верится, будто смогу просто уйти, сказав «нет».

– Уйти не сможешь, – согласился Сестринский. – Я же знаю: стоит тебе выбраться из Москвы, как ты тотчас приведешь сюда группу спецназа, ученых и прочую «королевскую рать».

– Даже если пообещаю не делать этого?..

– Даже если.

– Вся королевская рать не может Шалтая, Шалтая-Болтая, Шалтая-Болтая собрать, – пробормотал он. – Значит, я все же пленник и крыса. В таком случае о чем мы говорим вообще?! – голос очень некстати дрогнул.

– Я не люблю драм, – заметил Сестринский, – а с тебя станется строить из себя героя женского романа. Образ темного властелина с тонкой и непонятой душой, находящегося в заточении, конечно, тебе невероятно к лицу, но я насмотрелся на него в свое время изрядно и не горю желанием повторять сей опыт, да и моей работе он лишь повредит. Ты, конечно, можешь не верить, но состав крови действительно меняется в зависимости от добровольности, целенаправленности, уверенности в правильности происходящего, внутренней свободы, в конце концов. «Рыцари» – не морщись, я тоже романтик, как и ты, так почему бы не назвать организацию так, как нравится и хочется? – смертны. Потеря Дима стала для меня ударом, он слишком давно был рядом.

– А его подопечный так и не влился в ваши ряды, – напомнил Ворон, – скорее, приткнулся к вражескому лагерю.

– Ты зря ерничаешь. К тому же я не считаю эмиоников врагами, как и иных мутантов или Зону вообще. Просто именно в Москве ее быть не должно. Образуйся она где-нибудь за Уралом, я изучал бы ее так же, как чернобыльскую, не пытаясь притеснить или уничтожить, но столица…

Ворон кивнул, искренне согласившись, только заметил:

– Тайга сама по себе еще та аномальная зона: места силы, скрюченные деревья, шаровые молнии, появляющиеся из камней и в них же втягивающиеся, альтернативные ветви жизни, летающие тарелочки, духи, не говоря уж о повышенной радиации, тунгусском метеорите и засекреченных полигонах. Только наших нехов там и не хватало.

– Как же, как же. В тайге шары сиреневые, у нас золотые – вся разница, – покивал Сестринский. – А еще существует город Аркаим: находится в Челябинской области, в двух километрах от поселка Александровского, появился более трех тысяч лет назад. По легенде, его построила славянская богиня Славуня, правнучка древнеславянского единого бога Рода. Город имеет общую площадь около двадцати тысяч квадратных метров и включает в себя укрепленное поселение, а также могильник и хозяйственные площадки. Аркаим построен по точнейшему плану: четыре его входа указывают строго на стороны света; радиальные линии сходятся в одной точке. Он сориентирован по звездам и выглядит как модель Вселенной. В Аркаиме можно отследить восемнадцать астрономических событий – дни солнцестояния и равноденствия, восходы и закаты солнца при определенных условиях и так далее. Для сравнения – в знаменитом Стоунхендже число таких явлений составляет пятнадцать. Ориентиры точны так же, как у египетских пирамид. Хотел бы туда отправиться. Возможно, по завершении проекта именно так и поступлю.

Ворон заинтересованно приподнял бровь.

– Скоро, – правильно поняв его жест, ответил Сестринский, – тогда же я отпущу тебя, даже если ты откажешься сотрудничать или поможешь, а затем пожелаешь уйти.

– Какой я важный.

– Не ерничай, – снова попросил Сестринский. – Ты лучший.

– И вы хотите наделать таких же? Затем устроили «игру» в клубе самоубийц?

– Господи! – рассмеялся Сестринский, как ни странно, вполне искренне. – Ну, у тебя и ассоциации!

– Какие уж есть.

– Дело в том, что мне нужны помощники. Однако даже те, кто согласился стать ими…

– Не тянут?

– Не в этом дело. Целеустремленность творит чудеса, и ты, и я знаем это, но терять добровольцев и растить годами, приспосабливая к Зоне, я не могу.

– Думаете, дело в мутирующем мне?

– Ты не статичен, Ворон. В отличие от Дима, многих иных, меня самого. Мое тело словно законсервировалось, в нем текут процессы, но они неизменны.

– Я просто хожу в Периметр и в реальность постоянно, вот и не устаканивается, – сказал Ворон и пожал плечами.

– Можно подумать, мы не ходим, – усмехнулся Сестринский. – Нет… дело в другом.

– Хотите сделать на основе моей крови сыворотку и влить добровольцам?

– Примитивное представление о процессе, – хмыкнул Сестринский.

– Образованности мне явно не хватает.

– Но суть ты уловил верно. Когда московская Зона перестанет существовать, я раз и навсегда уйду из твоей жизни, клянусь. Займусь хранителями в тайге, Аркаимом, пустыней Гоби, в конце концов. Областей для исследования мне хватит, уж поверь! Со мной ты только до тех пор, пока я не закончу, – пообещал Сестринский. – Затем я покину эту базу, и ты сможешь пойти хоть на все четыре стороны разом.

– Разом, значит? Обойдетесь. Разрываться не стану, – проговорил Ворон. – Знаете, профессор, у меня богатый словарный запас. В нем присутствуют слова «оксюморон», «клепсидра», «перст указующий» и даже «ибо». Однако некоторые мысли я никак не могу выразить словами. Хочется просто взять черенок от лопаты и…

– Ну прости уж старика, мальчик. Я тоже не лишен эмоций, творение ты мое лучшее-неразумное. – Он неожиданно очень тепло улыбнулся и, кажется, окончательно выиграл. Ворону больше не хотелось сопротивляться, и он точно знал, что станет помогать. – Теперь ты знаешь мою цель, а когда увидишь, сколь далеко я продвинулся, тебе сделается очень стыдно за эти слова.

– Если обманываете, то очень скоро именно вам будет стыдно, – тихо произнес Ворон.

– Твой напарник недавно побывал в области реального мира, возникшей в Зоне. Не сомневаюсь, эмионики уже забили тревогу по этому поводу, а Никита наделал фотографий.

– Мы догадались, что за экспериментами стоите вы, – кивнул Ворон и прибавил: – Никто другой попросту не способен на подобное.

– Очень жаль.

– Согласен.

– Я вовсе не кровожадное чудовище и не фанатик, намеревающийся спасти мир ценой слезинки младенца, – заверил Сестринский. – Я думал, как сохранить жизнь разумных и псевдоразумных существ, населяющих Зону, но Москва – наш город, а не их. Согласен?

Ворон молча кивнул.