Головастик

– Боже, ну и местечко, – вздохнула Имоджин. – Чуешь, даже в воздухе горечь стоит, – выговорила она в спину шедшему впереди Моху. Они взбирались по тропе, шедшей по склону, где болотную жёлтую калужницу сменяли лиловые венерины башмачки и зелёные папоротники. Над головой Моха в воздухе мигал оцелус. Дождь утих, оставив после себя звуки роняющих капли растений да душераздирающие восторги лягушек. Мох высматривал любые признаки Мемории или её пса. Глазок был средоточием её мира. Уязвимым она его не оставила бы. Пистолет Джэнсона покоился в кармане бушлата Моха.

Глазок, чувствовалось, выбивался из времени, время года на островке никак не вязалось с погодой на всём остальном белом свете. Над головой – небо, заполненное разрозненными облаками. Оно вызывало у Моха впечатление, будто он смотрит со дна глубокого колодца, ощущение, сходное с тем, что охватывало на прогулочном дворике брикскольдской тюрьмы. В дальнем конце тропы на столбе сидел, поддерживая равновесие, ворон и следил за их приближением, перья птицы блестели от росы.

– Это плесень, – пояснил Мох. – Не трись об неё. И старайся в себя не вдыхать. – Мох чуял, что растения составляют первую линию обороны, её назначение – сбить с толку и отвратить незваных гостей. Довольно просто было обнаружить и обойти обычные виды ядовитых растений и грибков. Его же больше всего беспокоила незнакомая микрофлора вроде нитевидного мха с едва заметными вздутиями цвета крови или зловонная оранжевая слизь, расползавшаяся по каменной стене.

Имоджин перешагнула через лишайник, колыхавшийся на камне нитями тонкого кружева на лёгком ветру.

– Мох, я слышу частое дыхание собаки.

Мох обернулся и потащил её вперёд, убеждая:

– Имоджин, нет никакой собаки. Это галлюциногенное воздействие растений. Я его тоже чувствую. Иди не останавливаясь. Ни за что не останавливайся.

Мох ощупывал тропу палкой, не вполне доверяя глазам. Имоджин шла следом, теряясь среди растений, которые качались с обеих сторон в такт её дыханию. Что-то бросилось ей в глаза внизу – под зонтиком из игольчатых листьев.

– Агнец? – вырвалось у неё. – Ты-то здесь зачем? – В тени листьев голова Агнца с глазами, завязанными какой-то мерзкой тряпкой, вгрызалась в землю, перетирая её грязными зубами. Она хотела предупредить Моха, но, когда снова поглядела, голова пропала. Мох взял её за руку. Сама того не сознавая, Имоджин сошла с тропы.

– Нет его тут, – сказал Мох. – Не отпускай мою руку.

Она посмотрела на тёмный оцелус, зависший над головой Моха. Он поразил её своей злобностью, этот выходец из здешнего, чуждого ей мира. Она кивнула Моху: мол, поняла, – но словами ответить так и не смогла.

У вершины склона они, пробравшись через рощу серебристого тополя и развалины, вышли прямо к строениям монастыря. Деревья проросли через булыжники мостовой и из водосточных канав. Мрачные отблески слетали с прожилок металла в старых камнях. Ворон пролетел мимо них к самой высокой точке монастыря Глазка, перемахивая через крыши окружающих строений. У Имоджин не было никакого желания посмотреть, что находилось за стенами.

Воздействие растений понемногу пропало. Усевшись на кусок скалы, пили воду из бутылки, которую Имоджин достала из своей котомки, и соображали, куда идти дальше. Радужник не сказал им, где находится могила Аурели. Можно было потратить много дней, но так и не отыскать её. Хотя островок и был невелик, не больше пары акров, архитектура Глазка была взаимосвязана и плотна, эдакая мозаика из осыпающегося дворца, переулочков и лестниц. Увидев всё это пред собой во всей полноте, Мох ужаснулся. А что, если, забравшись в такую даль, он не сможет выполнить данное Радужнику обещание? Что им делать с этим оцелусом? Немые здания монастыря готового ответа не давали.

Он силился представить себе, как вообще могла бы тут протекать обычная жизнь. Эти камни и земля под ними олицетворяли жуткую историю немыслимых преступлений, которые, казалось бы, отрицали самоё жизнь. Он попытался увидеть Меморию, маленькую девочку, какой знал её в Ступени-Сити, пережившую одному только Богу известно что, среди этих развалин после зверского истребления её народа. Попытался увидеть Радужника, годами спящего в неглубокой ямке, как какой-нибудь впадающий в спячку зверь. Вода разъедала ему желудок, будто кусок соли. Ворон гаркнул с верхушки монастыря, ставя точку в рассуждениях, куда им идти.

Они прошли под аркой, выбранной потому, что она была шире других, и, не тратя слов, забрались на самый верх узкой лестницы. Мох остро сознавал – если кто-то зайдёт со спины, то они окажутся в ловушке. Лестница выходила на дворик, обнесённый стенами без окон со знаками, в которых угадывалась система, но не поддающимися расшифровке. Мох заметил, что тот, кто наносил их, должен был пользоваться высокой лесенкой.

– Что это? – спросила Имоджин, выходя во дворик вслед за Мохом. Мох взял с проволочной подставки какой-то предмет. Отливка из зелёного стекла в форме зародыша. На ум пришли взятые из останков Эха стеклянные куколки, кувыркающиеся в холодной воде реки. Стекло шевельнулось в его руках, будто просыпающийся младенец. Мох вскрикнул и непроизвольно отбросил его. Предмет упал на мокрые каменные плиты и взорвался облачком мелких частичек.

– Ни фига себе фигня! – воскликнула Имоджин, отпрыгивая назад.

– Это место… – сказал Мох. – Тут словно в каждой молекуле что-то зловредное сидит и рвётся вырваться наружу.

– Хотела бы я наружу вырваться, – заговорила Имоджин. – Когда в карете была, сны видела. Сны, что тянулись бесконечно, пласт за пластом и, чую, были на это место похожи. Не будь тебя рядом, клянусь, я бы решила, что всё ещё во сне.

Мох повернулся к ней, но она, склонив голову набок, рассматривала нанесённые углём символы, которые покрывали каждый дюйм стен.

– Пойдём, – сказал он. И пошагал к другой лестнице мимо незавершённого стекольного производства, ржавого металла, костей и высохших стручков. – Нам нельзя задерживаться.

Имоджин пошла за ним. По ступеням второй лестницы они поднялись на плоскую крышу. Оттуда видно было окружавшее Глазок болото и стенку кратера в дымке расстояния. По гребню крыши дорожка вела к резным деревянным дверям малопривлекательной паперти. Они нашли вход в главное здание монастыря.

Имоджин, опершись на парапет, смотрела в сторону стенки кратера. Мох тронул ладонями её плечи, и она повернулась к нему лицом. В утреннем свете черты её лица поблекли, губы и веки стали почти бесцветными.

– Повернись кругом на минутку, – попросила она. И когда он сделал, как она просила, вытащила что-то из его рюкзака.

Когда Мох повернулся, Имоджин держала в руке меч Мемории. Он скинул с себя рюкзачок и прислонил его к парапету. Направился к дверям, но Имоджин задержалась сзади. Обернувшись, Мох увидел, что она по-прежнему стоит у парапета на фоне расстилавшегося у неё за спиной леса. Рукоять меча она сжимала в правой руке. Острие его упиралось в землю.

Он шагнул обратно.

– В чём дело? Ты что, не идёшь?

Она бросилась ему навстречу, обняла, прижавшись щекой к его груди. Потом оттолкнула. Лицо её было серьёзно. Мох заговорил было, но она перебила:

– Я жду здесь. Хватит с меня тёмных местечек. – Перекинула волосы за спину и глубоко вздохнула. – Не уговаривай меня, не то придётся тебя пырнуть. – Она ухмыльнулась. Мох почувствовал, как меч больно воткнулся в мысок его сапога. Он прижался лбом к её лбу. Остриём меча она заставила его отпрянуть. – Перестань. Я буду стоять здесь на страже. Ты видел отпечатки псиных лап. Нам обоим известно, что Мемория в монастыре – либо там, внутри, либо здесь, снаружи. Мы обязаны быть готовы к любому раскладу. Я бы предпочла умереть при дневном свете, спасибо тебе большое.

Внезапно крышу залило солнечным светом. Мох был поражён, как преобразующе воздействовал свет на кожу Имоджин. Солнце рассыпало ей по лицу веснушки. Её губы, потрескавшиеся за время путешествия, вновь обрели цвет. Он погладил кровоподтёк у неё над левым глазом: то ли от камня, каким запустил в неё Джэнсон, то ли от падения в ущелье.

– Ты это заранее придумала? – поинтересовался Мох. И они оба рассмеялись.

Он понимал: в такую даль она пошла только из-за него одного. Пусть у неё нрав дурной, пусть её так и тянет его подколоть, пусть она порой… да, ладно, чаще, чем порой… на язык не воздержана, впервые ему забрезжила жизнь за нынешними событиями, жизнь, в которой нечего беспокоиться из-за Мемории или, коли на то пошло, даже Радужника. Для Моха невыносима была мысль оставить Имоджин одну на крыше, но на этот раз она сама того хотела. Разубеждать её он не станет.

– Я спрячусь и, если увижу что, заору так, что мёртвым тошно станет, – убеждала она. – Обещаю. Тогда ты придёшь и спасёшь меня, если захочешь.

Он засмеялся:

– Что ж, постарайся не поранить себя этой штуковиной.

– Шёл бы ты, пока цел, Мох.

– Если что увидишь…

– Проваливай.

Мох упёрся руками в двери и толкнул их. Створки распахнулись, открывая путь во мрак нутра. Клубы пыли взвились в полосках света, падавшего сквозь щели между стропилами. Голуби вспорхнули в воздух и вновь расселись по высоким выступам, курлыча и воркуя. Древность зданий обступила Моха, глубокая тишина и запах старинного дерева. Мох толчком затворил за собой двери.

Когда зрение его привыкло к мраку, он различил в центре семь образовавших круг фигур, обращённых лицом друг к другу. Рука Моха нащупала пистолет, но фигуры не шевельнулись, а по-прежнему парили в воздухе, не сдерживаемые тяготением, пальцами ног выписывая вензеля в пыли. Мох опустил пистолет: слишком уж недвижимы фигуры, чтобы быть живыми. И всё же Мох чуял, что им, каким-то сверхъестественным образом, известно о его присутствии. Он вступил в круг, сопровождаемый оцелусом. Деревянные лица были обращены вниз, пустые, но сверкающие под тонким слоем чего-то люминесцирующего, молокообразного. Их руки, которым были приданы положения, присущие для беседы в подвешенном состоянии, были соединены подвижными шарнирами из почерневшей меди и серебра. Насекомые изгрызли в кружева некогда великолепные наряды. У Моха не было сомнений, что эти создания были прислужницами Мемории. Их парение было свидетельством её присутствия, как и вновь слышимое лёгкое учащённое собачье дыхание.

Пёс, на котором Элизабет ездила верхом, припал к земле, туго подобрав все мышцы, в неверном четырёхугольнике дневного света. Морду его покрывали капельки кровавой пены. Пёс не сводил с Моха глаз. У того в голове прозвучал голос юной Мемории: «В древних мифах пёс охраняет вход в подземное царство мёртвых». Вот и он тут. Пульс выбивал дробь внутри уха Моха. Доставить оцелус домой – значило иметь дело с Меморией. Он не свернёт с пути перед уродцем, из-за которого принял смерть Оливер, существом, убившим Радужника и преследовавшим Имоджин. Сердце его грозило разорваться от трагедии того, что с нею стало: восставшая из мёртвых в его надеждах – и ставшая призраком, бледным и неистовым. А теперь, завершая ужасный круг, она умрёт от его руки. Мох поймал взгляд пса. Есть счёты, какие следует свести тут. На этот раз он не даст маху.

– Где ты? – Слова отразились от стен, но ответа не последовало. Пёс беззвучно ощерил тронутые желтизной клыки. Глаза его уставились в одну точку. Собака-чудище умирала. Наверное, она жила в симбиозе с Элизабет или, возможно, стала жертвой какого-нибудь ранения, насланного Меморией.

– Тебе не место здесь. Ты зачем пришёл? Я же говорила тебе, пусть идёт как идёт. – Её голос всколыхнул воздух, как взмах крыльев.

Мох обернулся:

– Почему ты прячешься? Неужто боишься без своих чудищ, оберегавших тебя?

– Я предупреждала тебя: держись подальше.

– Зачем ты убила Радужника? – упорствовал Мох. Одежда на парящих фигурах забренчала под дуновением ветра.

– Это была необходимость, долг, для исполнения которого я была рождена.

– Мучить Имоджин тоже было долгом?

Голос жестоко рассмеялся.

– Это была расплата за нечестивость Джона Машины.

– Как может быть долгом убийство? – Мох тянул время, вращаясь по кругу, пробуя определить, где затаилась Мемория.

– Я была последним Смотрителем Глазка. Последней в долгой передаче владения – всегда ребёнку, способному на волшебство, всегда ритуально лишённому слуха, чтобы не попасть под обаяние голоса Скворца. То была честь.

– Как же это стало убийством? – Мох понял, что пёс перестал дышать.

– Вечером накануне лишения меня слуха пришли войска. Они изнасиловали и зверски убили всю сестринскую обитель, к которой я принадлежала. Я спряталась и уцелела, питаясь насекомыми и запивая их водой из болота, потому что водоёмы и хранилища воды были отравлены. Я знала, что должна уходить, но Скворцу было запрещено покидать Глазок. Вот я и решила освободить себя от бремени долга. – Голос, казалось, плыл по комнате. – Я ударила его ножом и спрятала тело в углублении в земле. Завершить дело мне помешало появление Джона Машины, полного лжи и пустых обещаний. Я не знала, что не сумела убить Радужника, до того самого дня на Полотняном Дворе.

– Тогда ты попробовала ещё раз.

– Где эта вещь? – спросила Мемория, теряя терпение.

– Какая?

– Тёмный камень Аурели.

– Спрятан, – ответил Мох. И подумал: «Среди голубей».

– Ничто не спрячешь навсегда, – произнёс голос. Голос звучал так, что Мох понял: разговор её утомляет. Громкий стрекот цикад зазвучал в комнате. Мох не сразу сообразил, что исходит он от парящих женщин. Что-то, будто щупальцами, охватило его конечности. Он сильно ударил по ним, помня, как легко проникла она в его тело, пока он стоял в кладовке пекарни «Чёрная крыса». Воздух делался всё холоднее. Он увидел, как блеснуло серебром, словно рыба, попавшая под солнечный свет в тёмной воде. Мемория появилась в нескольких шагах от него, выступая из воздуха. Она была изнурена и одета в белое платье-рубаху с длинными рукавами. Платье покрывала кровь, в нём виднелась прореха. Кожа на лице и шее Мемории утратила всякий цвет. Мох видел призрачные движения костей у неё под кожей. Позади неё пыль завихрялась в воздухе. Ему было понятно, что поддерживать и скрывать своё разбитое и раненое тело стоило Мемории чудовищных усилий. Все следы девочки, какой он её знал, исчезли.

Она уронила на пол каплю слюны, идеальный шарик лишенной света черноты. Он звучно упал, оставив на полу чёрный кружок не больше грошовой монетки. Мох ощутил движение в воздухе, ворошение одежды на себе, услышал низкий свист, доносящийся из щелей в стене. Не глядя вниз, Мемория опустила жёлтый ноготь пальца ноги на край чёрного кружка и, царапая, потащила его назад, увеличивая размер круга до чайной чашки. Ветер усилился, настойчиво забиваясь ему в одежду и в волосы. Пыль и перья затряслись и потащились к чёрному кругу.

– Я всё равно получу его, – произнесла Мемория. Улыбаясь ему, она ещё больше расширила круг. Мох глянул вверх на голубей, трепыхавшихся в воздухе, не понимая и страшась той силы, что сметала их с балок. Поток воздуха, устремившийся, завывая, в чёрный круг, крепчал. Тело пса поползло по полу. Среди птиц показался оцелус. Затаив дыхание, Мох силился выхватить из кармана пистолет Джэнсона, но ничего не получалось. Пистолет упал на пол и, дребезжа, заскользил к дыре. Оцелус неумолимо притягивало к воздетой руке Мемории.

Мох прыгнул в тот момент, когда пальцы Мемории сомкнулись вокруг оцелуса. Он ухватил её за запястье и повалил на пол. Она упала поверх дыры с леденящим кровь криком. Мох со всего маху обрушил ногу ей на кисть. Кости затрещали, как палки, рука разжалась, и оцелус покатился по полу. Мох вскочил и зажал его в кулак. Услышал, как Мемория поднялась позади него. Ветер стих. Бросок вперёд – и Мох схватил пистолет.

Мемория одолела разделявшее их расстояние и резанула его по лицу бледными ногтями оставшейся руки. Он поднял пистолет, когда вдруг механические женщины потащили его назад. Отбиваясь от них, нажал на спуск и увидел, как скорчилась Мемория. Медные пальцы полезли в рот и ноздри. Ногти полосовали ему лицо, ужасающе повторяя нападение Мемории в карете. Его сбили с ног, и он грохнулся на спину с такой силой, что почувствовал, что все его спинные позвонки по очереди хлопнули, как связка фейерверков. Закричав, он выпустил из пистолета одну за одной несколько пуль. Одна попала в голову ближайшей куклы, которая разлетелась на мелкие щепки вперемешку с муравьями-древоточцами. Одна из ног Моха высвободилась. Большего ему и не требовалось, чтобы тут же вскочить. Порывисто рассекая руками воздух, парящее чудище добиралось до его глаз. Он увернулся и выстрелил вслепую. Ещё одно вцепилось ему в бедро, как бешеный зверь.

Имоджин вбежала в двери и подошла сзади к двум чудищам, что стояли, раскачиваясь, в сторонке и молотили безо всякого разбора руками впереди себя. Двигалась она с грацией кошки. Одним ударом меча начисто снесла им головы. Одна кукла рухнула на колени да так и застыла, а голова болталась у неё на проволочке. У другой голова слетела и покатилась по полу. Тело по-прежнему стояло прямо. С гримасой отвращения на лице Имоджин ткнула её в спину между лопаток и пронзила чудище сзади. Мох, разинув рот, смотрел, как вытаскивала она чистый клинок. Три оставшиеся сестрицы повалились на землю, брыкаясь ногами и крича. Бились головами о каменные плиты, пока те не пошли щепками, и упали недвижимо.

Мох побежал к дверям, которые Имоджин, нападая, распахнула настежь.

– Мох! – крикнула она ему вслед. Он вырвался на крышу и тут же встал как вкопанный.

В нескольких шагах лежало сгорбленное тело Мемории с вывалившимися сквозь дыру в спине внутренностями. Голова её лежала чуть поодаль.

В дверном проёме появилась Имоджин с мечом.

– Я убила её.