Семь: Роботник
Мотлу нужна была вера. Срочно. Как он оказался на Центральной? Мотл огляделся. Тело зудит, рука ржавая, шарниры скрипят при движении. Нужна водка, подзарядиться, и еще масло, чтоб шарниры не ржавели, но главное – нужна религия. Таблетка, чтоб не так сильно болело…
Под навесами он опять видел Исобель. Там было темно и тихо. Они…
Он знал, что она его любит.
Любовь опасна. Любовь – темный наркотик, на который легко подсесть, и очень долго Мотлу в нем отказывали. Парадокс: Мотл состоит из прошлого, но прошлого не имеет. Когда-то у него были имя и работа. Когда-то он был живым.
– Я люблю тебя.
– Я… Я тоже.
Не хватило одного слова. Ее тело прижалось к его телу. Она теплая, она человек. Пахнет рисовым уксусом, соей и чесноком, потным дерматином кокона, духами, названия которых он не знал, феромонами, гормонами и солью. Она подняла глаза, их взгляды встретились.
– Я старый, – сказал он.
– Мне все равно!
Неистово. Она его защищала. Он ощутил странное: собственную уязвимость. Вскинулись древние программы, пытаясь взять ситуацию под контроль. Наводнить его тело супрессивными гормонами, хотя впрыскивать давным-давно было нечего. Он свободен, волен чувствовать что пожелает.
– Я… – Он не знал, что сказать. – Исобель… – Ее имя он прошептал. У нее есть настоящее имя, оно ей принадлежит. – Их либа дих, – сказал он на древнем, давно вышедшем из употребления боевом идише, которому его некогда обучили. Идиш был для него как язык навахо для шифровальщиков другой долгой войны. Мотл уже не помнил, в каких войнах участвовал, он предполагал, что им дали имена, что в исторических записях они рассматриваются почтительно, с датами, в контексте. Он помнил только боль.
Синайская пустыня, зной, мерцает Красное море. Их взвод разбил лагерь в развалинах Шарм-эль-Шейха. Никаких людей, одни роботники, лучшие из лучших, они ждут атаки, которой так и не случилось.
Мотл не помнил, за что они воевали, да и с кем воевали – тоже. У противника имелись полуразумные летуны, хищные создания, беззвучно падавшие с неба и когтями разрывавшие броню. Птицы-джубджубы. Еще роботники видели, как восстает из пучины Левиафан, как сияют на солнце органические оружейные башни, как инфракрасные глазные стебли сканируют горизонт в поисках тепловых сигнатур…
Другой взвод ушел под воду; нападая на Левиафана, бронированные гуманоиды мысленно общались на боевом идише. Они облепили врага, словно мелкие рачки. Ремнями закреплялись на сверкающей плоти. Их снаряды крепились к экзоскелетам. Мотл и остальные наблюдали за взрывом, за медленной гибелью Левиафана: гигантское тело беспомощно билось о воду. От его предсмертного вопля из ушей пошла кровь. Над водой поднялось облако могильных спор Левиафана, понеслось по ветру. Мотл молился о том, чтобы их не послали уничтожать яйца. Споры Левиафана будут зреть в воде, из них родятся новые машины – и продолжат борьбу. Мотл завидовал тем, кто только что подорвал себя. Им хоть умереть позволили по-настоящему…
На развалинах Шарма тихо. Некогда тут располагалась рыбацкая деревушка, потом, во время короткой израильской оккупации, – город Офира. Кто оккупировал его теперь, Мотл не знал. Бедуины держались от города подальше.
В те дни Мотл был элегантной машиной смерти, но наплыв его не миновал. Так они это называли. Наплыв: поток мыслей и эмоций, исходящих из того, кем ты однажды был, – из человека, которого забрали с поля боя и сделали киборгом, из мертвеца, которого потом превратили в роботника. Память мертвого человека, в тебе ее не должно быть, но иногда…
У берега медленно умирает Левиафан. Вдалеке эскадрон джубджубов охотится над береговой линией Аравийского полуострова.
Мотл отдыхал под пальмой. Он удостоверился в том, что оружие – часть его существа – все заряжено, что оно работает, что взрыватель вставлен и готов… но тут случился наплыв, стало трудно думать, и воспоминания…
Пальма, почти такая же, оазис в пустыне, приближается вооруженная охрана, Мотл и прочие лежат в ожидании…
Небо озаряется вспышками, он видит ракеты, что-то врезается в землю неподалеку, фонтан песка, он слышит крики…
Боль прорывается отовсюду и сразу. Воздух заполнился будто бы мошкарой, она ползает по коже, проникает в рот, в нос, в уши, в прямую кишку, ползает внутри и снаружи, рвет его на части, больно, больно…
Мотл моргает. Он пытается противостоять, внутренние системы (тогда они еще работали) впрыскивают успокаивающее, но этого мало, недостаточно, чтобы унять наплыв…
Он корчится на песке, кричит, но звука нет. На него глядит полная луна. В воздухе – густой запах крови, воняет кишками и мочой. Ему не дадут умереть. Они всюду, они его насилуют, откладывают яйца в кровеносную систему, ползают внутри мозга…
Потом что-то меняется… минуты, или часы, или дни спустя. Он их видит. Он может видеть. Взвод, форма цвета пустыни. Он не знает, на чьей стороне был раньше, на чьей стороне он сейчас.
– У нас тут живой, – говорит один из них.
– Забираем.
Другой ухмыляется. У него в руках… это что, меч? Что-то архаичное… Клинок падает, резко, боль и чувственное восприятие прекращаются.
«Как мне объяснить все это Исобель?» – думает он. Центральная станция, наверху – звезды, серебряный клинок луны. Его руки дрожат. Он идет по Неве-Шанаану мимо шалмана Мамы Джонс, мимо нода церкви Робота, идет в сердце старого автовокзала, в заброшенные туннели, в которых давным-давно пассажиры садились в автобусы – в эпоху, когда автобусам и роботникам нужен был бензин.
Как объяснить жажду?
На Синае, во время той давнишней кампании, он дезертировал и отыскал священника. Тот был как Мотл, тоже роботник, но все-таки другой: у священника было нечто, данное ему Богом, утешение вверенной ему религии.
Священник стоял на дюне на окраине разрушенного города. Небо темнело, а священник говорил, проповедуя пустыне.
И он изрек:
– Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек.
И он изрек:
– День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет.
– Да омрачит его тьма и тень смертная, – шептал Мотл. – Да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя.
Он ожидающе смотрел на священника, внутри все горело. Священник сказал:
– За то, что не затворил он дверей чрева матери моей и не сокрыл горести от очей моих.
И Мотл вторил:
– Для чего не умер я, выходя из утробы? Отчего не скончался, когда вышел из чрева?
Неотвеченный вопрос роботника, мольба Иова с дюны, Левиафан, умирающий в теплых водах Красного моря.
– Пожалуйста, – сказал Мотл. – Я страдаю.
Священник спустился с дюны. Они были одного роста, но Мотл опустился на колени, чтобы получить благословение. Открыл рот и ощутил металлические пальцы, теплые от солнца, на все еще органическом языке.
– Господь, – провозгласил священник, Мотл сомкнул уста, сглотнул, и крошечная таблетка на языке растворилась в кровотоке.
Христолёт.
Его будто застрелили в упор – и разверзлись небеса.
Центральная осталась за его спиной… На западе – море, пахшее солью и дегтем; запах возвращал наполовину исчезнувшие воспоминания. Мотл шагал по ночному рынку, вдыхая ароматы жасмина, намбаэйт гато глубокой прожарки и кебаба на гриле, однако еда его не интересовала.
Исобель могла и не понять. Она еще не умирала – и не перерождалась.
– Теперь бы лежал я и почивал; спал бы, и мне было бы покойно, – прошептал Мотл. Руки тряслись. Жажда гнала дальше. Левая нога лязгала при ходьбе. Мотл привлекал взгляды, однако люди моментально от него отворачивались. Еще один сломанный роботник, очередной попрошайка, что бродит по улицам, ища еды, или запчастей, или того и другого.
Он пришел к туннелям. Сверху – слой мусора, черное кольцо древнего огня, крошащиеся останки автобусных остановок. Вот она, решетка старой вентиляционной шахты. Мотл снял решетку и скользнул внутрь, вниз по ржавой стремянке, в туннели.
На заброшенной остановке стояли трое. Они обступили полыхавший в бочке костер, они не двигались, их серебряная кожа отражала пламя. Мотл подошел ближе; тишину подземной пещеры нарушали только его тяжелые лязгающие шаги.
– Мотл.
– Иезекииль. Самуил. Джедедайя.
Ни движения. Внизу метнулась крыса. Языки пламени плясали на безразличных стальных лицах. И вновь прошлое…
Он стоял на коленях у кромки воды. Красное море, восход. Солнечные блики на воде и теле Мотла; мир сливался в одно. Вера дается в маленьких таблетках, растворяющихся на языке: плоть Бога, которую дитя человеческое поглотило, словно каннибал. Мотл молился всю ночь, в нем жила вера… Бог, созданный и произведенный в иерусалимских лабах, всеобъемлющ, наплыв отошел, потерял значение… Бог сказал: твой промысел есть промысел Божий, ты живешь не бесцельно, ты любим, ты можешь быть орудием, но орудием нужным…
Теперь эффект христолёта проходил. Мир еще светился, но не так ярко. Осталась память о том, что Мотл нужен, что его любят, и этого должно хватить…
Песок взорвался, Мотл в полуобороте, оружие на изготовку…
Левиафан умер ночью, его исполинский труп плавает в воде, дрейфуя в сторону Акабы.
Приказ, лаконичные команды на боевом идише, Мотл встает, открывает огонь…
Чудовище, вынырнувшее из песка, – круглая голова блестит от слизи – Vermes Arenae Sinaitici Gigantes, гигантские песчаные черви Синая, – монстр пожирает Эбенезера, зубы входят в металл как в тесто, – и зарывается обратно в песок.
Тишина. Роботники рассредоточились по развалинам города, они напряжены и выжидают. Никто ничего не говорит. Длящееся присутствие Бога еще наполняет Мотла, но превыше него – страх, и еще – запахи пролитого хладагента и пороха.
Он не знал, кто первым завез гигантских песчаных червяков на Синай; ими минировали территорию для будущих конфликтов, однако они, в отличие от мин, размножались и процветали. Бедуины охотились на них и делали лекарства из их яда.
– Он здесь!
Песчаный червь взвивается перед Мотлом, на червя прыгает товарищ-роботник Исидор, сверкают лезвия, но если разрезать Sinaiticus Gigans, он не умирает, он расщепляется…
В это время сверху – они явно прятались неподалеку в ожидании – пикирует эскадрон джубджубов, красноглазых, с выпущенными когтями, они пахнут свалкой и дерьмом, их вонь мешается с тошнотным сладким смрадом песчаных червей…
Кто-то бросает зажигательную бомбу, та попадает в вожака джубджубов, птица визжит, превращаясь в Феникса…
Это ад, думает Мотл, убегая, палят орудия, ад – место здесь, на земле, особое место, куда Богу нет пути…
Вырывается из песка червь, сбивает Мотла с ног. Тот сквозь дымку видит Ишмаэля с огнеметом, видит, как сгорает чудовищный червяк, как он пронзительно кричит, бьется о песок, не в силах зарыться в него и спастись. Мотл перекатывается, левая нога окоченела. Еле приподнявшись, он стреляет в подлетающего джубджуба. Вокруг, куда ни глянь, горит Шарм-эль-Шейх, а Мотл поражает снайперским выстрелом мозг птицы и смотрит, как она падает, пылая. Что бы там древние писатели ни думали про ад, думает он, с огнем они угадали.
Тишина в покинутых туннелях автовокзала – покинутых всеми, кроме роботников. Брошенные, подумал Мотл с внезапной яростью. Нищие, бездомные, никчемные, неверные… Верили они только в себя.
Роботники заботились о своих.
Кто еще о них позаботится?
Как он вообще сюда попал? Как он попал на Центральную?
Руки все еще трясутся. Ему нужен ремонт.
Когда закончилась последняя битва, Мотла подлатали, снабдили новейшими программами – и опять послали на фронт, а затем еще раз и еще раз. Всегда шла какая-то последняя битва, какая-то война, кладущая конец всем войнам. Потом очень долго стычек не было, роботники оставались на базе, ждали, хранили веру, потому что иначе и совсем еретиком стать недолго, а однажды… никто им даже ничего не сказал, просто ворота были открыты, все работавшие на базе люди ушли, а роботники – роботники теперь были никому не нужны.
Спустя какое-то время они поодиночке и по двое стали уходить. Мир за стенами базы был странен, неуютен, даже враждебен, такое не снилось и врагу на поле боя. Мотл перебивался случайными заработками. Поначалу свобода ему нравилась. Он даже отказался от наркотика.
Потом части тела стали портиться…
– Мотл.
Иезекииль. На Центральной он – главный. Теперь он – их капитан.
Роботники жили в Иерусалиме, их влекло туда, как пиявок к вене. Кое-кто сумел вырваться, улетел в Тунъюнь или Лунопорт. Ну а Мотл остался здесь.
Его ударил наплыв: воспоминания, которых не должно быть, о времени, которого никогда не было. Мотлу улыбается женщина с темными волосами, с карандашом за нежным ушком; девочка смеется, тянет пухлые розовые пальчики – подними меня; пахнет свежескошенной травой.
Руки тряслись.
– Мотл.
– Я страдаю, Иезекииль. Я страдаю.
– Говорят, тебя видели с девушкой.
Молчание вокруг огня стало более выразительным. Мотл тоже застыл.
– С девушкой, Мотл? С человеком?
Молчание других сделалось клинком в ножнах.
Мотл думал об Исобель под навесами Центральной. Ее тело излучает тепло, ее маленькая рука касается его лица, и, видимо, его слезный аппарат разладился, наверняка, потому что глаза увлажняются, и он смотрит на Исобель сквозь пленку, сквозь туман.
Он встретил ее на Центральной, на Уровне Три – она работала капитаном в виртуалье Гильдий Ашкелона. Они часто разговаривали, у него тогда была работа, он был уборщиком, медленно двигался по этажам суетливейшего из уровней. Мусора хватало. Хорошая, спокойная работа.
После восьми часов в коконе, в виртуалье, она еле держалась на ногах. Она споткнулась, и он метнулся к ней, не дал упасть. Странное чувство: ее руки, ее кожа на металлической руке; выпрямившись, девушка улыбнулась Мотлу; карие глаза, чуть кривые зубки; улыбнулась без застенчивости или тревоги, так, будто они – старые добрые друзья.
– Простите, – буркнул Мотл, отпуская ее, но она его остановила.
– Стойте!
Он замер и взглянул на нее; девушка ниже его ростом. Такая живая. Она сказала:
– Я вас тут уже видела.
Он не знал, что ответить; он готов был сбежать в любой момент.
– Я не знаю, как вас зовут, – продолжила она.
– Мотл.
– Мотл… – В ее устах его имя звучало очень странно. – Мне нравится. – И затем: – Я – Исобель.
– Я… я знаю.
Темные волосы, бледная кожа. Легкая улыбка. Она была еще молода.
– Откуда?
– Я вас тут уже видел.
Они засмеялись. И вдруг всякая неловкость исчезла. Внезапно оказалось, что нет ничего естественнее, чем болтать о чем-то, с ним такого никогда прежде не было, а точнее, было, наверняка было, в другой жизни; в другом, потерянном времени.
Его это пугало. Внутренние системы сбоили, отделаться от чувств он не мог. Руки тряслись.
– Я страдаю, Иезекииль, – сказал он. Его раздражал собственный голос.
– Мотл, что ты наделал?
Этот голос, холодный, спокойный. Солдат-одиночек не существует. Военные соблюдают порядок. Иезекииль получал долю с заработка Мотла, с торговли христолётом, с редких грабежей, со всякого рэкета, вообще со всего, до чего дотянулся металлическими пальцами. Мотл его за это уважал. Иезекииль заботился о своей армии.
Кто еще о них позаботится?
– Я не думал, что это случится, Иезекииль, – сказал Мотл. – Это было не то, что я…
Он умолк. Что он чувствовал на самом деле? Раньше не было нужды чувствовать; не настолько. Чувство у тебя забрали, когда переделывали, когда прежний ты, с именем и жизнью, прежний человек – умер; а вместо него родился ты-новый. Раньше эмоции регулировались, и все внутренние системы работали, и проводилось техобслуживание; страх и гнев разрешались, но в разумных пределах, а вот любовь и привязанность тебя размягчали. Хуже того, делали тебя уязвимым.
– Ты любишь эту девушку? – спросил Иезекииль, и Мотл расслышал вопрос по-новому – и понял его по-новому. Роботники – его братья, его родня.
– Я… – начал он и подумал: храбрость. Вот о чем я почти забыл. И сказал просто: – Я ее люблю.
Немые роботники вокруг костра шевельнулись. Иезекииль кивнул, опустив тяжелую голову.
– Иди к ней, – сказал он.
Тогда на Синае, под убывающей луной, Мотл стоял на коленях на песке и, погрузив руки в теплое Красное море, смотрел на умирающего в отдалении Левиафана. Наркотик, христолёт, завладел Мотлом, с неба упал луч света и вознес его, и дух его носился над водами. Вера: Мотлу нужна был вера, как и им всем, чтобы идти дальше.
Я найду Исобель, думал он. Прямо сейчас я пойду к ней, и пусть все видят, что мы вместе. Руки еще дрожат, жажда не исчезает, но Мотл ее игнорирует; ну или пытается. Иногда нужно верить в то, что ты мог бы обрести веру; иногда нужно осознать: небеса может подарить тебе другое живое существо, а не какая-то таблетка.
Иногда.
