Девять: Боготворец

Борис увидел Мотла под навесами космической станции, там, где начинается улица Саламе.

– Мотл, – сказал он, и они неловко пожали друг другу руки. Металл роботника был теплым, со шрамами ржавчины на ладони.

– Борис. Давно не виделись.

– Я слышал о вас с Исобель. Мои поздравления.

– Спасибо… – Роботник не умел улыбаться. Однако, думал Борис, судя по голосу, он и правда счастлив. – Я все еще не могу поверить, – продолжил Мотл. – Ну то есть – что она…

Необычная для него застенчивость. Борис поежился от мысли, сколько же Мотлу лет. Есть роботники, меряющие жизнь веками; они клянчат запчасти и латают органическую базу грошовыми китайскими заплатами из наноспрея – ремонт дешевый и сердитый. Закаленные бывшие солдаты, они отлично умеют не умирать.

Борис сказал:

– Значит, вы с ней…

Мотл пожал плечами. Борис задумался, кем Мотл был до того, как умер. Как его по-настоящему звали. Были у него дети или нет. Он помнил Мотла с детства. Одни и те же роботники живут на Центральной десятки лет. Потом, улетев к звездам, на Верхние Верха, Борис видел сородичей Мотла на Марсе, в Тунъюне и Новом Израиле. С ними он почему-то вечно чувствовал себя неуютно, и его это раздражало.

Мотл ответил:

– Еще нет. То есть я ее не спрашивал, к тому же скоро свадьба Яна и Юссу… А мы, я полагаю, не торопимся.

Свадьба. Бориса мысль о еще одной большой семейной сходке скорее пугала. С тех пор как он вернулся, мир, казалось, вращался вокруг семьи. На Марсе и в Лунопорте все было просто. Он надолго отрезал себя от родни… и еще не успел привыкнуть к тому, что он снова на Земле. Снова на Центральной.

– Ну вот, – пробормотал Мотл; ему и самому неловко. На шее Бориса мягко пульсировал марсианский ауг. Сознание Бориса тонуло в ощущениях: среди прочего ауг отбирал и усиливал запахи Мотла, а каждая его фраза оживлялась противоречивыми значениями, которые сопоставлялись и перетолковывались. Борис ощущал дискомфорт Мотла, зеркально отражавшийся в его собственном дискомфорте. И желание роботника скорее расстаться с неожиданным собеседником он ощущал тоже.

– Ну вот, – повторил Мотл. – Так чего ты хотел?

Борис колебался. Это глупо. Лучше уйти… Он перевел дух, вдыхая аромат листьев эвкалипта, горячего асфальта, адаптоцветной смолы.

– Мне нужен наркотик.

От роботника повеяло настороженностью. Он чуть отступил.

– Я этим больше не занимаюсь.

– Я знаю, Мотл. Ты бы не поступил так с Исобель.

– Не поступил бы.

– Я знаю. Но еще я знаю, что ты можешь его достать.

– Что именно ты ищешь?

– Христолёт.

– Господи, – роботник вздохнул. – Тебе надо говорить с Иезекиилем, не со мной. Зачем он тебе вообще? – Роботник не отрывал глаз от ауга. – Ты такого не принимаешь.

– Для пациента.

– Ты же врач в родильной клинике? Я вспомнил. Странные дети вышли из ее чанов.

– В смысле?

Роботник усмехнулся. Звук неприятный, а после искажения марсианским аугом – так и вовсе страшный.

– Тебе ли не знать. Ты можешь одурачить остальных, но не меня. Я здесь слишком долго.

Борис удержался от ответа.

– Достанешь наркотик? – спросил он.

– Я посмотрю, смогу ли помочь.

– Спасибо.

– Да. Ну что, увидимся. – С этими словами роботник исчез в ночи.

– Нам нельзя больше так встречаться.

Бориса раздражала роль, которую он вынужден играть. Какой-то дешевый фильм с Элвисом Манделой. И все-таки он ей задолжал. Он уставился на нее, желание мешалось со злостью, плюс щепотка тревоги. Кармель. Инфовампир, бывшая любовница, женщина, упавшая на Землю; покинувшая Верхние Верха, чтобы найти Бориса.

Зачем?

Из-за нее все стало так сложно. Что на нее нашло, что она отправилась в путешествие, выследила его здесь, спустилась по гравитационному колодцу на Центральную станцию? Иногда Кармель казалась Борису по-детски беспомощной. И все-таки его оберегал от нее только ауг – благодаря инопланетной физиологии.

Они были любовниками, да, а потом все кончилось, кончилось для обоих – и давно. Но вот она здесь, и он, как прежде, к ней привязан.

– Нам нельзя больше так встречаться, – сказал он беспокойно.

Кармель улыбнулась, показывая острые клыки.

– Встречаться – как? – спросила она.

– Тайком. Если Мириам узнает…

– Это была твоя идея.

– А как же Ачимвене? – Борису стало хуже. Неуклюжий брат Мириам ему нравился. Но вот что нашла в нем Кармель – уму непостижимо.

– Ему знать необязательно, – металл в ее голосе. Борис понял: Кармель защищает Ачимвене. Неужели она и правда его любит? Ачимвене, человека без нода? Калеку?

Странное чувство. Ревность, думал он. Я ревную. Иррационально. Успокаивая его, ауг запульсировал сильнее. Борис повел головой.

– Нельзя, чтобы кто-то нас видел. И еще, Кармель, тебя и так здесь еле терпят. Это маленькое, закрытое сообщество. Люди знают, кто ты такая.

– И никуда меня не гонят, – ее глаза светились изумлением. При всей исходившей от нее угрозе Кармель иногда была той молодой девушкой, что сбежала из семейного хабитата на астероиде, решив повидать мир.

– Тебя терпят, – сказал он. – Пока жертвы согласны быть жертвами, пока ты проявляешь умеренность.

Она покачала головой.

– Тебе улыбнулась удача?

– Да. Нет.

Она посмотрела на него и произнесла:

– Ах, Борис.

Его это укололо.

– Мне нужен еще один образец крови.

– Мы через это проходили. На Марсе. До того как. Сколько крови тебе нужно?

– Сколько нужно тебе?

Она глядела разочарованно.

– Мне кровь не нужна.

– Только сознание.

– Да.

Он ждал. Она закатала рукав. В маленьком помещении было жарко. Квартира его отца. Борис ввел иглу; его отец неподвижно сидел в другой комнате. Он совсем отошел от жизни. Закрылся от мира. Ждет чего-то. Наверное. Или просто уже не здесь.

– Если будут новости, я скажу, – сказал Борис. Она потерла руку там, где он причинил ей боль, но промолчала.

Одно время года сменяет другое; на улицах и в переулках Центральной станции появляются новые божки. Смутные, больше, чем люди, меньше, чем Иные, будто бы полуразумные скульптуры, на границе двух миров – реала и виртуалья. Говорят, это осколки Бога, фрагменты Божьего творения. Наступает новое время года, и они появляются – как растения.

Есть боги весны: распускаются подобно молодым побегам, органические и неизъяснимые, тянущиеся к солнцу, небу, морю. Как-то весной миниатюрный бог распустил зеленые цветы по обе стороны от улиц Левински и Хар-Цион. Бог материализовался утром: ствол дерева вознесся из сырой земли и достиг неба – и ноды тех, кто подходил поближе, атаковала широкополосная речь Иных.

Есть боги зимы: мехатвари, слепленные из металлолома и отжившей свое техники, найденной в мусоре и освобожденной из Дворца Ненужного Старья. Такие боги движутся, но медленно. Ползут по бокам зданий. Был год, когда один такой бог покрыл стены и крыши Центральной неразборчивыми надписями: месседжи, которые никто не мог прочесть, граффити, напыленные незнаемым, чуждым алфавитом.

Есть боги осени: грибницами дрейфующие по воздуху, временные боги, они лопаются неожиданно и с мягким присвистом над головами прохожих, разбрызгивая на все четыре стороны споры веры.

Есть боги лета. Они полупрозрачны – едва ли фрагмент реальности; их величие явлено в виртуалье, там они – безбрежные изменчивые аморфные ландшафты, наложенные на реальность, затапливающие ваш нод, душащие трансляцию, вселяющие страх и благоговение.

Боготворец называет себя Элиезер, что на иврите означает «помощник Бога».

Впрочем, в иные времена он был известен под другими именами.

Боготворец ходит по улицам Центральной, и улицы поют ему. Всякое растение с нодом дарит его личным тэгом в надежде на ответный пинг; всякий кирпич, всякая стена, всякая крышка на люке пением и шепотом взывают к Элиезеру.

Сколько ему лет – неясно. Когда он говорит, временами еще различимы слабые отзвуки древнего, давно исчезнувшего американского акцента. Некоторые считают его евреем. Он стар, как здешние холмы. Он ходит по улицам и улыбается, и глаза его пусты, ибо видят все меньше и меньше реала; со временем в них неумолимо просачивается все больше виртуалья. Элиезер насвистывает при ходьбе, его свист разносится и по физическому миру, и по виртуальному: ноты здесь, их чисто математическое представление там.

Он идет мимо богов, и боги кланяются ему, ибо он их сотворил.

Он пришел в шалман Мамы Джонс, проскользнул сквозь штору из бусин и сел за пустой столик. Внутри было прохладно и сумрачно.

– Элиезер! – изумилась Мириам.

Голова Элиезера закачалась так и сяк. Он высказал догадку:

– Неужто не случалось мне оказываться здесь какое-то время?

– Уже четыре года. Или пять.

– Ах. – Он усмехнулся и кивнул, вслушиваясь в одному ему слышные звуки. – Я был занят чем-то, я полагаю. Да. Наверняка.

– Что ж, – сказала Мириам с некоторым сомнением. – Очень рада тебя видеть.

– И я.

– Что тебе принести, Элиезер?

– Думаю, может, немного арака, – он все качал головой, как птица, глядящая на свое отражение в воде. – Да, немного арака, Мириам. Я ожидаю друга.

Она кивнула, хотя ему, кажется, было все равно. Пошла за стойку, вернулась с бутылкой и стаканом, поставила то и другое на столик, и еще чашку со льдом.

– Спасибо, – кивнул Элиезер. – Скажи мне, Мириам. Я слышал, твой парень снова в городе.

Она взглянула удивленно:

– Борис?

Боготворец расплылся в улыбке и закивал.

– Борис, – подтвердил он.

– Да. Откуда ты?..

Боготворец запустил руку в чашку со льдом, взял пригоршню кубиков, аккуратно сгрузил их в стакан. Извлеченный звук Элиезера явно радовал.

– Я слышал, за ним прилетела девочка-вампир, не так давно, – продолжил он.

– Да, – сказала Мириам. После паузы: – Ее зовут Кармель.

– Ах. – Он налил анисовой водки. Жидкость схлестнулась со льдом. Кубики медленно таяли, меняя цвет арака: тот подернулся туманом, сделался как молоко. Элиезер поднес стакан к губам и отпил. – И как вы все теперь?

Мириам пожала плечами. Элиезер ее растревожил; оба это понимали.

– Это жизнь, – сказала она. Боготворец кивнул – то ли Мириам, то ли музыке, которую слышал он один.

– Верно, – ответил он. – Верно.

Она оставила его наедине с араком. Посетителей было немного, но в шалмане всегда есть чем заняться.

– Иезекииль, мне нужна доза.

Они стояли на сгоревшей остановке. Иезекииль сказал:

– Ты завязал с верой, Мотл.

– Это не для меня.

– Решил стать дилером? Опять?

– Нет. Это… услуга.

– Кому?

– Борису Чонгу.

Молчание. Роботники смотрели друг на друга; за стальными фасадами бушевали остатки человечности. В небе парили огни Центральной.

– Внук Чжун Вэйвэйя. – Утверждение, не вопрос, но Мотл все равно ответил:

– Да.

– Врач… в родильной клинике.

И вновь не вопрос. На этот раз Мотл ничего не сказал.

– Он знает?

– О детях? Думаю, подозревает.

Иезекииль хохотнул. Немного юмора в этом звуке, подумал Мотл.

– Неудивительно, что он сбежал.

– И все-таки, – сказал Мотл. – Он вернулся.

– И хочет теперь веры? Христолёт? Зачем?

– Не знаю. Не мое дело.

– Зато мое – благодаря тебе.

– Иезекииль…

Они снова уставились глаза в глаза, беззвучно: два побитых жизнью старых солдата.

– Ступай к священнику, – молвил Иезекииль. – Он даст тебе дозу. И она будет на твоей совести.

Мотл кивнул, один раз, ничего не говоря, и ушел.

Второй старик ввалился в шалман, разметав штору на входе. Ибрагим, Властелин Ненужного Старья.

Он подсел к Элиезеру. Мириам кивнула в знак приветствия и без слов принесла второй стакан.

– Как твой хлам? – спросил Элиезер.

Ибрагим улыбнулся, пожал плечами:

– Как всегда. А твои боги?

– Могло быть хуже.

Ибрагим плюхнул себе льда, налил арака. Они подняли стаканы, осторожно чокнулись и выпили.

– Мне нужны запчасти, – сказал Элиезер.

– Всегда пожалуйста, – ответил Ибрагим.

– Это твой ребенок?

В шалман вошел мальчик, за ним – еще один.

– Это Исмаил, – сказал Ибрагим с тихой гордостью.

– А его друг?..

– Сынишка Мириам, Кранки.

– Они как братья.

– Да.

Мальчики встали рядом с Ибрагимом и, не скрывая любопытства, пялились на Элиезера.

– Кто это? – спросил Кранки.

Мириам, из-за стойки:

– Кранки, веди себя прилично!

Элиезер усмехнулся.

– Я Элиезер. А вы двое… – Его глаза вроде бы поменяли цвет. Он смотрел на детей сразу и в реале, и виртуалье. – Любопытно.

– Исмаил, иди поиграй, – велел Ибрагим. Мальчик дернулся и убежал, Кранки – за ним.

– Пожалуйста, – Ибрагим понизил голос.

– Они знают? – спросил Элиезер.

– Что они разные? Да.

– Они знают, что они такое?

– Я нашел его среди мусора. Младенца. Вырастил как собственного сына. Элиезер, пожалуйста. Пусть у него будет нормальное детство.

– Ты говорил с Оракулом?

Ибрагим отмахнулся. Элиезер продолжил:

– Я желаю построить нового бога.

– И что тебе мешает?

Элиезер отхлебнул арака. Плавящийся лед сделал его молочно-белым.

– Я заинтригован жизнями смертных.

– Боги – такие же смертные, как люди.

– Правда. Правда.

Теперь настал черед Ибрагима улыбаться.

– Ты хочешь вмешаться, – сказал он.

Элиезер пожал плечами.

– Ты всегда вмешивался, – настаивал Ибрагим.

– Как и ты.

– Я живу среди них. А не вдали от них.

– Семантика, Ибрагим. Лехаим. – Он поднял стакан.

– Нет, Элиезер. Пусть все течет, как течет.

– Ибрагим, раньше ты такой философии не придерживался.

– И тем не менее.

– Я не ищу перемен. Перемены ищут меня.

Ибрагим вздохнул.

– Тогда за перемены, – сказал он и тоже поднял стакан. Они выпили.

Стаканы, поставленные на столик, оставили на дереве темные разводы.

– Мотл, что это?

Переплетенные, Мотл и Исобель лежали на кровати. Исобель вела рукой по его боку, чувствуя гладкий, теплый металл.

– Что? – спросил он. Довольный. Сонный. С тех пор как Мотл встретил Исобель, человеческое в нем делалось все сильнее. Порой всплывали даже воспоминания о времени, когда он был человеком, живым. Нежеланные воспоминания из тех, что однажды втянули его в веру.

– Это. – Она присела. – Наркотики?

– Исобель…

Отыскать священника не всегда легко, но в конце концов Мотл его выследил.

– Это не для меня, – выпалил он.

– Ты обещал, что завяжешь.

– Я завязал!

– А это что такое? – Она помахала пакетиком.

– Мне надо было, – стал оправдываться он. – Я в долгу у…

– Ох, Мотл.

– Исобель, подожди.

– Убирайся, – сказала она. Он не пошевелился. – Я сказала: убирайся!

– Это не для меня!

– Мне плевать.

Она толкнула его. Маленькие руки против металлической кожи. Он убил больше людей, чем было кошек на Центральной. Он взял пакетик с наркотой и ушел, а она осталась плакать.

– Что ты творишь? – спросила Мириам.

– Что? – не понял Борис. Мириам стояла перед ним, уперев руки в боки.

– Ты купил веру?

– Я… ты о чем?

– Приходил Мотл. Оставил тебе кое-что. До него приходила Исобель, плакала. – Мириам покачала головой. – Ну и денек! Утром был этот боготворец. Элиезер. Спрашивал о тебе и Кармель. Ты ничего не хочешь мне рассказать, а?

– Мириам, я…

– Я знаю, она прилетела сюда из-за тебя. Борис, она мне нравится. Ты это знаешь. Она сильная. Она обязана быть сильной, чтобы справиться с болезнью. Но почему ты мне не сказал?

Он взглянул на нее. Потряс головой. Марсианский ауг еле заметно пульсировал на его шее.

– Не знаю.

– Я должна знать, что могу тебе доверять.

Он не выдержал и отвел глаза. Разочарование. Даже когда он улетал в космос, много лет назад, она смотрела на него иначе.

– Я просто пытаюсь помочь, – фраза вышла жалкой.

– Вот. – Она протянула пакетик, внутри – белый порошок. – В следующий раз просто скажи мне, ладно?

– Я люблю тебя, – сказал он.

Раньше он такого не говорил.

Теперь слова прозвучали.

Ее губы дернулись.

– Борис Ахарон Чонг, – сказала она. – Иногда я не знаю, зачем с тобой связалась.

Боготворец пришел на холм в Яффе навестить Ибрагима. Вечерело, небеса пылали багрянцем, лучи умирающего светила неровным слоем ложились на небосвод над морской гладью. Боготворец пришел во Дворец Ненужного Хлама и одобрительно огляделся. Обширную свалку освещали голые электрические лампочки.

– Бери что нужно, – сказал Ибрагим, и Элиезер кивнул:

– Я всегда так делаю.

Он не мог последовать за ней в виртуалье. Сейчас это радовало. Исобель залезла в кокон, застегнула ремни, притянула крышку. Уровень Три, Центральная станция. Работа. Машины шипели, кабели сцеплялись с ее портами, стыковались с телом мягкими поцелуями.

И она оказалась совсем в другом месте.

Исобель Чоу, капитан «Девятихвостой кошки», корабля ловкого и черного. Команда уже на борту: все ждут ее приказов.

– Курс на… – Она запнулась, но лишь на миг. – Курс на порт Орлов, квадрант Дельта. – Ее чувства ожили и проникли в каждый атом корабля. Она и корабль – едины. Вселенная Гильдий Ашкелона расширялась внутри нее, необъятная и неизученная, как реал.

К черту Мотла, решила Исобель с неожиданной яростью. Ухмыльнулась, и свет тройной звезды скользнул по темному силуэту корабля. Потом вид растекся – корабль нырнул в гиперкосмос игромирья.

Наступает новое время года, и очередной бог приходит на улицы и в переулки Центральной.

Есть боги ветра: на изящных крыльях-вайях парят они в небесах над крышами домов, распространяя вокруг мерцающую дымку; одни впитывают солнечный свет, другие впитывают дождь. Одни нежданно взрываются к удовольствию детей внизу, орошая мир обрывками света, или сладкими белыми сахарными волоконцами, или снами, что, подобно кротам, зарываются в ваш нод, чтобы через несколько дней или месяцев вы очнулись, осчастливленные воспоминаниями, которые улетучились навсегда.

Есть боги огня: они танцуют на металле, блестя старинными медными проводами, выпрыгивают из открытых бочек, в которых роботники разводят костры, или заводят песни из-за блестящих плоскостей, заставая чьи-то отражения врасплох. Есть боги земли: беззвучные, терпеливые, одни зарыты полностью, никто и не знает, что они здесь, другие поднимаются над поверхностью курганами и холмиками, на них можно лечь, прижаться к земле щекой, молиться без слов. И есть боги воды, журчащие в кране, скользкие, как угри, падающие с небес дождем, не будучи дождем: фрагменты цифровой мечты.

Боготворец приступил к работе в полдень, в день безоблачный и ясный, как детство. Он спокойно стоял на пешеходной улице Неве-Шанаан прямо напротив неимоверных ворот Центральной.

Руки боготворца двигались, рисуя сложный узор, – словно погодный хакер манипулировал видимым и невидимым. Брат Р. Патчедел, робопоп, только что вышел из ворот; он молча стоял у прилавка с овощами и фруктами и наблюдал.

– Не знал, что Элиезер вернулся, – сказал он мистеру Чоу, отцу Исобель; тот лишь пожал плечами.

– Он и не уходил, – сказал мистер Чоу и вгрызся в яблоко.

Руки боготворца танцевали в мире телесности, и все, у кого имелся нод, смотрели, как глубоко он загружается в мир виртуалья, в мару, реальную и ирреальную одновременно.

Боготворец делал жест, и возникали миры. Код спаривался с кодом; менялся; ветвился; соединялся и разъединялся, расщеплялся и развивался скоротечными эволюционными циклами, возможными благодаря виртуальной работе гигантских машин, сокрытых в самых Сердцах. Разумы рождались, как цветы. Когда кустарное Нерестилище обрело автономность, боготворец начал конструировать физическое тело бога.

Собралась толпа зевак. Элиезера не видели уже много лет, хотя его боги вечно появлялись, как тайное настоящее, на улицах Центральной.

Ибрагим и его мальчик приехали на телеге, которую неспешно тащила терпеливая кобыла. Остановились перед боготворцем и при помощи пары четырехруких марсианских Перерожденных стали разгружать телегу.

Элиезер работал и, работая, говорил, и слова его разносились далеко-далеко. Два мнемониста в толчее транслировали картинку тем, кто внимал им на Земле и во всей Солнечной. Исмаил и Кранки стояли рядом и, казалось, стробоскопически возникали и исчезали, глядя на свежеформируемого бога изнутри и вне ирреала.

Боготворец избрал металл, и дерево, и адаптоцветную технику; он собирал и выращивал структуру перед входом на Центральную. И, работая, говорил и пел, и слова его плыли по воздуху и бессчетным аудиоканалам.

А пел он, дополняя музыкой слова забытого стихотворения Лиора Тироша:

В Гильдиях Ашкелона капитан Исобель Чоу занесла руку над пультом управления варп-двигателем и замешкалась. Шепот в ушах складывался в слова. Что-то чудесное. Варп-космос игромирья – фантасмагорическая трехмерная панорама. Игромиры – мощнейшее виртуалье, потомки примитивных MMORPG, оживавшие в реал-времени в глубине Сердец физических вычислителей, что сотрудничают с Иными и распределены по Солнечной системе. Игромиры – дома для бессчетных миллиардов как подключенных к Сетям людей, так и местных, сетевых цифровых разумов и автономных систем.

До квадранта Дельта еще пилить и пилить (тот гнездился где-то на внеземном сервере; тайм-лаг – вечная проблема). Можно разлогиниться, оставить за себя дубля и всплыть в телесности вселенной-1. Миры словно шептали ей о любви и утрате, и она вспоминала Мотла, и злость внутри почему-то испарялась. Окружавшие Исобель экраны дисплеев просторной рубки космолета показывали гиперкосмос, в недрах которого возникло вдруг нечто темное, и старпом Тэш, шестирукий гигант с телом, производным от дайкайдзю (Исобель понятия не имела, кто и что он в мире телесности), встревоженно хрюкнул. Зависшая темная масса, кубоидная, смахивающая на игромирную сингулярнсть.

– Что это такое? – благоговейно полюбопытствовал Тэш.

Рождение, кажется, сказал голос. Исобель сглотнула.

– Это бог, – сказала она.

– Никогда не видел бога, – сказал Тэш, и Исобель ответила:

– Они очень редки.

– Кармель?

Он нашел ее в лавке Ачимвене. Хозяина дома не было. Кармель впустила Бориса внутрь. Сонные глаза. Тело тонкое, как у мальчика.

– Мне снилось, что я человек, – сказала она.

– Я его достал, – Борис показал ей шприц. – Христолёт.

– А он точно поможет?

– Не знаю.

Она вдруг засмеялась:

– Ты просто хочешь тыкать в меня иголками.

– Я пытаюсь помочь, – сказал он. На шее запульсировал ауг. Она протянула руку, прикоснулась к нему кончиками пальцев, сказала:

– Тогда вперед, – почти безразлично. Оголила изящную руку. – Вперед.

Он вдавил шприц в кожу. Кармель вздохнула, ее нежное дыхание пахло семенами кардамона. Он повел ее к стулу, она рухнула на него, вдруг обессилев…

– Я вижу, – пробормотала она. – Это же…

Кармель плыла по морю белого света. Если космос – океан, солвота блонг стар, значит, это – пракосмос, лишенный звезд, и тьмы, и бездны. Кармель дрейфовала, вокруг рос мир, но его детали тонули в дымке, словно бы вселенную еще не визуализовали как следует. Кармель видела древние улочки Центральной, людей, едва намеченных, что стояли вокруг. Она видела себя, фиолетовую кляксу, и Бориса, который навис над ней, как плохо прорисованный злодей из марсианского жесткача: с иглой – жертвенным ножом – в руке.

Теперь перед Кармель выросли очертания космопорта, белые световые линии, обозначавшие гигантскую структуру; повсюду громоздились массивные комья, скрывавшие сердцевины плотного кода Иных. И что-то еще росло рядом, перед самым космопортом: черный кубоид, вампиром всасывавший свет и инфу, Кармель захватило потоком, она поплыла через белый свет к темной сингулярности, не в силах спастись…

– Храни нас от Порчи, и от Червя, и от внимания Иных. – Мама Джонс стояла на коленях у маленькой часовни посреди лужайки. – И дай нам смелости идти в этом мире собственным окольным путем, святой Коэн.

Встав на ноги, она взглянула на космопорт. Она ощущала, как формируется бог на пешеходной улочке, чувствовала его тревогу, растекавшуюся по незримым сетям, и пингующее эхо бога билось в ее ноде. Ей было не по себе. Борис и его странная привязанность к девочке-стриге… Элиезер, который опять явился, чтобы вмешаться… Мама Джонс знала: за всем стоят Иные. Цифровые цифроцарства: мало кто из них имел дело с людьми, с физическим миром. Иные обитали в глубинных Сердцах, защищаемых военной мощью клана Айодхья, и, пока их физическому существованию ничто не угрожало, они – никогда – ни во что – не – вмешивались.

Как правило.

Но вдруг появились эти дети.

Мириам не была глупа. Она знала: мальчик странный. Она понимала, что Кранки вышел из родильной клиники не таким, как все. Что он не похож на других детей.

Она не знала почему. И, может, не хотела знать. Он не вышел из ее лона, но он – ее сын. Он заслуживает детства.

Ей не нравилось, что Элиезер вмешивается. Она не любила богов. Человечеству потребовалась прорва времени, чтобы придумать религию, с которой можно жить. Когда боги обитают бок о бок с тобой, в этом есть что-то почти богохульное.

Мириам зажгла благовонную палочку и пошла смотреть, что, собственно, происходит.

– Мы можем его облететь? – спросила Исобель.

– Это сингулярность, – ответил Тэш.

– Идем навылет, – решила Исобель. Тэш заволновался.

– Навылет? – переспросил он. – Ты помнишь, что стало с экспедицией У?

Исобель передернуло.

– Она исчезла?

– Да, – ответил Тэш. – Исчезла, исследуя сингулярность Бережиньского в квадранте Сигма.

– Тэш, подумай о выигрыше! – призвала Исобель. Игромирные сингулярности попадаются нечасто; исключительно нечасто. Они могут быть чем угодно: дверью в абсолютно новый квадрант игромирья, или путем в его прошлое, или порталом в далекий квадрант, или даже, бывает, вратами в какой-то совсем иной игромир.

И они могут быть опасны.

Смерть мозга в реальном мире, полновесный синдром Мамаши Хиттон: из остывающего кокона выпадает пускающее слюни тело идиота, лопочет что-то, плюется, мозг выжжен, плоть живет на голом инстинкте. Говорили, что сингулярности глотают игроков, что экспедиция У забралась слишком глубоко, пробила все археологические слои игромирья, вышла за пределы ГиАш на древние, забытые уровни, в мифическое место, называемое Пакманду…

– Вперед, – отдала команду Исобель.

Тэш сказал:

– Нет.

Губы капитана скривила жестокая усмешка.

– Ты осмеливаешься мне перечить?

– К черту, Исобель, это всего лишь игра!

Но она не слушала. Ею овладела ярость. Могущество опьяняло. Черный кубоид парил, вращаясь, на гигантских экранах. Блокировал их полет. Исобель возложила руку – ладонью вниз, пальцы растопырены – на пульт. Ощутила мурлыканье «Девятихвостой кошки» глубоко внизу. В самой себе. Исобель упивалась силой. Она беззвучно отдала приказ, тот проник в сознание корабля, усилился…

Посреди психоделии игромирного гиперкосмоса черный кубоид разверзся, как портал, червем вгрызаясь в пространство и время, удлиняясь; космолет влетел в него, прямо в нутро, будто пуля пунктиром прошила игромирный континуум…

Заорал Тэш, застыл экипаж, а Исобель смеялась, невидимые руки из-за пределов пракосмоса терзали ее сознание, распутывали его, она распадалась на атомы и кварки, потом нод издал одинокую ноту, точно ударили в колокол, и голос сказал: «Исобель», – и она сказала: «Мотл?» – но слово было лишь звуком, и смысл от нее ускользнул.

Она качалась на волнах белого света, и мир оставался далеко-далеко. В этом было что-то от утоления голода. Когда Кармель вонзала зубы в мягкую плоть мужчины или женщины, планктоноиды из ее слюны, проникая в кровеносную систему, отыскивали нодальные волокна; так она насыщалась – терабайтами и петабайтами памяти, снов, воспоминаний, отчетливых и не очень, знаний, своего рода существования. Когда-то она была человеком, но изменилась, стала частично Иной, и теперь ей казалось, что она чует, как Иные подбираются к ней, порхая и клубясь, и смотрят – странные, чуждые разумы в невидимых машинах, расселившиеся повсюду, окружившие и заполонившие мир.

Вот!

Она воспарила над Центральной, внизу осталась четкая, ясная кубоидная чернота, нечто, заданное в мирах – телесном и виртуальном. Кармель летела над тьмой, тьма не давала ей упасть. На Уровне Три Центральной станции Кармель увидела силуэт, такой же, как она, – и реальный, и виртуальный. Роботник, решила она, заметив, какой напряженной походкой он передвигается.

На личном тэге, болтающемся на краю ее сознания, значилось имя: Мотл.

Легко позабыв о нем, Кармель отвернулась. Нечто внизу ее очаровывало. Оно взывало к ней и в то же время отталкивало. Интересно, как долго будет действовать наркотик? Что вообще дал ей Борис? Она встревожилась. Но мысли, скользкие, как рыбы, не задерживались, а разум стал ручейком, вливавшимся в огромную реку. Кармель струилась, как вода.

Мотл оттолкнул испугавшегося оператора, местного мальчика. Чонг? Чоу? или Коэн? – Мотл точно не помнил. Мальчик сказал:

– Эй, стой, ты чего… – но Мотл, не обращая на него внимания, разорвал пустой кокон.

– Мотл, эй! Не смей…

Мотл воткнул руки в мягкую мембрану кокона. Кабели зашевелились, подобно вайям. Мотл видел Исобель нагой: геймерам, как ни крути, нужен непосредственный доступ в систему. Разъемы на теле Исобель были как пуговицы на костюме. Когда он впервые увидел ее без одежды, у него перехватило дыхание. Стальные пальцы бежали от разъема к разъему, осознавая конфигурацию соединения. Пазы образовывали виртуальную сетку, покрывавшую все тело, чтобы, когда Исобель окажется в коконе, охватить ее полностью.

– Не мешай, – велел Мотл мальчику – и подключился.

Наступает новое время года, и очередной бог приходит на улицы и в переулки Центральной. Боги являются без помпы и ритуалов, практически втихаря.

Этот – исключение.

Он принимает форму медленно, вбирая металлолом и древнюю, нестареющую пластмассу. Он вырастает из семян адаптоцвета: органика формируется с невозможной скоростью и распускается, выстреливая цветами в небо; у входа в космопорт становится все выше современная, живая, подключенная к сетям статуя. Боготворец Элиезер работает руками и разумом – и, работая, поет.

Слухи разнеслись быстро. Группа на-нахов из Тель-Авива, города евреев, пришла и принялась плясать вокруг скульптуры под бас-барабанный бой; тряся черными ермолками и длинными кудрявыми пейсами, они радостно распевали священную мантру «На На Нахма Нахман Меуман», а робопоп брат Р. Патчедел, стоявший неподалеку, побоялся к ним присоединиться; танцевал он неумело, посверкивая металлическим телом в лучах заходящего солнца.

Чай здесь подавали в маленьких стаканах, горячий и сладкий, без молока, не так, как у варваров-англо; Мириам встретилась с Борисом под навесом торговца фруктовыми соками.

– Кармель и есть этот бог, – заметил он, а больше ничего не сказал. Мириам вздохнула, но решила: будь что будет. Иногда ей хотелось, чтобы Борис стал прежним долговязым и неловким мальчиком из прошлого, когда все было куда проще. Но прошлое давно миновало; а женщина, которой стала она сама, знает, что в отношениях редко есть место простоте.

Боготворец работает, и под его мозолистыми руками бог обретает форму, абстрактную, как любая религия. Он растет из почвы, он больше любого другого бога, появлявшегося на Центральной, и его вибрации, его могущество ощущает вся цифровселенная.

– Здрасте-здрасте-здрасте, – сказал полицейский. – Ну, что у нас тут?

Все фразы устаревших протоколов давно умерших писателей-нарративистов похожи. По-настоящему разумная полиция никому не нужна – и вынуждена мириться с грубой механикой, которая почему-то успокаивает людей. Огоньки полицейского мигали. Пластиковый живот вместо урчания выдал тихую сирену.

– Старина, здесь такое строить нельзя, – объяснил полицейский бот. – Боевая техника в городе-станции… – И он продекламировал длинную цепочку цифр, которые никому ничего не говорили, даже ему самому.

– Не понимаю, чего ты хочешь добиться, – сказала Мириам. Между ботами и зеваками завязался спор. Пахло ладаном. На-нахи плясали и все громче били в барабан. Робопоп, выходя из притворного транса, подошел к Мириам, лицо его изображало незлобивость.

– Мириам, – поздоровался он вежливо. – Борис.

– Я уверен, она здесь не просто так, – Борис машинально кивнул робопопу. – Я уверен, что Иные ее впустили. Я уверен, что это связано с детьми. Не знаю, Мириам. Я уверен, что Иные использовали меня, когда я работал в родильных лабах. Я уверен, что они меняли коды, меняли зародыши, ради каких-то своих целей. И я уверен, что Кармель им нужна.

Одна из самых длинных его речей. Мириам спросила:

– Для чего?

– Чтобы активировать новые секвенции, – Борис запнулся. – Дети – они не совсем…

– Люди?

– Да.

– Что такое человек? – спросила Мириам угрожающе. – Борис, это же дети. Да, ты работал над ними как дизайнер, жидкая среда и все такое, ты делал свою работу, но кое-чего так и не понял. Это дети, во-первых и в-главных. И хотя ты их практически родил, это еще не делает тебя родителем.

– Мириам…

– Нет, – вспыхнула она. – Оставь этот тон, Борис. Не со мной.

Робопоп глядел в пространство между ними и тактично отступал. Диспут между ботами и зеваками разгорелся не на шутку. Древний Элиезер, забыв обо всем, длил песнопения и творил бога.

Кармель падала в черный кубоид.

Она проснулась, хватая ртом воздух, и уже решила, что вернулась в комнатку на Центральной, что наркотик выдохся.

Но ничто вокруг не напоминало Центральную.

На миг она запаниковала.

Три солнца на небе. Яростная стычка цветов: синий, зеленый и красный пропитывали мир насквозь, а на горизонте виднелись звезды, и еще черная дыра в кольце хабитатов.

Она стояла высоко над портом и смотрела вниз, на невозможный город. Толпы инопланетян на улицах. Пневмобили и летуны в небесах. Транспортные корабли, исполинские, как луны, надвигаются из космоса.

Порт Орлов, квадрант Дельта, вселенная Гильдий Ашкелона.

Черная дыра, видимая благодаря туманности галактической пыли и окрестных хабитатов, – игромирная сингулярность, космическая кротовина, невозможная в реальном мире. Кармель все поняла, едва взглянув на дыру.

Когда-то она, совсем юная девочка вроде святой К’Мелл, работала в порту Орлов, копила деньги, чтобы сбежать из дома, – но с тех пор здесь не бывала.

Быть стригой и входить в игромирье опасно.

Запах инфы витал повсюду. Новые рецепторы Кармель задохнулись от восторга.

До перемены она была другой. Тогда, будучи вульгарным человеком, она принимала формы за чистую монету: спала в коконе, впитывала сенсорную матрицу. Но теперь, став стригой…

Как стрига она чувствовала окружавший ее мир. Его переполнял токток блонг нараван, Разговор Иных. В ГиАш их зовут Системными Богами. Она видела цифровой паттерн переплетающихся солнечных лучей, ощущала притяжение сингулярности на горизонте, математические уравнения, управлявшие гравитацией, графические векторы невозможных движущихся кораблей. Рот Кармель затопило слюной. Свежая инфа, люди, маскирующиеся под инопланетян, и Иные, маскирующиеся под людей, – повсюду.

Но что она тут делает?

Кармель едва помнила комнату и застывшего над ней мужчину со шприцем. Видение угасало, исчезало в инфопотопе.

Она хотела выбраться из игромирья. Но в ней жил голод; почти бессознательно Кармель двинулась прочь от огромного панорамного окна и спустилась на эскалаторе, на уровень улиц, в игромирную имитацию космопорта, в котором ее тело жило ныне во вселенной-1. Снаружи лицо Кармель озарил свет трех солнц. Ее будто невзначай погладил шедший мимо осьминоид. Порт Орлов – центр торговли, здесь пересекаются сотни крупных и мелких гильдий; здесь можно зафрахтовать корабль, нанять пиратов, каперов, матросов, солдат, ученых. В ГиАш есть свои сокровища: древние исчезнувшие расы, загадочные руины, невиданные планетные системы, населенные исключительно неигровыми персонажами.

Кармель как во сне шла за осьминоидом. Его разум был ей открыт, она не могла ничего с собой поделать – и следовала за ним по переполненным улицам, пока он не скользнул в тихий переулок, ведший к набережной; там Кармель атаковала.

Она ела быстро, не сдерживая себя. Осьминоид был осьминоидом и в реале. Он подвергся модификации много лет назад. Сейчас он бился в конвульсиях внутри сделанного по заказу кокона где-то в Поясе, и его реальное тело было так же беспомощно, как цифровое, из которого Кармель высасывала воспоминания, коды доступа, игромирные приключения. Она обнаружила, что он – адмирал одной из малых гильдий. Он командовал кораблем и получил прозвище «Мясник Соледад-5»: в начале кампании адмирал отдал приказ использовать оружие Судного дня против звездной системы ГиАш, уничтожив всех до единого неигровых персонажей и игроков в радиусе светового года от этой звезды.

Женат, трое детей, жена – шахтер с собственным кораблем, старшая дочь недавно вышла замуж, старший сын хочет пойти по стопам отца в ГиАш, младший – трудный ребенок, не слушается… Все это и много больше Кармель высосала из его сознания, его нода, в припадке голода, прекрасно понимая, что так нельзя, ее поймают, Иные повсюду, Системные Боги наблюдают… Кармель оторвалась от осьминоида. Он лежал, свернувшись в клубок, мозг насыщен допамином, и вдруг Кармель сделала нечто для себя неожиданное: дотянулась до нода и его толкнула, сознание исчезло, виртуальное тело растворилось, стерлось – она отправила его обратно в телесность.

Теперь, насытившись, ее разум прояснился, она понимала, что ей тоже нужно рвать когти, но почему-то не смогла проделать с собой то, что только что проделала с жертвой, путь наружу для нее закрыт, надо искать выход, врата игромира; в отчаянии она сделала еще одну попытку: Отмена! Отмена! – но ничего не вышло. Небо сгустилось, с него упал луч света, коснулся Кармель, вобрал в себя, и она закрыла глаза, признав поражение, и запел хор ангелов, и ее подняли, как куклу, и она вознеслась в свет, вознеслась на небо.

– Мотл?

– Исобель. Что же ты делаешь?

Она всхлипывала.

– Не знаю, – сказала она. – Тут темно. Мотл, мне холодно. Мне так холодно.

– Где ты? Что это за место?

– Я не знаю. Я прошла сквозь эту штуку. Такую, она как… ну…

Она растеряла даже слова, они отлепились от нее и исчезли.

– Пракосмос, – Мотл выругался. – Ты прошла через шахту сингулярности.

– Что?

– Бомбы с враждебными кодами, – объяснил он. – Мы использовали такие на… на одной из войн. Или на всех. Не помню.

– В ГиАш были войны?

– Войны велись на обоих уровнях бытия, – он не хотел вспоминать.

– Обними меня, – сказала Исобель. – Мне холодно.

– Я тебя вытащу. Что с твоим экипажем?

– Я не знаю. Я их не вижу.

– Они могут быть в порядке. – Прозвучало неубедительно, и сердце Исобель замерло (и где-то в коконе, пропахшем немытыми телами, сколлапсировало ее тело).

– Как ты сюда попал, Мотл? Мотл, прости меня.

– Это я виноват, – сказал он. – Я обещал тебе, что покончу с дрянью. С наркотой. Но Борис попросил об одолжении.

– Ты должен был ему отказать.

– Я обязан ему, Исобель.

– Чем?

– Подожди. Слышишь?

– Что это?

– Песня сирены. Бог растет. С жизнью приходит смерть. Мы можем пойти на зов.

– Как?

– Обними меня. Обними меня крепко.

Она обняла его. Обняла крепко. Его аватар в пракосмосе. Запах аватара был тем же. Масло, металл, пот. Они пробирались сквозь темноту, и миг спустя она поняла, что тоже слышит, даже чувствует притяжение бога.

– Это не моя вина. Пожалуйста. Вы должны мне верить!

Голос чистый, ангельский, исходил от бога и проникал прямо в ее нод, в ее разум. Маленькая стрига, сказал бог, тебе нельзя здесь находиться.

– Меня убикнули.

Она и сама поняла, как вяло и неискренне это звучало. Она плыла в безбрежном космосе, лишенная тела, и бог, этот Иной, цифровой разум, странный и непознаваемый, как настоящий инопланетянин, изучал ее, читал ее, как читал бы текст, – без усилий.

Люди боятся таких, как ты, сказал Системный Бог.

Она не ответила. Она признавала, что Иной прав. Признавала мем страха перед стригами, продолжавший сам себя кросскультурный миф, который пронизывает миры людей и основан на древних образах, мифах-имаго. Порой Кармель думала, что мем создали конструкторы стриг – или, может, он появился в ответ, как мера защиты…

– Ты предполагаешь. – Голос изумлялся – если Иных можно подозревать в подобном. Они не испытывали человеческих эмоций, привязанных к телу, гормонам, физическим реакциям, эмоций, развивавшихся на протяжении тысячелетий. Иные эволюциониовали отдельно, вне телесности, в виртуалье Нерестилища. – Но ты не знаешь.

– Я не хотела…

– Нет, – согласился голос. – И все-таки ты пошла туда, куда ходить запрещено. Навредила игроку. Нанесла ущерб ГиАш.

– Пожалуйста. Пожалуйста…

– Человек… – Голос явно сомневался. – Маленькая несчастная стрига, – сказал он. – Ты голодна?

– Всегда. Всегда! Вы не знаете, откуда вам знать, откуда вам понять! – Кармель кричала в сердце этого пустого места, этого дворца виртуалья. – Голод…

– Мы починим съеденного тобой игрока, – сказал Системный Бог. Заменим память, реконструируем части сознания, которые ты взяла себе. Такие атаки уже были. Мы не всегда… о них говорим. Люди зависят от виртуалья, а мы, в свою очередь…

– Да? – Она рвалась прочь, но попытки к бегству срывались, вокруг не было ничего, даже воздуха.

– Мы зависим от них, – сказал Системный Бог; почти, как ей показалось, грустно. И вновь: – Ты голодна?

– Да! Черт подери, да… всегда.

– Тогда ешь, – сказал голос; что-то огромное и нечеловеческое, словно гигантский кит, надвинулось на нее, почти задушило, и она прильнула к резиновому телу, пахшему морской солью и водорослями, к жесткой на ощупь коже, прижалась носом к исполинскому брюху, рот наполнился слюной, клыки удлинились, погрузились в резиновую плоть, насыщаясь, не уставая насыщаться этой громадой, этой чуждой сущностью, слишком огромной и сильной, чтобы ее можно было осознать. От обилия пищи Кармель сжалась, стала задыхаться, и голос в ее голове, смеясь и удаляясь, сказал:

– Почему люди вечно сравнивают нас с китами?

Кто совершил поджог, так и не установили. Все началось с огонька, с цветной вспышки. Полицейские боты встревоженно забибикали. Пляшущие на-нахи, видимо, опьяненные пламенем, заплясали усерднее, пот струился по их пейсам и скатывался, впитываясь в белые рубашки.

Бог пылал.

Элиезер, творец, казалось, был заворожен огнем не меньше зевак. Часто ли мы рождаем бога, чтобы его убить? Жертвоприношение – древнейший человеческий обычай.

Губы Элиезера еще шевелились, но песню пожрал рев пожара.

Бог пылал.

Те, кто следил за нодальными фидами, видели, что то же происходит и внутри Разговора: сложная форма Иного начинает фрагментироваться, медленно распадается сеть, крупные ноды отсоединяются, структура превращается в множество разрозненных мелких сетей. Возможно, так же вырождается в людях память. Возможно, это простейшая из перемен: лед ведь тоже превращается в воду. Так или иначе, бог горел, распадался и еще кричал, беззвучно, рядами нулей, которые заставляли зевак вздрагивать и убегать.

– Кармель! – сказал Борис.

Мириам побежала за ним. Она боялась за девочку: как бы Борис, со всеми его добрыми намерениями, не сделал какую-нибудь глупость. Кто-то должен за ним следить.

У входа в книжную лавку стоял ее брат, Ачимвене. Борис замер.

– Ты, – сказал Ачимвене страшным голосом. Бедный Ачи, подумала Мириам. – Я велел тебе оставить ее в покое.

– Я просто… – Мириам видела: Борис разозлился тоже. Такого с ним почти и не бывало. Даже в юности он редко проявлял эмоции, особенно негативные. – Я просто пытаюсь помочь.

– Нам не нужна твоя помощь, Борис! Убирайся! Убирайся на Марс, или где ты там жил. Думаешь, раз ты прилетел с Верхних Верхов, так все теперь будут под тебя подлаживаться, будто ты какой-то, какой-то…

Но Борис без слов прошел мимо. Ачимвене беспомощно замолчал. Потом промямлил:

– Мириам…

Она не знала, что сказать. Ачимвене развернулся и вошел внутрь, и она последовала за ним.

Стройными рядами на полках – книги. Бумажные, с характерным странным запахом. Полки на полках, книги на рассыпающихся книгах. Где ее брат все это нашел? В его одержимости есть что-то нездоровое. Что-то нечистое. Печальное отражение его существования, думала она: появление вампира – лучшее, что случилось с ним в жизни.

По крайней мере, теперь он не думает о книгах.

– Ачи?

– Кармель!

Вслед за братом Мириам взобралась по узкой лесенке. Кармель лежала – отдыхала? – на узкой кровати. Окно открыто, с улицы доносится запах пожара. Борис склонился к стриге.

– Я спала, – сказала Кармель. – А теперь проснулась.

– Он всадил в тебя лошадиную дозу наркотика. – Ачимвене обвиняюще указывал на Бориса. – Я был в отъезде, в Тель-Авиве, покупал книги, я не знал…

– Ачи, я сама его попросила.

Мириам посмотрела на брата. Тот стоял рядом с Кармель, а она, присев, зевала. Белая ночнушка липла к тонкому телу. Ачимвене стиснул руки. Будто молится.

– Зачем? – спросил он.

– Потому что я хочу поправиться, Ачи! – Она подняла голову: в огромных глазах – страдание. – Я не хочу быть той, кто я есть.

– Почему?

– Я хочу… Потому что… Ачи…

– Ты хочешь быть со мной.

– Мужчины, – сказала Мириам, но с улыбкой. – Мир вращается вокруг вас, само собой.

– Кармель, – вступил Борис. – Что случилось?

– Я ушла, – ответила она. – А потом вернулась.

– Кармель…

– Хватит, – оборвал его Ачимвене. – Борис, вон отсюда.

– Послушай, сейчас…

– Борис, – перебила Мириам. Мужчины – как дети. С ними надо говорить медленно. – Пошли уже.

Она взяла его под руку. Он не сразу, но подчинился. Она заметила: когда его взяла злость, ауг стал темнее обычного. Борис позволил свести себя вниз. Наверху ее брат и Кармель все говорили, но так тихо, что понять что-либо было невозможно.

На улице Мириам выдохнула. Воздух был задымлен. Что-то надвигается, подумала она, или – или идет к концу.

– Я хочу, чтобы ты оставил ее в покое, – сказала она Борису.

Тот открыл рот, словно хотел что-то возразить, потом закрыл, как-то сгорбился.

– Хорошо.

Они пошли домой, рука в руке. Он не плохой, думала она. Он просто мужчина.

– Мотл?

Исобель плыла во тьме, и тьма на нее давила. Она сделала усилие, что-то поддалось, внезапно возник свет, ворвался воздух, и она поняла, что была внутри кокона.

И вновь вселенная-1.

Исобель вытащила провода из плоти. Выкарабкалась из кокона; руки ее тряслись. Заметила на теле ожоги. Чуть не рухнула на пол, но сильные металлические ладони поймали ее и удержали.

– Мотл?

– Я искал тебя. Чтобы объяснить…

– Ты был там? – спросила она. – В ГиАш?

– Я пошел за тобой, – просто ответил он. – Я бы пошел за тобой куда угодно.

– Я сколлапсировала.

Он засмеялся:

– Никто не коллапсирует. Такое бывает только в дешевом марсианском жесткаче.

– Мотл, я знаю, что со мной было!

– Я знаю. Просто…

– Это было ужасно! – перебила она. – Коллапс! В сингулярности! Я не буду пить несколько месяцев!

– Ты могла умереть!

– Но я же не умерла, верно. – Она ухмыльнулась и прижалась к нему. – Ну же, Мотл.

– Исобель?

Она встала на цыпочки и поцеловала его.

– Пошли домой.

Боготворец и его друг, альте-захен Ибрагим, сидели под навесом кальянной. Пили горький черный кофе и по очереди прикладывались к мундштуку длинной прозрачной стеклянной трубки, терпеливо стоявшей между ними. Под колпаком тлел на лепешке вишневого табака уголек. Заходило солнце, над Центральной станцией, над старыми улочками и космопортом вставала луна, отовсюду выныривали летучие фонарики, качаясь то так, то эдак.

Останки бога местами еще пылали, но огонь сходил на нет. Ибрагим сделал затяжку и передал трубку другу.

– Вот, – сказал Элиезер.

– Ты добился того, чего хотел?

Боготворец ответил вопросом на вопрос:

– Хоть кто-то этого добился?

Он улыбнулся, не вынимая мундштук изо рта, и двумя реактивными струями выпустил дым из ноздрей.

На улице внутри сгоревшего бога играли два мальчика. И те, кто смотрел на них в реале и виртуалье, видел: они существуют поровну и там и там. Ибрагим наблюдал за тем, как дети протягивают руки, совершенные, ангельские, и собирают вращающиеся кусочки кода, которые, если их поить и кормить, однажды вырастут в самостоятельные сущности.

– Боги рождаются и умирают, – заметил старый творец; заметил печально, под великим бременем времени; ибо все они были его детьми. Едва затянувшись, он передал мундштук другу. За столько лет он стал здесь своим.

Они сидели в товарищеском молчании и смотрели на играющих детей.