Записки молодого учителя
«НА ДНЕ»

В «Литературной газете» иногда встречается рубрика «Если бы директором был я…» Так вот, если бы я трудился на ниве просвещения и имел власть составлять или утверждать школьные программы по литературе, то ни за что не включил бы в список «обязательного к изучению» пьесу «На дне». А ведь в учебнике ей уделено очень много внимания, и сочинение нужно писать, и на экзамене отвечать. Без знания этой пьесы ни аттестат не получишь, ни вступительные в институт не сдашь.

Спорить с учебником – занятие неблагодарное и даже небезопасное, поэтому я не стал бы рисковать и объяснять школьникам тот смысл философии Сатина, который открылся мне самому. Самые известные фразы Сатина: «Человек – это звучит гордо!», «Ложь – религия рабов и хозяев… Правда – бог свободного человека!», «В карете прошлого – никуда не уедешь…» Считается, что именно в этих словах выражено неприятие Сатиным позиции Луки, которого учебник бранит за использование утешительной лжи. Не знаю, кто написал материал для учебника, но этот человек, как мне кажется, рассчитывал на то, что подростки пьесу прочтут невнимательно или не прочтут вообще, поэтому выдергивал фразы из контекста, придавая им несколько не тот смысл, который вытекает из полного текста.

Возьмем для первого примера реплику о карете прошлого, сказанную в ответ на тираду Барона о том, как богато и респектабельно жила когда-то его семья. На уроках литературы нам говорят, что в этих словах заключено пророчество о скорой гибели «загнивающего, старого, буржуазного» строя, в карете которого далеко не уедешь. Так ли это на самом деле? Мне кажется, что здесь Сатин говорит о совершенно других вещах: о том, что нельзя жить только воспоминаниями о былом; о том, что неправильно выпячивать былые заслуги, в особенности заслуги не свои, а предков, и гордиться ими, если сейчас ты ничего не делаешь и ничего не можешь, все пропил и все потерял; о том, что не следует увязать в прошлом и нужно двигаться вперед, как бы трудно ни было. Я понимаю, что с человеком, прожившим на свете всего шестнадцать лет, глупо разговаривать о прошлом, поэтому с учениками данную тему я бы обсуждать не взялся. Но сама подача фразы о карете прошлого в отрыве от смысла всего диалога меня покоробила.

А как подаются в учебнике слова о том, что «правда – бог свободного человека»? Только как то, что Сатин «открыто опровергает философию Луки», не более того. На самом же деле в этих словах кроется глубочайший смысл, не доступный не только подростку, но и большинству взрослых: человек может считаться свободным только тогда, когда он умеет не лгать самому себе, не прятаться от проблем, не засовывать голову в песок и с открытым забралом встречать все невзгоды. Если он будет точно знать «врага в лицо», то сможет просчитать вероятность потерь при проигрыше в битве и ценность бонусов при победе и, основываясь на этом трезвом расчете, принять свободное решение. Собственное. А не следовать чужой подсказке и не выполнять чужую волю. Если же понимать слова Сатина так буквально, как трактует их учебник, то можно начать задаваться вопросами, которые оборвут человеку и карьеру, и свободу, и жизнь. Достаточно будет только оглянуться вокруг и оценить происходящее в «свободном социалистическом обществе».

Еще один пример спорного толкования – использование фраз из монолога Сатина из четвертого действия: «Человек может верить и не верить… это его дело! Человек – свободен, он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!..» Для уроков литературы главный акцент делается на слове «свободен», и подросткам внушается, что речь идет о свободном труде, который возможен только при условии свержения эксплуататорского строя. И снова меня одолели сомнения: о том ли вообще речь? На мой взгляд, Сатин здесь говорит о другом: о том, что человек имеет право чувствовать себя свободным в любом своем выборе или в любой оценке только тогда, когда он готов полностью заплатить за последствия своих поступков. Он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум… Разве не так написано у Горького? И самое главное: «Человек за все платит сам, и потому он – свободен». Обратите внимание на слово «потому», то есть на причинно-следственную связь. Он свободен только тогда и только потому, что платит по всем счетам своей жизнью, разочарованиями, трагедиями, болезнями, неудачами… Перечень того, чем мы платим за свои решения, можно продолжать еще очень долго. Но для школьников и эта мысль, наверное, не будет подкреплена опытом, а потому непонятна.

И самая, на мой взгляд, интересная и небесспорная, но, безусловно, достойная обсуждения мысль, высказанная Лукой, но приведенная в пересказе Сатина: зачем живет человек, даже такой, существование которого кажется стороннему взгляду бессмысленным, неоправданным и бесполезным? У Луки есть на сей счет целая теория, заключающаяся в том, что человек живет для будущего: существование конкретного индивида может выглядеть бесполезным, но как знать – а вдруг его дальний потомок совершит прорыв в науке или принесет своим трудом, своими мыслями, своим творчеством огромное благо человечеству? И тогда мы можем утверждать, что этот бесполезный и бессмысленный, на первый взгляд, индивид достоин уважения и любви, ибо он породит потомство «для большой нам пользы»… При первом прочтении мне в этой мысли почудилось нечто неоправданно биологическое, даже излишне физиологичное: ну как это так – относиться к человеку исключительно как к производителю! Но чем больше я думал и чем больше общался с теми, кого с полным правом можно отнести к «отбросам общества», тем чаще вспоминал это место из пьесы. Да, теперь, когда мне двадцать пять, я бы не кинулся с оголтелым остервенением спорить с Лукой. Но, опять же, не с десятиклассниками на подобную тему дискутировать. Хотя, возможно, я снова глубоко заблуждаюсь, ведь в этом же монологе Сатин цитирует Луку: «Особливо же деток надо уважать… ребятишек! Ребятишкам – простор надобен! Деткам-то жить не мешайте… Деток уважьте!» Здесь, как и в «Мещанах», Горький возвращается к вопросу о недооценке взрослыми детских умов и душ.

Ну и само собой, не обошлось без очередного суицида: Актер повесился на пустыре. Причина не в несчастной любви и не в шантаже, как в рассмотренных ранее пьесах, а в утрате иллюзий: выяснилось, что нет никакой такой замечательной лечебницы, в которой его бесплатно и эффективно избавят от алкоголизма. Обманул Лука… Но Лука давал надежду, а именно надежда дает человеку силы, если источник таких сил в принципе существует в его душе. А коль источника нет – то и сил не будет, тогда и надежда своей полезной роли не сыграет, хоть золотые горы обещай, хоть рай на земле. Именно об этом и говорит, пусть и иносказательно, сам Лука в диалоге с Костылевым: «Есть – люди, а есть – иные – и человеки… Я говорю – есть земля неудобная для посева… есть урожайная земля… что ни посеешь на ней – родит…» И, кстати замечу, любопытна реакция Костылева, хозяина ночлежки, на эти слова: он ведет себя в точности так же, как всегда поступал Петр Артамонов, отвергая и отторгая все, чего не понимал. Костылев, не поняв ни слова из рассуждений Луки, просто выгоняет его из ночлежки без всяких объяснений: «Ты… вот что: пошел-ка вон! Долой с квартиры!..» Так что, похоже, Алексея Максимовича данная модель поведения весьма и весьма интересовала и не давала ему покоя. Хотелось бы мне когда-нибудь узнать почему…

Это была последняя пьеса Горького, упомянутая в «Записках» Владимира Лагутина. Текст, посвященный ей, оказался самым кратким; вероятно, в душе моего родственника мало что отозвалось. Но, возможно, ему просто надоело мечтать о роли школьного учителя. Или надоели пьесы Горького. Или по каким-то причинам изменилось настроение. Одним словом, «Записки» он бросил.

Моих молодых помощников пьеса «На дне» тоже не впечатлила. Если при обсуждении предыдущих произведений участники говорили довольно много, то здесь почти все ограничивались тем, что отмечали одну-две реплики. Евдокия, к примеру, указала на слова Насти, адресованные Барону: «Ведь ты… ты мной живешь, как червь – яблоком!» Внимание Тимура привлек Барон с его длинным монологом о том, что он всю жизнь только переодевался и все перемены в судьбе связаны в его памяти только с изменением внешнего облика, а сути происходившего с ним он уже не помнит. Сергей отозвался о пьесе весьма резко, честно признался, что ему было нестерпимо скучно и говорить имеет смысл только о словах Наташи и Клеща. Наташа говорит, что идти ей некуда и она никому не верит, а Клещ, уже в другом действии, произносит: «Везде – люди… Сначала – не видишь этого… потом – поглядишь, окажется, все люди…» Марина, как всегда, заинтересовалась только отношениями в треугольнике «Наташа – Пепел – Василиса», ее романтической подружке понравился Лука с высказываниями о том, что «в любимом – вся душа», что помирать надо с радостью, без тревоги и что люди не умеют жалеть самих себя, живых, а мертвых жалеть – тем более. Одним словом, характер и пристрастия участников квеста и в этом случае полностью проявились в восприятии текста пьесы.

Единственным, кто выступил более развернуто, оказался Артем. Сперва он подробнейшим образом проанализировал сцену Пепла с Лукой и Наташей из третьего действия, в которой Пепел уговаривает Наташу ехать с ним в Сибирь и клянется, что бросит воровать. «Я – сызмалетства – вор… все, всегда говорили мне: вор Васька, воров сын Васька! Ага? Так? Ну – нате! Вот – я вор!.. Ты пойми: я, может быть, со зла вор-то… оттого я вор, что другим именем никто, никогда не догадался назвать меня… Назови ты… Наташа, ну?» Наташа на просьбу не откликается, и Лука говорит ей: «Ты только поговаривай ему: «Вася, мол, ты – хороший человек, не забывай!» Артем со своим пристальным вниманием к словам не мог, разумеется, пройти мимо такого эпизода. Вторым же пунктом, на котором он остановился, были слова Татарина из четвертого действия: «Магомет дал Коран, сказал: “Вот – закон! Делай как написано тут!” Потом придет время – Коран будет мало… время даст свой закон, новый… Всякое время дает свой закон…» В этом тоже не было ничего неожиданного: Артем всегда отмечал, если затрагивались вопросы соблюдения норм и правил. Мы давно уже поняли, что его раздражает необходимость выполнения определенных ритуалов, смысла которых он не понимает, поэтому молодой человек всегда замечает, если кто-то из горьковских персонажей поднимает вопрос несоответствия новых условий жизни устаревшим законам.

В этот раз ни один из участников с автором «Записок» не совпал ни по одному пункту. Все расстроились и недоумевали: как же так вышло? Почему?

– Потому, – со своим обычным смешком объяснил Назар, – что Владимир прочитал учебник, а вы – нет. Вернее, учебник-то вы читали, но, во-первых, давно и уже все забыли, а во-вторых, учебник вы читали уже совсем другой. Видимо, Владимира настолько поразило расхождение собственного восприятия с тем, что говорят на уроках, что ему интереснее всего было поговорить именно об этих расхождениях.

На этом и закончили. Впереди у нас оставался только «Фома Гордеев», на прочтение которого я снова выделил участникам свободный день.

Возможно, моя затея и не принесет идеального результата, но польза от нее определенно есть, это я мог констатировать с полной уверенностью. Образ Владимира Лагутина прорисовывался все более отчетливо. Каждый вечер мы с Виленом заново слушали диктофонные записи обсуждений и комсомольских собраний, психолог описывал результаты тестирования, и теперь, осуществив львиную долю задуманного, можно было считать, что давно умерший Володя стал нам более понятен.

Он ненавидел «правила советской жизни», но не допускал мысли, что их можно открыто нарушить.

Он жалел тех, чьи надежды оказались разрушенными (вспомним о слезах, которые вызывали у него Петр Артамонов, Василий Бессеменов, писатель Шалимов, влюбленный Рюмин), но оставался равнодушным, если других людей унижали или обижали. Вероятно, унижение Володя рассматривал как неотъемлемый элемент устройства тогдашней жизни и реагировал на него болезненным раздражением, но никак не стремлением бороться за преобразование этой самой жизни. Кроме того он, как я уже говорил, отличался определенным снобизмом.

Он пытался найти разумные оправдания тем проявлениям несправедливости, которые замечал, чтобы успокоить самого себя. Ему было плохо в той жизни, и он использовал доступные ему средства, чтобы как-то адаптироваться: помимо оправданий прибегал к хобби (написание «Записок молодого учителя»), а также к испытанному способу – пьянству.

Он не был бойцом. Из него никогда не вышло бы диссидента или правозащитника. Он был слаб и трусоват, осознавал это и не скрывал от самого себя. Более того, Володя, похоже, презирал и наказывал себя, считая в чем-то виноватым. Но в чем? Откуда взялось слово «подлец», неизменно привлекающее его внимание?

Он мало думал о личной жизни и совсем не думал о женитьбе, но при этом всегда думал о любви, замечал ее, но не расписывал так подробно, как другие интересующие его темы. Этим он кардинально отличался от моих молодых помощников, которые замечали в пьесах любовные линии и охотно анализировали их. Единственным исключением здесь была Марина, которая поначалу много говорила о семье и браке, но и она в последнее время поутихла и переключила все внимание на любовные отношения. Похоже, имел место какой-то роман и разрыв, настолько болезненный, что молодой человек много лет не мог прийти в себя и настроиться на новые отношения; наверное, ему было мучительно затрагивать эту проблему.

Он был склонен к резкому совершению решительного шага по типу «головой в омут» без предварительного тщательного продумывания последствий, и если данный шаг оказывался ошибочным и не приносил желаемого результата, Володя впадал в тихое отчаяние, граничащее с депрессией. Он не предпринимал никаких мер, чтобы исправить ситуацию, не делал новых попыток, не искал других путей. Неудача мгновенно и намертво пригвождала его к месту и заставляла, как говорят в России, уйти в тину. Он сразу же переставал верить и в себя, и в людей, и в существование добра.

Он хотел вырваться. И понимал, что вырываться ему некуда. Привыкшие к условиям почти неограниченной свободы участники квеста проскакивали мимо тех мест в пьесах, которые приковывали к себе внимание молодого Лагутина, и не вспоминали о них, пока, как говорится, носом не ткнешь. Здесь тоже было единственное исключение – нежная и трепетная Наташа, которой, если верить моему другу Назару, хотелось вырваться из сегодняшней действительности и оказаться в ментальной обстановке полувековой давности. И благодаря этой романтической девочке удалось сформулировать еще одну черту Владимира: стремление… нет, не к свободе, о свободе он и не помышлял, а просто к чему-то другому. Пусть будет что угодно, какое угодно, только не эти ложь, лицемерие, демагогия.

Всю эту картину мы составляли по кусочкам, как пазл, вытаскивая при помощи разнообразных психологических тестов те особенности личности участников, которые заставляли их обращать внимание на те же моменты, о которых Владимир Лагутин писал в своих записках. Пазл сначала собирался медленно и трудно: участники еще не полностью погрузились в доступные нашему квесту реалии семидесятых годов, они мыслили и реагировали почти всегда как современные молодые люди, для которых открыты и весь мир, и любые возможности. Только на пятый или шестой день они, лишенные привычных занятий, начали отчетливо понимать, что такое «маяться от скуки». Даже всегда веселый Тимур, столь яростно критиковавший Татьяну Бессеменову из «Мещан», признался на обсуждении «Старика», что «Татьяна на самом деле не такая противная, как ему казалось раньше».

Свободного времени у нашей молодежи было не так уж много, но и его они, как правило, не знали чем занять. Назар со смехом пересказывал мне жалобы на то, что по телевизору смотреть нечего, читать тоже нечего, да и непривычно: фитнес-клубов нет, на роликах и скейтах не покатаешься, салонов красоты нет, мастер-классов нет, ночных клубов тоже нет, пойти некуда, заняться нечем… Если три дня отборочного тура прошли для ребят относительно легко, то теперь все получалось иначе. Я объяснял такое различие тем, что в первый раз все было ужасно непривычно и, как сказал бы наш фотограф Тимур, прикольно, поэтому было не до скуки. Кроме того, тогда каждый из них точно знал, что через очень короткое время вернется домой, и снова будут телефоны, электронные читалки, интернет, клубы, тусовки и прочие забавы. Сейчас сроки окончания квеста неизвестны, и народ затосковал. Не тосковала, как нам всем показалось, только одна Евдокия, которая буквально наслаждалась всей обстановкой и расцветала день ото дня, становясь все более улыбчивой и разговорчивой. Впрочем, девушки как-то ухитрялись находить для себя развлечения. Тот же Назар ежевечерне устраивал с Наташей соревнования на знание текстов старых песен, судьями выступали Галия и доктор, после чего проводилось совместное чаепитие, в котором с некоторого времени начала принимать участие и Марина. Докладывая мне об этом в первый раз, Назар хитро улыбался и неопределенно хмыкал, а через день уже с уверенностью заявил:

– Можешь расслабиться, Дик, к тебе девчонка больше приставать не будет. Она в нашего доктора втрескалась.

От Марины я ожидал чего угодно, только не этого! Умница Артем, томный симпатяга с красивыми глазами Сергей, элегантный стройный Вилен, даже престарелый красавец Виссарион, в конце концов, какой-нибудь бравый молодец из поселка – да, такую возможность я допускал, но доктор Качурин, не очень молодой, неухоженный и унылый… Впрочем, с моим знанием людей и умением в них разбираться даже смешно говорить о каких-то там ожиданиях.

На другой день я присмотрелся к Марине и доктору более внимательно и сразу понял, что Назар не ошибся. Все было абсолютно очевидно, стоило только проявить чуточку наблюдательности.

Наблюдательностью меня природа обделила, это факт, впрочем, давно и хорошо мне самому известный. А вот дочка Зинаиды Лагутиной данным качеством, похоже, обладала в полном объеме, о чем говорил и Назар, рассказывая о первом знакомстве с семейкой моих дальних родичей. Я вспомнил историю о том, как Ульяна описала приметы автомобиля и преступников, увиденных мельком из окна, когда о наблюдательности девочки неожиданно заговорил Эдуард Качурин. Он пришел как-то вечером послушать вместе со мной, Виленом и Семеном диктофонную запись обсуждения пьесы «Старик», и по его длинному подвижному лицу было заметно, что вся история с шантажом наводит его на какую-то мысль. Сегодня, после обсуждения пьесы «На дне», он снова пришел, послушал и, дождавшись, когда мы с Виленом закончим основную обязательную часть ежедневной работы, доктор, помявшись, сказал:

– Я все думал, почему ваша Зинаида так долго сидела на больничном. Можно, я поделюсь соображениями? Помнится, когда мы на даче изучали дневники Зинаиды, написанные во время ее болезни, мы зачитывали то место, где написано, что дочка очень внимательна к больной матери и тщательно следит, чтобы та вовремя принимала лекарства. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – подтвердил я.

– Но никакого сотрясения мозга у Зинаиды не было, это точно. Тогда что у нее было? От какой болезни она лечилась целый месяц? Какие лекарства принимала?

Я пожал плечами.

– Вы – доктор, вам лучше знать.

– Так вот, как доктор я вам могу сказать, что держать человека дома на больничном в течение месяца не так просто. Перелом конечности? Да, это долго, и это дома, но сначала, как правило, все-таки в стационаре. И травма руки или ноги ничем не хуже травмы головы, даже, в определенном смысле, перелом лучше сотрясения. Так что если бы Зинаида действительно упала на улице и сломала какую-то кость, ей не было бы смысла лгать в дневниках. Она бы так и написала: упала, сломала, сижу дома в гипсе. Согласны?

Мы с Виленом были, разумеется, согласны.

– Длительное пребывание на больничном возможно при реабилитации после инфаркта или инсульта, но об этом, насколько я понимаю, речь не идет, потому что в этих случаях неизбежна госпитализация, причем надолго, и только потом больного отпускают домой долечиваться. Инфекционное заболевание без госпитализации в инфекционное отделение? При советской власти крайне маловероятно, но теоретически возможно при условии соблюдения полноценного карантина. Однако в записках Зинаиды об этом не говорится ни слова, более того, она то и дело упоминает о том, что кто-то из приятельниц или сослуживцев ее навещает. О каком карантине может идти речь? В семье четыре человека, их нужно изолировать, а никакой изоляции нет, дочка посещает занятия в институте и помогает по хозяйству, сын с кардиологическим заболеванием лежит в соседней комнате и нуждается в уходе, гости навещают… Короче, инфекцию я тоже отметаю.

Мне было крайне любопытно, к какой точке придут рассуждения нашего доктора. То, что Зиночка Лагутина – первостатейная лгунья, уже давно понятно. Но если человек в своем уме, то он не лжет без причины. Какова была причина на этот раз? Какую болезнь на самом деле скрывала Зина, рассказывая всем, что упала на улице и ударилась головой?

– Я перебрал все заболевания, при которых по старым протоколам можно было так долго находиться дома на больничном, и пришел к выводу, что ни одно из них не укладывается полностью в картину, представленную нам в дневниках, – продолжал доктор. – Ни одно, кроме собственно сотрясения мозга. Которого у вашей родственницы, совершенно очевидно, не было, что вытекает из исследования почерка.

– Каков же итог? – в нетерпении спросил я.

– Она не болела ничем, была совершенно здорова.

– А таблетки? Как же таблетки, за приемом которых так внимательно следила Ульяна?

Качурин повел бровями, при этом левая поднялась заметно выше правой, что придало его длинному лошадиному лицу вид иронический и почти симпатичный.

– Таблетки – это и есть самое главное, – сказал он очень серьезно. – Зинаида их не принимала, поскольку была здорова и в препаратах не нуждалась. Именно это и заметила девочка. Понимаете? Ульяна заметила не то, что мама пару раз вовремя не приняла лекарство, а то, что мама никакие лекарства из прописанных докто-ром не пьет вообще. Тогда возникает вопрос: а почему мама сидит дома? И почему ей дали больничный по сотрясению, если она не нуждается ни в каком лечении?

– Потому, что ей просто нужно было побыть дома, и она договорилась с врачом, который по знакомству или за взятку выписал липовый больничный, – быстро проговорил Вилен, который, разумеется, в советских реалиях прекрасно ориентировался, в отличие от меня. – Или врач добросовестно заблуждался, слушая симулятивные описания симптомов. Могло так быть, Эдик?

– Легко. После нашей встречи на даче я дополнительно проконсультировался с опытным неврологом, который работал еще в советской медицине. Он сказал, что при такой ситуации, как описала Зинаида, должны были назначить рентген черепа, чтобы исключить перелом. Перелома не оказалось, а сотрясение на рентгене все равно не видно, тут диагноз выставляется только по симптомам, других способов инструментальной диагностики тогда не было. Достаточно сказать, что упала, ударилась, указать на однократный эпизод потери сознания и рвоту, пожаловаться на головную боль, головокружение, тошноту, слабость, нервозность, бессонницу – и все, диагноз готов. Хорошо, если врач еще припишет в карте горизонтальный нистагм и будет каждые три дня посещать больного на дому. Может быть, речь и шла о взятке или злоупотреблении, а возможно, Зинаиду кто-то из знакомых врачей хорошо проконсультировал, и она действительно ловко обманула медиков из своей поликлиники, симулируя сотрясение.

Я не понимал, зачем нужен был этот вал лжи, чтобы просто побыть дома? Почему нельзя было взять отпуск? Ведь, кроме так называемых очередных отпусков, наверняка существовали отпуска за свой счет, или по семейным обстоятельствам, или как там они еще могли называться по советскому трудовому праву.

– Совершенно верно, – кивнул Эдуард в ответ на мои недоуменные вопросы.

По его лицу пробежало нечто похожее на улыбку.

– Зинаиде нужно было именно побыть дома. Если бы она взяла отпуск, пусть даже за свой счет, это никак не избавило бы ее от необходимости куда-то ходить и вообще отсутствовать дома. Она принадлежала к тому социальному слою, представители которого не сидят дома во время отпуска. Либо они уезжали на роскошную подмосковную дачу, на курорт, в санаторий, пансионат, дом отдыха, на море, а то и за границу, в Болгарию или в Чехословакию, либо у них были очень веские причины оставаться в Москве. Если же у тебя больничный, то ты спокойно находишься у себя дома, и ни у кого это не вызывает ни малейших вопросов. Таким несложным путем мы приходим к выводу, что Зинаиде абсолютно необходимо было пребывать дома, и ради того, чтобы месяц не выходить из квартиры, она пошла на обман и подлог. Вопрос: почему?

Я растерянно молчал. Такая простая схема мне даже в голову не приходила.

– А я задам тебе, Эдик, встречный вопрос, – неожиданно произнес Вилен. – Почему ты подумал об этом именно сегодня? Ты пришел послушать обсуждение – и вдруг выдал нам свою версию. Что тебя натолкнуло?

Качурин на этот раз улыбнулся вполне полноценно, и я успел заметить, что у него отличные зубы: белые, ровные, крепкие.

– Разговоры о шантаже. Вы же много раз говорили о том, что Ульяне легко удалось то, что не удалось ее брату Владимиру: она училась там, где хотела. Правда, поступила она все-таки туда, куда ее затолкали родители, но после первого курса перевелась в Текстильный. И вы всё не понимали, почему ей разрешили заниматься дизайном тканей, а Володе не разрешили стать учителем. И вдруг несколько дней назад, слушая, как обсуждают «Старика», я подумал: а если все дело как раз в шантаже? Если Ульяна шантажировала мать или обоих родителей? Тут и про таблетки вспомнил, которые Зинаида якобы забыла вовремя выпить, а Ульяна заметила. А дальше уже все одно к одному стало складываться и сегодня, наконец, я почувствовал, что готов озвучить свои соображения. Ульяна поступает на первый курс Института иностранных языков, хотя ей этого совсем не хочется, и почти сразу у брата делается аппендицит, а мама падает и ударяется головой. Конечно, девочка не медик, в симптомах не разбирается, но посоветоваться с кем-нибудь вполне могла. И заметила, что мама вроде жалуется на тошноту, а аппетит у нее прекрасный, продукты из холодильника убывают на глазах, пока дочка в институте. Мама жалуется на бессонницу, но при этом спит по ночам. А вот таблетки и капли не убывают совсем. Ни анальгетики, ни витаминчики группы В, которые обязательно должны были назначить, ни успокоительные, которые рекомендованы при тревожности и бессоннице. Девчонка-то глазастая, наблюдательная и неглупая, все видит, все замечает и все обдумывает. Мама жалуется на слабость и головокружение, а по квартире носится как угорелая и по телефону часами болтает. Не вяжется одно с другим, правда?

– Вы полагаете, что девочка могла угрожать матери рассказать про липовый больничный? – недоверчиво переспросил я. – И именно этими угрозами вынудила родителей разрешить ей перевестись в другой институт? Как-то сомнительно звучит. На одной чаше весов какой-то жалкий больничный лист, разрешивший всего месяц не ходить на работу, на другой – судьба и карьера дочери, возможности для нее выезжать за границу, пользоваться деньгами на валютном счете. Нет баланса.

– Вы не поняли, Дик, – мягко перебил меня Вилен. – Эдик прав, дело не в том, что Зинаида в течение месяца не работала. Дело в том, что она в течение этого месяца безвылазно сидела дома. Это один фактор. И врач, который выдал ей этот больничный, а потом каждую неделю вносил в карту фиктивные записи и продлевал листок нетрудоспособности у заведующего отделением, совершил должностное преступление, это второй фактор. Огласка неминуемо привела бы к тому, что врача привлекли бы к ответственности. А это потянет за собой ответственность и для Зинаиды. Привлекают ведь не только того, кто взятку брал, но и того, кто давал. Так что угроза раскрыть секрет была достаточно весомой.

– Думаете, она от кого-то пряталась? Скрывалась? Она чего-то боялась? – недоверчиво спросил я.

Мне трудно было представить свою родственницу, работающую в аппарате Мосгорисполкома, постоянно контактирующую с сотрудниками КГБ и тщательно следящую за тем, чтобы «соответствовать советскому стандарту», в криминальной ситуации, при которой нужно скрываться от нависшей угрозы. Такого просто не могло быть. Зина этого не допустила бы. А если бы, паче чаяния, где-то непоправимо ошиблась, то побежала бы за помощью к своим знакомым в КГБ, а не отсиживалась бы в квартире. В отличие от своего сына, опускающего руки и впадающего в анабиоз, Зинаида Лагутина была деятельной, энергичной и предприимчивой.

– Дик, напомню вам еще раз: Зинаида – лгунья, это правда, но она и мать.

– Вы хотите сказать, что Зине нужен был этот месяц, чтобы ухаживать за сыном, у которого больное сердце? – удивился я. – Но почему тогда не сказать об этом начальству и не попросить отпуск? Причина вполне уважительная, ее бы поняли и пошли навстречу, я уверен. Судя по тому, что о кардиологической проблеме Владимира она сама прямым текстом написала в дневниках, скрывать болезнь сына от сослуживцев не было никакой необходимости. Зачем же надо было придумывать болезнь для себя?

– Именно для того, чтобы ее ни по какому поводу не выдергивали из дома. Не знаю, как в США или в Голландии, а в России это всегда было принято – вызывать для решения срочного вопроса человека, находящегося в отпуске, если он не уехал из города, – пояснил Качурин. – И звонят, и привозят документы на подпись, но это еще полбеды, а стоит возникнуть какому-нибудь затруднению на работе – сразу без церемоний просят приехать, сделать, подменить, заменить. А то и не просят, а приказывают, вызывают официально.

– Хорошо, – кивнул я, – это мне понятно. Зине нужно было находиться дома и никуда не отлучаться. Зачем? Что за необходимость?

– А вот теперь, – голос доктора зазвучал вкрадчиво и таинственно, – мы подходим к самому главному: к болезни Владимира.

Я подумал, что сейчас Эдуард развернет очередную серию разоблачений, в результате чего окажется, что и Владимир был совершенно здоров и никаких кардиологических проблем у него не было. Просто решили мама с сыночком устроить себе каникулы вдвоем взаперти. Просто-таки Ван Клиберн и Рилдия Би. Правда, непонятно, почему он так рано умер, если был здоров…

– Напомню: официальная версия состоит в том, что Владимиру провели экстренную аппендэктомию, после чего проявились осложнения на сердце. Учитывая, что между первой и второй манифестациями заболевания прошло три года, а между второй манифестацией и летальным исходом – шесть лет, в течение которых Зинаида ни разу не упоминала о том, что сын болен или что у него снова приступ, вряд ли можно говорить о по-настоящему тяжелой патологии. Патология, разумеется, была, но не такая, чтобы мамочке нужно было сидеть рядом с сыном с утра до ночи. Кроме того, все мы уже согласились с тем, что уход за сыном-сердечником – причина вполне уважительная, такая, которую не нужно маскировать и скрывать. И мне пришло в голову, что речь могла идти о суицидальной попытке. В этом случае все детали подходят друг к другу просто идеально.

Вилен нахмурился. Я смотрел на него и почему-то совсем некстати думал о том, насколько же разными природа создает человеческие лица. Стоит некрасивому Эдуарду начать двигать бровями – и его лицо оживает, окрашивается эмоциями и становится привлекательным, а вот Вилена с его классически правильным лицом сдвинутые брови сразу делают некрасивым.

– Но при чем тут аппендицит?

– Это прекрасная возможность госпитализировать человека. Операция не опасная, не тяжелая, хорошо отработанная. По этому вопросу я тоже консультировался со старым хирургом, и знаете, что он мне сказал? Что аппендэктомию довольно часто рекомендовали сделать чисто профилактически. Допустим, у человека то и дело возникают боли определенной локализации, симптомы указывают на возможность развития воспаления, а пациенту предстоит длительная командировка. Если в крупный город, то нормально, там и врачи есть, и больницы. А если куда-нибудь на стройку, на целину, в тайгу? Или, что еще хуже, за границу? За границей оказаться на столе у хирурга – это совсем плохо, потому что придется тратить валюту, которую государство бережет как зеницу ока и старается побольше накапливать и поменьше расходовать. Вот в подобных случаях операции делали даже без острого живота, просто в превентивных целях. Удалить отросток и забыть о проблеме навсегда, чем плохо?

Брови Вилена вернулись на прежнее место, и психолог снова стал красавцем.

– Ты думаешь, что Зинаида после суицидальной попытки быстренько спрятала сына в стационар, где он постоянно находился под надзором, а за это время разработала схему с сотрясением мозга, чтобы безотлучно находиться с ним дома? – уточнил он у Эдуарда.

– Думаю, да. После аппендэктомии дольше двух недель в стационаре не держали, выписывали на амбулаторный режим, но и находиться дома месяц Владимиру никто не дал бы, максимум – неделя. Этого было явно мало, учитывая психологическое состояние парня, но показывать сына в таком виде, отпускать его на люди Зинаида не рискнула. Володю нужно было выдержать дома, пока он не придет в себя, и постоянно контролировать, следить, чтобы он не предпринял новую попытку суицида. Не знаю, было ли у него и в самом деле осложнение на сердце после операции или это очередная выдумка Зинаиды, чтобы была справка и сына не отчислили из института за прогулы, но если моя версия верна, то это уже не столь важно.

Звучало логично, но неубедительно, во всяком случае, для меня, всю жизнь прожившего в США и Западной Европе.

– Но почему не обратиться к специалисту? К психологу, психотерапевту, психиатру, в конце-то концов? Почему не поместить сына в клинику, где обеспечены и надзор, и охрана, и лечение? Для чего это доморощенное варварство с самолечением, подложными документами и обманом врачей и всех вокруг?

Боже мой, как они хохотали, мои доктор и психолог! Я чувствовал себя полным идиотом. Впрочем, возможно, я им и был, по крайней мере, в их глазах. Отсмеявшись, они объяснили мне, что суицидальная попытка считалась в советской психиатрии безусловным основанием для принудительной госпитализации, а медикаментозное лечение в «дурке», как называли психиатрические больницы, приводило к таким последствиям, что о карьере дипломата и загранкомандировках можно было забыть навсегда. Даже если само по себе лечение проходило успешно, все равно отчисления из МГИМО не миновать. Разве можно держать на дипломатическом поприще человека, у которого проблемы с головой? Да и ни на каком поприще нельзя. После выписки из психиатрической больницы человека автоматически ставили на учет в психоневрологический диспансер по месту жительства, а в большинстве профессий при приеме на работу требовалось предоставить в отдел кадров справку о том, что ты на учете в ПНД не состоишь. В Советском Союзе слово «психиатрия» прочно ассоциировалось у населения с понятиями «сумасшедший» или «шизофреник», без каких бы то ни было нюансов. Да, о жизни в советской стране я, как выяснилось, знал совсем мало, а ведь был уверен, что информирован вполне достаточно, чтобы взяться за исследование, в ходе которого нужно интерпретировать дневники людей, живших в то время… Как же я был самонадеян! Но в то же время какой я молодец, что придумал свой квест! Без психолога Вилена, доктора Эдика, без нашей милой Галии, без всех этих чудесных молодых ребят, привыкших к свободе выбора и не понимающих, почему нужно придерживаться заранее составленного плана жизни и почему нельзя поменять профессию или место жительства, у меня совершенно точно ничего не вышло бы.

Теперь, выслушав Эдуарда, я вспоминал и совершенно иначе воспринимал все пассажи из «Записок», где Владимир останавливался на самоубийствах персонажей. Особенно ярким показался мне отрывок, посвященный пьесе «Мещане». И вообще, неудачные суицидальные попытки привлекали внимание Володи намного сильнее, чем попытки удачные. Если наш доктор не ошибается, то что попытался сделать Владимир? Отравиться? Повеситься? Вскрыть вены? Выпрыгнуть из окна? А может, застрелиться? Муж Зинаиды – фронтовик, у него вполне могло иметься оружие, либо наградное, либо оставшееся после войны. Правда, я не знаком с правилами хранения оружия, которые были в советское время, но об этом можно спросить у Назара, он-то наверняка в курсе.

Я заметил, что Качурин то и дело посматривает на часы.

– Торопитесь? – спросил я.

– Пока нет, но в двадцать два часа вынужден буду вас покинуть. У нас очередной тур соревнования между Назаром Захаровичем и Наташей, договорились встретиться в десять вечера. Галия Асхатовна – главный судья, а я арбитр.

Назар на вечерние посиделки не пришел, сказал, что ему вполне достаточно услышанного на обсуждении днем, и предупредил, что пойдет в кафе ужинать и решать накопившиеся в Москве вопросы. На соседней улице мой друг нашел заведение с устойчивым бесплатным вай-фаем, куда и ходил, прихватив с собой ноутбук, когда нужно было поработать с почтой или хотелось пообщаться по скайпу с близкими и друзьями. Иногда я тоже брал свой ноутбук и ходил вместе с Назаром: меня слишком долго нет дома, а дела не ждут, они возникают и накапливаются.

Я устал. Отпустив Эдуарда и Вилена, решил выйти прогуляться. Жара давно сменилась дождливой прохладой, я с удовольствием шагал по плохо вымощенным, щербатым грязноватым тротуарам, вдыхая влажный воздух и рассматривая жизнь, так не похожую на жизнь в маленьком голландском городке. Наш дом был одним из трех уже расселенных и подготовленных к сносу, и хотя улица была достаточно длинной, выглядела она сиротливо. Еще совсем недавно здесь находились и магазин, и ломбард, и мастерская по ремонту электронной техники, и офис филиала какого-то агентства недвижимости, и заведение, в котором, судя по рисунку на вывеске, торговали пончиками и напитками. Теперь же все опустело, закрылось, и только покосившиеся вывески над мертвыми темными окнами напоминали о том, что раньше здесь кипела жизнь.

Пройдя до угла, я свернул на оживленную улицу, которую разрушение пока не коснулось. Андрей Сорокопят, показывая мне существующий и будущий планы поселка, говорил, что поскольку эта улица переходит в трассу между курортной зоной и городом, то здесь предусматривается не снос и полная переделка, а, наоборот, ремонт и благоустройство. То и дело я ловил на себе взгляды прохожих и не понимал, чего в них больше – подозрительности или неодобрения. Мне семьдесят шесть лет, на них и выгляжу, по крайней мере, по европейским меркам, а для провинциальной части России я, вероятно, уже глубокий старик, место которого где-нибудь на завалинке, а то и на кладбище, и моя прямая спина, высоко поднятая голова, элегантная оправа очков, джинсы, кроссовки и вполне молодежного вида ярко-красная ветровка с логотипом дорогого известного бренда вызывают у местного населения вполне понятные чувства. На меня смотрели как на одетого не по возрасту и неуместно молодящегося дедушку. Видели бы они, в каких ярких одеждах ходят пожилые люди в Европе!

Вот и кафе, куда ходит Назар, через оконное стекло мне видна его голова и часть монитора. Шевелятся губы, шевелятся морщины на лице, и я понимаю, что он разговаривает по скайпу. Я остановился, поразмышлял, не зайти ли, и решил продолжить прогулку. У Назара свои дела, и мои уши могут оказаться посторонними, мешающими. После того памятного последнего разговора со скрипачкой во мне на всю жизнь поселился страх превратиться для кого-то в обузу, стать лишним, помешать. Лучше встречу своего друга, когда он будет возвращаться, ведь Эдуард сказал, что они договорились собраться в десять, то есть через двадцать минут.

На противоположной стороне улицы я увидел Ирину, Евдокию и Артема: все трое с видимым наслаждением ели мороженое, купленное в находящемся рядом киоске. Я не знаток моды, но даже мне было заметно, насколько отличалась их одежда от той, в которую одеты прохожие. На Ирине надета длинная, почти до земли, юбка и какая-то невзрачная майка, на Евдокии – бесформенное платьице из чего-то, на вид напоминающего марлю, Артем красовался в нескладных свободных брюках, отдаленно напоминающих джинсы. Меня они не видели и, когда я подошел к ним, изрядно смутились.

– Как это понимать? – строго спросил я.

Сердиться мне не хотелось, я был в превосходном настроении, но дисциплину надо соблюдать.

– Откуда мороженое в такое время? Мороженое в стаканчиках можно покупать только днем. После восьми вечера всякая торговля закрывалась. Забыли? Если хочется мороженого после восьми, будьте любезны отстоять очередь в кафе.

– Извините, – пробормотала Ирина, виновато глядя на меня.

– Это я девушек сбил с толку, – решительно сказал Артем. – Если нужно кого-то наказать, то наказывайте меня, я виноват.

Похвальный порыв. Всех троих я знал одинаково плохо, но, насколько мог судить, Артем тут вообще ни при чем. Вилен неоднократно отмечал, что этот мальчик по десять раз уточнит суть правила, прежде чем что-то сделает, и ни за что не станет ничего нарушать. Скорее всего, мороженого захотелось Ирине, а молодежь ее поддержала. Вот негодники!

Я снисходительно улыбнулся.

– Какое мороженое едите?

– У меня крем-брюле, – ответила Евдокия.

У Ирины и Артема оказался обычный пломбир. Ну ладно, хотя бы в этом вопросе не нарушили. Я отчетливо помнил инструкции Галии: мороженое в стаканчиках могло быть сливочным, пломбиром, крем-брюле или фруктовым. Шоколадное – только в кафе. И никаких фисташковых, банановых, ореховых, лимонных и прочих.

Встав так, чтобы видеть вход в кафе, где сидел Назар, я поболтал с Ириной и Артемом, порадовался, что Евдокия тоже участвует в разговоре, а не молчит, как прежде, спросил, куда они направляются.

– Так просто гуляем, без дела и без цели, – ответил Артем, пожимая плечами. – У вас правила жесткие, вечером никакого дела и никакой цели в их рамках не придумать. Сегодня Галина Александровна как раз читала лекцию о том, как проводили досуг, про кружки всякие в Домах пионеров рассказывала. Честно сказать, я в ужас пришел. Ну ведь, в самом деле, по вечерам вообще деваться было некуда, только во дворах и в сквериках компаниями собираться и дешевое пойло глушить. А если погода плохая, то в подъезды забивались, домофонов-то не было, можно было в любой дом войти свободно.

– Поэтому и читали много, – вздохнула Ирина. – Либо сидели дома и читали, либо тусовались в таких вот компаниях.

– Можно в кино сходить, – подсказала Евдокия.

– Да, – согласилась Ирина, – кино – это единственное, что нам сейчас доступно. Но в настоящий кинотеатр вы же не разрешаете идти.

– Не разрешаю. Вам говорили в самом начале, что поход в кинотеатр заменяется коллективным просмотром фильма на диске, и не в квартире у кого-то из вас, а на четвертом этаже, в общей комнате. Фильмы, отобранные для имитации кинопросмотра, находятся там же. И там же, если вы помните, стоят два блока по четыре кресла, взятые из старых кинотеатров.

Эти кресла были ужасными: деревянными, обшарпанными, с откидными сиденьями. Я попробовал посидеть на них, но выдержал не больше десяти минут. Избаловала меня современная мебель с ортопедическими спинками. А может, я просто состарился, поэтому тело стало капризным? Или наоборот: состарилось тело, а капризным стал я? Как бы то ни было, перспектива высидеть в таком кресле полтора часа казалась мне малопривлекательной. Но молодой и здоровый Артем имел иное мнение.

– В самом деле, дамы, а давайте устроим киносеанс? Ричард, еще не поздно? Как там у вас по правилам?

Вопрос застал меня врасплох. Ответа я не знал, а из кафе как раз в этот момент вышел Назар. Евдокия тоже заметила его и замахала рукой, крича:

– Дядя Назар!

– Вот и отлично, – решил я. – Сейчас мы все вместе пойдем домой и спросим у Галины Александровны, когда начинался последний сеанс в кинотеатрах.

Евдокия торопливо доедала мороженое, стараясь успеть до того, как Назар подойдет, но он всё понял и укоризненно покачал головой.

– Нарушаешь, Дуняша. Не стыдно?

– Стыдно. Но очень вкусно.

– Мы тоже нарушили, – тут же признался Артем, – только мы с Ирой быстрее съели.

– Рыцарь! – усмехнулся Назар.

Молодежь и Ирина шли впереди, мы с Назаром двигались следом, в нескольких метрах от них. Мне хотелось как можно скорее обсудить с ним выводы, сделанные доктором и Виленом, но, к моему огорчению, Назар был твердо намерен сначала принять участие в соревновании.

– Зайду к тебе сразу, как закончим. Мы же договорились, люди ждут, неудобно. Галия и Эдик, конечно, не скучают, они люди взрослые, им есть чем заняться. А вот девчонки совсем зачахнут. Нельзя лишать их законного развлечения.

– Особенно Марина зачахнет, – ехидно заметил я. – Я думаю, она, вместо того чтобы слушать строчки из старых песен, с удовольствием погуляла бы в обществе Эдика где-нибудь в тихом месте. А эти ваши соревнования отбирают у девочки значительную часть вечера.

– Ты старый циник, – укоризненно произнес он.

Окно квартиры Галии было распахнуто, Качурин сидел на подоконнике и о чем-то разговаривал с нашим профессором, бурно жестикулируя руками. Шедший впереди Артем ускорил шаг и почти подбежал к окну. Когда мы подошли, уже выяснилось, что позже 22:00 киносеансы не начинались.

– Супер! Мы как раз успеваем! – радостно воскликнул Артем, обернувшись к нам.

– На последний сеанс, билеты в последний ряд – и скорее целоваться, – язвительно бросил доктор. – Эх, молодость!

– Ирочка, только не забудьте журнал, – напутствовала Галия. – Журналы в отдельной стопке.

– Конечно, Галина Александровна, – пообещала Ирина. – Я все помню.

Хлопнула дверь подъезда, молодежь помчалась в кино.

– Какие журналы? – послышался из квартиры девичий голосок, а через секунду я увидел Марину. – Современные? Их можно почитать?

Следом за ней в поле моего зрения появилась и Наташа. Оказывается, девочки уже здесь! Галия объяснила, что речь не о полиграфической продукции, а о киножурналах, которые в обязательном порядке демонстрировались перед художественным фильмом. Собственно, в современных кинотеатрах тоже перед фильмом показывают нечто вроде журнала, но это в основном реклама других фильмов и прочих развлекательных мероприятий. Разновидностей этих десятиминутных фильмов было немного: документальные «Новости дня» о достижениях в строительстве коммунизма и «Зарубежная кинохроника», где в четкой очередности «через один» рассказывалось о том, как плохо и несправедливо устроена жизнь в капиталистических странах и как хорошо и радостно жить в странах социалистического содружества; если же попадались мультфильм, «Фитиль» или «Ералаш», состоящие из забавных сатирических новелл, то считалось, что кинозрителю привалила большая удача. После журнала в зале включался свет, и двери открывались для тех, кто опоздал к началу.

– А я и забыл совсем про то, что были журналы, – покачал головой Назар. – Хорошо, что Галия все помнит и Юре вовремя подсказывает, хотя он и сам не промах. Ну, что, друзья мои, начинаем?

– Все давно в сборе, – ответил доктор, – только вас ждем.

Назар вытащил сигарету, прикурил, посмотрел на меня.

– Сейчас Наталья выйдет – и начнем. Мы с ней всегда здесь стоим, на улице. А судьи на нас сверху смотрят, как и положено на настоящих соревнованиях. Это я так себя уговариваю, – усмехнулся он. – На самом деле стою на улице, чтобы в квартире у Галии не курить. Она сама-то не возражает, но мне неловко чужую хату прокуривать.

Наташа выскочила из подъезда и встала рядом с нами, бросив на меня удивленный взгляд.

– Вы хотите послушать?

– Если участники и судьи не возражают, – улыбнулся я. – Интересно.

Мне и в самом деле было интересно. Конечно, об этих соревнованиях Назар мне подробно рассказывал каждый день, и я более или менее представлял себе, как они проходят, но все равно любопытно было посмотреть своими глазами и послушать.

– Сегодня будете соревноваться по Окуджаве, – объявила Галия.

– Окуджава уже был, в самый первый день, – возразила Марина.

– Ну и что? У нас цикл по пять песен на игру, а Окуджава сколько всего написал? – отозвался доктор. – Можно целый месяц играть и ни разу не повториться. Только, Галина Александровна, давайте не так, как в первый день, не берите самые популярные песни, которые каждый знает, про Арбат или про последний троллейбус. Давайте что-нибудь потруднее.

– У-у, – протянул Назар, – я так не согласен, эдак я и проиграть могу.

– Ничего, справитесь, – насмешливо отозвалась Галия. – Поехали! «Умереть – тоже надо уметь». Назар Захарович сегодня первый.

Я вздрогнул и невольно поежился. Она что, подслушала мысли, преследующие меня все последние дни?

– «Умереть – тоже надо уметь», – начал Назар.

– «На свидание к небесам…»

– «Паруса выбирая тугие».

– «Хорошо, если сам».

– «Хуже, если помогут другие…»

Зрелище меня заворожило, оно было одновременно пронзительным и сюрреалистическим, словно я находился внутри фантастического фильма о жизни на далекой планете. Летний вечер, еще совсем светло, улица пустынна, нет привычных глазу автомобилей, не переливается световая реклама, не доносится современная музыка. Под открытым окном, на фоне старого облезлого кирпича, из которого построен дом, стоят старик и юная очаровательная девушка, перебрасываются изысканными поэтическими фразами, но это не спектакль, а соревнование, в котором есть судьи…

– «Предпоследние слезы со щек…»

– «А последнее – Богу»,

– «Последнее – это не наше»,

– «Последнее – это не в счет…»

Я никогда не был излишне сентиментален. Во всяком случае, мне приятно было так думать о себе. Но ей же Богу, я с трудом удержался от слез.

– «Есть просто движенье…»

Отзвучала последняя фраза, Галия указала на ошибки, доктор записал результат. Назначили следующую песню.

– «Замок надежды». Начинает Наталья.

– Ой, – растерянно пискнула Наташа. – А можно что-нибудь другое? Я это не смогу.

– Не знаешь? Или слова подзабыла? – спросил Назар.

– Нет, я помню, помню…

Голос девушки дрогнул.

– Хорошо, я попробую, давайте.

Она глубоко вздохнула и начала:

– «Я строил замок надежды. Строил-строил».

– «Глину месил. Холодные камни носил», – подхватил Назар.

– «Помощи не просил. Мир так устроен…»

– «Была бы надежда – пусть не хватает сил».

Да, я плохо разбираюсь в людях, это правда. Мое затворничество значительно ограничило опыт в сфере коммуникации. Но будь я проклят, если эта милая девочка сейчас не расплачется! Даже мне, тупоголовому ослу, видно, что она еле сдерживается.

– «Все лесные свирели, все дудочки, все баяны»,

– «Плачьте, плачьте, плачьте вместо меня», – закончил Назар.

Она все-таки разрыдалась. Отчаянно, горько, спрятав лицо в ладони. Назар обнял ее, прижав голову Наташи к своему плечу.

– Ну что ты, дочка, что ты, – бормотал он, гладя ее по спине. – Ну, успокойся.

Я трусливо отвел глаза от плачущей девушки и утешающего ее старика и стал смотреть на Качурина и Марину, чтобы отвлечься. Меня, честно признаться, слова песни пробрали до костей. Приходится констатировать не без горечи, что к старости я стал слабее душой. Или я таким был всегда, просто не замечал? Может быть, эта черта роднит меня с давно умершим Володей Лагутиным? Все же мы из одной семьи, хоть и из разных поколений, и предки у нас общие. Эксцентричный Джонатан, готовый ради собственных идей пожертвовать любыми человеческими контактами и отношениями, а также любыми денежными суммами. Страдающая мигренями Эмилия, не выдержавшая битву с жизнью и добровольно сдавшаяся смерти, покончив с собой. Их дочь Грейс, не смевшая перечить отцу, вышедшая замуж по его указке, всю жизнь любившая одного мужчину и преданно служившая ему и его науке. Мы с Владимиром – яблочки от этой яблоньки. Между прочим, Зинаида тоже. Только сейчас, в этот самый момент, мне пришло в голову, что стремление Зины во что бы то ни стало добиться для своих детей возможности пользоваться деньгами Уайли-Купера по сути мало чем отличалось от стремления самого Джонатана Уайли увековечить собственное имя. Механизм-то, как частенько говорит наш Артем, один и тот же: упорно идти к цели, не считаясь с чувствами и желаниями близких. И чем же, в таком случае, отличаюсь от них я, поставивший перед собой цель во что бы то ни стало помешать Энтони Лагутину, внуку Зинаиды, получить деньги для продолжения своих исследований? Да ничем! Пожалуй, в затее Джонатана, растянутой на сто пятьдесят лет, есть кое-какой смысл…

Мне показалось, что Марина не поняла ни слова из этих стихов. На ее лице я не заметил ни сочувствия, ни печали. Я видел только сияющее лицо влюбленной девушки, обращенное к мужчине. Даже не так… Не «обращенное к», а «погруженное в» этого мужчину. Казалось, она забыла обо всем, даже о том, где и зачем находится, всем своим существом окунувшись в осознание присутствия рядом с ним, совсем близко, почти вплотную.

Однако я ошибся. Впрочем, как обычно. Оказалось, Марина все-таки что-то уловила в стихах, хотя, как всегда, свое. Не про смысл жизни, а исключительно про любовь. Хотя, возможно, это одно и то же?

– «Жизнь коротка. Не успеешь, дурак…» Рискую. Женщина уходит посмеиваясь. Леплю, – тихо повторила она, как заклинание.

Мне показалось, что доктор слегка наклонился в ее сторону. Совсем чуть-чуть, еле заметным движением, но это было очевидное движение навстречу. К ней. Галия перехватила мой взгляд и усмехнулась одними краешками губ. Она тоже заметила.

Наташа уже не рыдала, она отстранилась от Назара и, шмыгая носом, вытирала лицо тыльными сторонами ладоней.

Галия как ни в чем не бывало подвела итог и предложила:

– Может быть, возьмем что-нибудь полегче? Не такое печальное?

– Все, что полегче, хорошо известно, – возразил Эдуард. – Это будет не соревнование, а профанация, даже я смогу участвовать.

– Не скажите, Эдик. Вот, например… – она задумалась и вдруг тряхнула головой: – «Круглы у радости глаза». На каждом углу эту песню не пели, а она вполне оптимистичная.

– Надо же, – задумчиво протянул доктор, – я и не знал такую… А ведь был уверен, что Окуджаву всего знаю.

Назар ободряюще взглянул на Наташу.

– Давай-ка, дочка, покажем этому эскулапу, что такое настоящий знаток.

Наташа молча кивнула и снова хлюпнула носом.

– «Круглы у радости глаза и велики – у страха»,

– «И пять морщинок на челе от празднеств и обид…»

– «Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха»,

– «И все затихло, улеглось и обрело свой вид».

Да, золотые слова: все затихло, улеглось и обрело свой вид. Именно так и должно все происходить.

Я тихо покинул поле битвы, не дожидаясь окончания поединка.

Назар обещал зайти ко мне, когда закончит соревноваться с Наташей, и клялся, что не останется пить чай у Галии. Я прикинул, что раньше одиннадцати вечера вряд ли увижу своего друга, поэтому решил не тратить время и немного поработать, записать хотя бы кратко соображения Качурина. Не спеша заварил кофе, разложил бумаги и блокноты на столе и уже приготовился заняться делом, как тренькнул звонок.

На пороге стоял Назар, как я, собственно, и ожидал, а за спиной у него возвышался Эдуард. Обычно сонные его глаза под полуопущенными веками сейчас сверкали возбуждением и нетерпением.

– Прошу извинить, я без приглашения, – сразу заговорил доктор. – Но Назар Захарович сказал, что если это касается дела, то можно приходить в любое время.

Я отступил назад, давая гостям войти. Энтузиазм Качурина меня порадовал. Неужели он придумал что-то еще, кроме неудачного самоубийства Володи Лагутина?

Оказалось, нет, ничего нового, просто еще один аргумент в пользу высказанной доктором версии. Но аргумент, следовало признать, сильный.

– Помните фразу о том, что «любви последней не получилось»?

Пришлось признаться, что не помню.

– В самом конце эссе про «Старика», где текст, написанный в измененном состоянии.

Я раскрыл папку с распечатками, нашел нужное место, перечитал и кивнул.

– Можно взглянуть на скан рукописного текста?

Я собрался было удивиться, но потом вспомнил наши посиделки на даче и послушно включил компьютер. Вставил флешку со сканами, нашел папку «Записки, том 2», открыл нужную страницу. В нетрезвом состоянии почерк Володи, и без того неразборчивый, делался совершенно неудобочитаемым. Если бы добросовестные сотрудники Берлингтонов, курирующие проект, не требовали обязательного перепечатывания всех рукописей с целью сделать их пригодными для чтения и анализа, то у исследования не было бы шансов оказаться выполненным. Никто не стал бы тратить недели, месяцы, а то и годы, чтобы разбираться в чужих каракулях.

Эдуард уселся за стол, вытянул шею, приблизив лицо к монитору, и впился глазами в текст.

– Так я и знал! – торжествующе воскликнул он. – Как чувствовал, что с этой фразой что-то не так. Посмотрите сами, что здесь написано.

Он пошевелил мышкой, подведя курсор к нужной строчке. Ничего, кроме невнятных каракулей, я разобрать не смог, но… Даже мне, человеку не искушенному, было видно, что от руки написано не то, что в распечатке. «Любви последней не получилось». Одно слово покороче, два более длинных и одна частица. В рукописи же я видел четыре слова разной длины и еще три совсем коротеньких, не то частиц, не то предлогов, не то местоимений. Разобрать этот коряво выполненный текст я вряд ли сумел бы.

– Но это же невозможно прочитать! – воскликнул я.

– Правильно, – кивнул Качурин. – И человек, который набивал в компьютер текст для переводчика, тоже не справился. Но он пытался. И сделал что сумел.

Я всмотрелся более внимательно. Первое слово в рукописной фразе начиналось с «Л», а через букву от нее сверху виднелся хвостик, свидетельствующий, вероятнее всего, о букве «б». Любовь? Любви? Может быть, тот, кто печатал, не так уж сильно ошибся?

– Не мучайтесь, Дик, я прочту, – уверенно произнес доктор. – Я же медик, я хорошо умею читать неразборчивые почерки своих коллег, опыт большой. Видите, сколько букв в первом слове?

Он аккуратно перемещал курсор последовательно от начала к концу слова и считал вслух:

– Один, два, три, четыре, пять, шесть… Согласны?

– Ну да.

– А в слове «любви», как в распечатке, их только пять.

– Откуда же лишняя буква?

– Она не лишняя, Дик. Она как раз на своем месте. Вот она, видите? Буква «о».

– Любови? – уточнил Назар голосом, полным сомнения. – Что это означает?

– Здесь написано: «Любови из «Последних» из меня не получилось». Владимир был весьма нетрезв, поэтому кавычками пренебрег. И что должна была подумать несчастная сотрудница, которой поручили перевести текст из рукописного вида в читабельный, когда она прочитала «Любови из последних из меня не получилось»?

– Вероятно, она решила, что либо автор рукописи тронулся умом, либо сама она устала и плохо соображает, – предположил я.

– Вероятно, – согласился Эдуард. – В любом случае она попыталась придать фразе хоть какой-то смысл. Для того чтобы расшифровать эти каракули полностью адекватно, нужно быть досконально знакомым с текстами Горького, а от сотрудников вашей американской фирмы вряд ли справедливо ожидать такого. Речь идет о разделе, касающемся пьесы «Старик», поэтому человеку постороннему никак невозможно догадаться, что слово «последних» обозначает название произведения. Мы совсем недавно работали с пьесой «Последние», поэтому могу с уверенностью утверждать, что речь идет о Любови, горбатой дочери Коломийцевых.

– Как же вы догадались? – восхитился я.

Назар рассмеялся своим дробным журчащим смехом.

– Ты бы видел эту картину, Дик! Мы с Наташей отсоревновались, Галия разбирает ошибки, а Эдик уткнулся в свой блокнотик, куда он очки записывает, и все бормочет, бормочет строчки из той песни, с которой мы начали сегодня: «Последнее – богу, последнее – это не в счет… Последнее – богу, последнее – это не в счет…» Марина стоит рядом, млеет, тает, а он ничего не замечает, бормочет, как ополоумевший.

Я испугался, что пассаж насчет Марины прозвучал грубовато и доктор может обидеться или смутиться, но Эдуард, казалось, пропустил эти слова мимо ушей. Во всяком случае, никакой эмоциональной реакции с его стороны я не заметил. То ли он толстокожий, то ли циничный, то ли просто не обидчивый.

– И вдруг как подскочит! – азартно продолжал Назар. – С подоконника спрыгнул, блокнотик в карман засунул и говорит: «Назар Захарович, вы выиграли, пойдемте скорее к Дику, мне нужно кое-что посмотреть». Марина как стояла, так и замерла с раскрытым ртом. Ты уж, Эдик, поосторожнее с девушками-то, нельзя так, они нежные, обижаются легко.

– Я ей ключ дал, – абсолютно спокойно ответил Качурин. – Она меня дома дождется. Не знаю, в курсе ли вы, но я приходил послушать, когда Виссарион Иннокентьевич и Ирина читали «Последних», я тоже присутствовал, так что с текстом ознакомлен.

– В курсе, а как же, – насмешливо протянул Назар. – Мы тут обо всем в курсе, сынок, мимо нас не проскочишь, хоть мы и богадельня.

Похоже, смутить Эдуарда или сбить с толку – задача не для каждого. Он продолжал говорить невозмутимо и ровно, словно зачитывал доклад.

– Так вот, в самом конце пьесы, когда умирает Яков Коломийцев, Любовь говорит: «Только так можно уйти из этого дома… Одна дорога…» А ее младший брат Петр подхватывает: «Другая – смерть души…» Вот о чем писал Владимир! Эти две реплики дают ответы на два вопроса сразу. Первый: почему фраза о последней любви оказалась рядом с перечислением персонажей, на которых Владимир считает себя похожим? Ответ: потому что Любовь Коломийцева тоже стремится вырваться, но видит для себя только одну дорогу – в смерть. Этим аргументом мы подпираем версию о попытке суицида. Второй вопрос: почему, анализируя пьесу «Последние», Владимир так много рассуждает о дорогах, которые мы выбираем? На первый взгляд, складывается впечатление, что он мыслями перескочил с Горького на О’Генри, но это не так. На обсуждении я не присутствовал и «Записок» в этой части не читал, но Назар Захарович, пока мы поднимались к вам на пятый этаж, рассказал мне об этом и о том, что вы считаете, будто уход в тематику «дорог» есть не что иное, как проявление сильного опьянения. Теперь мы можем с уверенностью утверждать, что, хотя Владимир был действительно сильно пьян, от пьесы он не отклонился. Любовь видит одну дорогу, ее брат Петр – другую, он говорит о смерти души, то есть либо об умышленном безразличии и цинизме, либо о пьянстве. И весь посыл мысли Владимира, как представляется, можно интерпретировать следующим образом: я пытался пойти по одной дороге, хотел умереть, покончить с собой, но не получилось, и у меня остается только другая дорога – пить и ни о чем не думать.

Я не мог не признать, что рассуждения доктора Качурина отличались изяществом и убедительностью. Что ж, еще один кусочек пазла встал на место.

– Господа, вы, по-моему, увлеклись и забыли обо мне, – с упреком сказал Назар. – Я, конечно, с наслаждением поучаствую в вашей дискуссии, но хотелось бы понимать, о чем мы тут рассуждаем.

Я вспомнил небрежно брошенные слова Качурина о ключе от квартиры, который он оставил Марине, и снова на ринг выступили двое: вредный старик, делающий вид, что ничего не знает и не понимает, и мужчина, проживший довольно бурную личную жизнь и искренне сочувствующий романтическим увлечениям других людей. Старик собрался настаивать, чтобы доктор остался и сам изложил Назару ход своих размышлений и озвучил выводы о неудачной попытке Володи Лагутина покончить с собой. Противник же старика готов был отпустить Эдуарда к нежной влюбленной девушке, которая ждет его в пустой квартире.

Старик проиграл эту схватку. Эдуард ушел, а Назар основательно устроился в кресле и приготовился слушать.

Мы снова засиделись допоздна. Назару соображения доктора Качурина показались весьма интересными и правдоподобными.

– Если речь идет об осени семьдесят пятого года, то понятно, что я ничего не заметил, – кивнул он, выслушав меня. – К этому времени я уже все понял про Зинаиду Михайловну и появлялся у них крайне редко. Наверное, в мае с Днем Победы заходил поздравить, а потом уже только на следующий год на Восьмое марта пришел с цветами. Так что в самый острый момент, когда Зинаида и ее сынок сидели дома, я у них и не бывал.

Мне не хотелось отпускать Назара, тем более, завтра в 9 утра мы не собираемся, день выделен на чтение «Фомы Гордеева» и очередное комсомольское собрание, назначенное на 17:00, и можно будет встать попозже. Я предложил выйти прогуляться перед сном, но Назар только насмешливо фыркнул:

– Ты не в Голландии! Два старика поздно ночью в плохо освещенном поселке – это, знаешь ли, даже глупостью не назовешь.

– Согласен, – рассмеялся я. – Это полный идиотизм.

– Именно! Уж на что местный полицейский начальник нам благоволит, но тут, боюсь, даже он не поможет.

– Да уж… Имя у него какое-то затейливое, как я помню…

– Кочубей, это фамилия такая у него. А зовут Виталием. Его в поселке сильно уважают и боятся, вон девчонки наши, Ира с Дуней, рассказывали, помнишь? Потому мы и живем тут спокойно даже при незапертом подъезде. Если б не Кочубей, мы бы уже столько проблем поимели!

– Ну да, ну да. Значит, сегодня ты опять у Наташи выиграл?

Наверное, я слишком резко сменил тему, и Назару потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, о чем я спрашиваю. Ход моих мыслей был мне абсолютно понятен: Назар упомянул о подъезде дома – я вспомнил о том, как стоял возле этого подъезда и слушал стихи, которые по одной строчке произносили мой друг и Наташа.

– Я-то? – переспросил Назар. – А, да, выиграл. А чего ты ушел, не дослушал? Не понравилось?

– Я не ценитель поэзии, – признался я. – Не люблю и не понимаю.

– Это ты зря. Мы все сейчас в такой ситуации, когда нужно креативность взращивать. Ты же нас не отдыхать сюда вывез, а для дела, чтобы мы думали, соображали, одно к другому приставляли. Нельзя ничем пренебрегать, никогда не угадаешь, в какой момент и на каком слове мысль получит волшебный пинок.

Про волшебный пинок я не понял.

– Что получит?

– Идиома такая. Мысль получит толчок. Видишь, как у Эдика сегодня получилось? Слушал стихи, а сообразил про пьесу Горького. Так что ты приходи, послушай. Завтра у нас по Анчарову соревнование. Кстати, тебе и полезно будет, в некоторых его стихах без пол-литры не разберешься.

– Без пол-литры? – снова уточнил я, думая, что ослышался.

– Тьфу ты! Ну, без культурного контекста, чтоб тебе понятней было. Анчаров вообще интересный был человек! Начинал учиться в архитектурном институте, потом война, он записался добровольцем, его послали иностранные языки учить, японский и китайский, он выучил и служил военным переводчиком с китайского. Во какой был парень! Потом учился в художественном училище, потом на сценариста, по его сценарию, между прочим, сняли первый советский телевизионный сериал. Вся страна смотрела! А песню про полустаночек и полушалочек из этого сериала потом еще много лет пели. Анчаров и прозу писал, и стихи, и песни, разносторонний человек. Так что приходи, скучно не будет, обещаю.

– Ты же сказал, что я без этой самой… пол-литры не разберусь.

– Ну, мы с Галией разобъясним тебе, если чего не поймешь. Эдик опять же поможет. Ничем не надо пренебрегать, – снова повторил Назар.

Поскольку идею с прогулкой мой друг не поддержал, я предложил обсудить хронологию событий в семье Лагутиных с учетом допущения, сделанного Качуриным.

Итак, в 1972 году осенью Владимир на олимпиаде по иностранным языкам знакомится с некоей Аллой. Летом 1973 года он оканчивает школу, получает аттестат и успешно поступает в МГИМО. Через два года, осенью 1975 года, начинает учиться на третьем курсе и предпринимает суицидальную попытку. Почему? Что происходило с ним в последние два года перед этим? И куда исчезла Алла?

Зинаида Лагутина, понимая, чем грозит огласка, предпринимает значительные усилия к тому, чтобы по возможности скрыть попытку самоубийства. Вероятнее всего, о ней знает, кроме нее самой, только отец Владимира, Николай Васильевич. Дочери Ульяне выдается та же версия, которая предназначена для всех: острый живот, аппендэктомия, осложнение на сердце – у брата, сотрясение мозга – у матери. Или все-таки Ульяна с самого начала знала правду?

– Вряд ли, – уверенно заметил Назар, когда мы дошли в своих рассуждениях до этого места. – Молоденькая, любопытная, всюду сует свой нос, подслушивает, подсматривает, одним словом, вся в мамашу. А коль в мамашу, то сплетница, всем все пересказывает, да еще и приукрашивает. Зина-то, конечно, базар фильтровала, понимала, кому что можно сказать, а что – нельзя, но она опытная, вон какую карьеру в госаппарате выстроила, стало быть, умная была и осторожная. А Ульяна еще маленькая, на нее надежды нет. Сколько ей тогда было? Семнадцать, на первый курс поступила. Но она хоть и маленькая была, но умненькая, и стержень внутри оказался железным, не то что у братца.

С этим я согласился. Моего единственного личного контакта с Ульяной, когда они все приехали в Америку, оказалось достаточным, чтобы этот стержень почувствовать. Если Зинаида показалась мне скользкой и лживой, то ее дочь производила впечатление человека жесткого и абсолютно бессовестного и безжалостного. Если Ульяна с раннего детства внимательно слушала телефонные разговоры матери, то к семнадцати годам наверняка усвоила, что и лукавый обман, и прямая наглая ложь – вещи не только допустимые, но и полезные и в использовании этих инструментов нет ничего зазорного.

Брат болеет, мать болеет… Но мать болеет как-то странно. Брат целыми днями лежит в своей комнате, ни с кем не разговаривает, телевизор вместе со всей семьей не смотрит, почти не ест – одним словом, действительно производит впечатление человека нездорового. А вот у мамы жалобы, произносимые вслух, как-то не соответствуют ее поведению. Трудно сказать, догадалась ли она о том, что происходило с братом, но вот о том, что сотрясения мозга у Зинаиды не было, догадалась точно. И обернула эту ситуацию в свою пользу, добившись у родителей согласия на перевод после окончания первого курса в другой институт. Интересно, как далеко зашла Ульяна в сборе инструментария для шантажа? Ограничилась только собственными наблюдениями и подслушиванием разговоров? Или добралась до врача, выдавшего больничный Зине, и до хирурга, диагностировавшего у Владимира «острый аппендицит»? Что она говорила родителям? Что всем расскажет правду? Или пошла дальше и пригрозила, что все вовлеченные будут сидеть за взятки и злоупотребление служебным положением? Так или иначе, но она сделала это. Добилась своего.

И Владимир прекрасно знал, почему его сестре позволили то, что не позволили ему самому: учиться там, где хочется, а не там, где мама с папой приказали. В эссе о пьесе «Старик» он прямым текстом пишет о том, что перечитал ее на третьем курсе и увидел, что это великое произведение о шантаже. На третьем курсе, то есть как раз тогда, когда Ульяна развернула свою деятельность по смене места обучения.

– И все-таки я не до конца понимаю, почему все так сложно, – сказал я. – Что мешало Ульяне просто забрать документы из одного института и пойти учиться в другой? Неужели при советской власти в вашей стране для этого требовалось какое-то официальное разрешение родителей?

– Конечно нет, – рассмеялся Назар. – Но в таком деле не получить согласия родителей – штука рискованная. Впрочем, как и в любом другом. Девочка финансово зависима от папы с мамой, зависима от их возможностей, живет с ними под одной крышей и уйти никуда не может, понимаешь? Никуда! Если родители согласны отпустить ребенка, то они, разумеется, помогут деньгами, а вот если уйти, хлопнув дверью и рассорившись, то остаешься в буквальном смысле с голой задницей, не имея ничего, кроме стипендии в сорок рублей, и то при условии, что в зачетке нет троек. Одна тройка – и привет горячий, стипендии лишают до результатов следующей сессии. Ульяна не может жить в студенческом общежитии, потому что у нее московская прописка и общежитие ей не положено. Она не может снять квартиру, потому что это для нее дорого. Она ничего не может! И она понимает, что ей придется жить вместе с родителями, которые ее не одобряют. Родители, конечно, тоже разные бывают, но в данном случае мы говорим конкретно о Лагутиных. Хозяин, Николай Васильевич, перестанет с дочкой разговаривать. Мадам Зинаида перестанет доставать для нее красивые шмотки из «Березки» или из-под прилавка. Она не будет ездить отдыхать на море. Ей не будут ни в чем помогать, не будут давать деньги, она будет жить в атмосфере затяжного конфликта, от которого ей никуда не уйти. Парень на такое мог бы пойти легче, но девочка… Девочкам очень важно, что о них думают и как к ним относятся. У них порог толерантности к конфликтам в среднем ниже, чем у мальчиков.

В такой логике я, честно говоря, усомнился. Да, согласен, поступить наперекор воле родителей – путь к конфликту. Но разве шантаж не приведет к тому же самому?

– Смотря как сказать, кому и в какой момент, – возразил Назар. – Можно грубо схватить за горло и прижать к стенке. После этого тяжелый конфликт, само собой, неизбежен. А можно лисой подкрасться, говорить ласково, выражать, как принято говорить в вашем американском судопроизводстве, обоснованные сомнения. Можно смотреть маме в глаза и причитать: «Какой ужас, мамочка! А вдруг кто-то узнает? Ведь если я догадалась, то и другие могут… Володю запихнут в психушку и сломают ему карьеру, а вас всех привлекут к ответственности и снимут с работы. Какой кошмар!» Все дело в подходе, Дик. В выборе метода.

Что ж, если Назар прав, то можно добавить определенные черточки и к портрету Ульяны. Я склонен был довериться мнению своего друга, ибо он, во-первых, жил в той стране и среди тех людей, а во-вторых, намного больше меня контактировал с Зинаидой и ее семейством.

Владимир доучился в своем институте и получил мелкую должность в МИДе. Полученное образование не ценил, работу свою не любил, делать дипломатическую карьеру не стремился. Ему все было неинтересно. Скучно. Тошно. Он хотел быть учителем литературы в средней школе. Примерно тогда же, когда начал работать, Володя сделал первый подход к «Запискам молодого учителя», ему в ту пору было 23 года. Начал, бросил… Как-то жил, днем работая, по вечерам прикладываясь к бутылке. Спустя два года вновь вернулся к «Запискам», работал над ними систематически, но попивать не прекращал. Более того, имеющийся в «Записках» пассаж об интенсивном общении с теми, кого с полным правом можно отнести к «отбросам общества», позволяет сделать предположение о том, что мой родственник в какие-то моменты пил довольно сильно, причем делал это в компании со спившимися и окончательно опустившимися доходягами (именно такой термин употребил Назар). Скорее всего, такие эпизоды имели место в те два года, которые прошли между началом работы над «Записками» и ее продолжением. В период регулярного посещения библиотеки молодой человек, как мы установили, уже не нуждался в компании и пил в одиночку, иными словами – твердо встал на путь алкоголизма.

Таким образом, после перерыва Владимир пытается взять себя в руки, возвращается к «Запискам», но все-таки окончательно бросает их, не доведя дело до конца. Теперь он хочет писать большой роман, наброски к которому назвал почему-то «Роман-перенос». Но и эту затею он тоже оставил довольно скоро. А спустя некоторое время (весьма короткое) умер.

И все последние годы своей жизни Владимир Лагутин называл себя трусом, дураком и подлецом. И еще почему-то регулярно покупал спиртное в таком гадюшнике (опять же, по выражению Назара), к которому приличные люди стараются без особой нужды даже не приближаться.

Если я ходил в столовую, а не просил Надежду принести еду на пятый этаж, то почти всегда заставал там Полину либо в обществе Галии, либо болтающей с нашим поваром или с Юрой. Сегодня утром, однако, Полина завтракала в одиночестве, и не в большой комнате, а в дальней, «для руководства».

– Все обрадовались, что к девяти утра не нужно собираться, и решили поспать, – пояснила она. – А я – жаворонок, просыпаюсь рано.

– Как ваша подопечная? – спросил я. – Роман читать начала или на сегодня отложила?

– За нее не беспокойтесь, Дик, она теперь все задания будет выполнять с полным усердием.

Я понимающе кивнул.

– Эдуард?

– Конечно. Девочка влюблена до смерти и будет стараться изо всех сил, чтобы выглядеть нужной вашему квесту. Она же понимает, что сотрудники анализируют и обсуждают каждое сказанное участниками слово, мы ведь этого не скрываем, и ей хочется, чтобы на этих заседаниях ее выделили, похвалили, сказали, какая она умная. И чтобы Эдик это услышал.

– То есть там все серьезно?

– Мне кажется, да. Что самое забавное – с его стороны тоже.

– Неожиданно… – протянул я.

– Неожиданно, – согласилась Полина. – Помнится, я сама утверждала, что девочка приехала искать себе подходящего патрона с деньгами или патронессу со связями. И уверена, что не ошибалась, Марина на момент приезда была именно такой. Вот что скука с людьми делает!

– Скука? В каком смысле? Вы полагаете, что она флиртует с доктором от скуки?

– Нет, что вы, Дик, она действительно влюблена, по-настоящему, уж мне ли не видеть этого! Но в обычной своей жизни она ни за что не обратила бы внимания на Эдика. У нее на это просто не хватило бы интеллектуального ресурса. Она – обычная современная девочка, она привыкла постоянно быть чем-то занятой, жить не выпуская телефон из рук. Она, как и все нынешние молодые, каждую минуту получает кучу разной информации: то читает что-то в интернете, то переписывается. Информации много, но ее же надо осмысливать! Ее надо анализировать, отфильтровывать, критически обдумывать. Понимаете? А они этого не делают. Они не приучены к такой вещи, как «просто сесть и подумать». Они даже слов таких не знают. Зачем думать, когда можно готовый ответ найти в Сети? У них же самый употребительный глагол – погуглить. «Гугл» – наше всё. Главное – правильно сформулировать поисковый запрос. Так, во всяком случае, всегда говорит внук моего мужа. С мужем я давно рассталась, но его дети от предыдущего брака и внуки почему-то ко мне привязаны, – добавила она с невеселой улыбкой. – Часто приходят, с собой зовут, когда за город едут, на выставки и в кино приглашают. Зачем им нужна такая старуха, как я? В театре я занята так мало, что если меня не станет – никто и не заметит, ни труппа, ни зрители.

Она умолкла и стала смотреть в окно, уйдя в собственные мысли. Но мне хотелось продолжить разговор о скуке, и пришлось вернуть Полину к теме.

– Да, они не знают скуки, они не понимают, что это такое, и это, конечно же, прекрасно, – продолжила она. – Но они и не знают, что такое «просто думать». Копаться в своих мыслях, обдумывать собственные ощущения, прислушиваться к ним, пытаться понять, откуда они взялись и почему они именно такие, а не другие… Для этого нужен покой и свободное время, а у теперешней молодежи нет ни того, ни другого.

– Нужно еще кое-что, – заметил я. – Нужно понимание того, что все вышеперечисленное необходимо и полезно. Если будет понимание, то найдется и время, и спокойная обстановка. Вилен наблюдает за Артемом и говорит, что мальчик каждый день подолгу лежит на диване, закрыв глаза и закинув руки за голову, и просто думает. Потому что понимает, что это необходимо.

– Артем у нас тут один такой. Все остальные – любители смотреть и слушать, но не любители обдумать. Так вот, по поводу Марины: ей в голову со всех сторон поступает информация, как бы это сказать… м-м… гламурного толка. Ну, вы понимаете, что я имею в виду, правда?

– Конечно.

– Оценить ее критически девушка не в состоянии. Но все, что в этой информационной куче имеется, кажется ей невероятно важным и необсуждаемо правильным. Если в потоке информации появляется хоть малейший зазор, Марина использует его для дополнительного получения информации именно этого плана, а не какой-то другой. Иными словами, о жизни вне гламура она ничего не знает и знать не хочет, потому что это кажется ей не важным. И вдруг в потоке образовалась огромная дыра. Ничем не восполняемая и не затыкаемая. Первые пару дней девочка маялась и страдала, это было очень заметно, да она и не скрывала. Ныла, злилась, грубила мне. Но мозгу же не прикажешь, он живет по своим законам. Хочешь ты, не хочешь – а голова работает сама по себе. Оказавшись в пустоте, Марина начала понемногу присматриваться к жизни, к людям, к собственным чувствам и мыслям. И заметила Эдика.

Я недоверчиво покачал головой.

– Мне всегда казалось, что такая внезапная сильная влюбленность – это чистая химия. Одно дело, когда человека давно знаешь, хорошо изучил, уважаешь его, ценишь какие-то качества в нем, и совсем другое – когда вот так, сразу… Вилен наблюдал, как они начали разговаривать в очереди в один из первых дней. По его мнению, между ними сразу искра пробежала, ведь так по-русски говорят? И еще он был уверен, что Эдуард почувствовал эту искру сразу же, а Марина вроде как ничего не поняла в первый момент, но уже отреагировала.

– Вероятно, так и было, – согласилась Полина. – Насколько я могу судить по ее поведению дома.

– Но если все дело в химии, а не в сознательном выборе, то какое отношение к этому имеет скука?

– Возможно, я ошибаюсь, но для того чтобы почувствовать эту самую химию, нужно иметь свободный кусочек души и мозгов. Я имею в виду: свободный от гламурной мифологии, в которой все параметры самца, пригодного к употреблению, жестко структурированы и выдаются за единственную достойную цель. Покуда голова забита этой дурью, никакая химия сквозь нее не пробьется. Девочка что-то такое почувствует, вроде как настроение поднялось, потом испортилось, потом снова поднялось, вроде как на душе смутно, волнение какое-то непонятное, но на этом все и закончится, если она в своих внутренних движениях изначально не сориентирована на любовь. Знаете, Дик, я ведь только здесь поняла, что скука – величайший двигатель человечества. Раньше было принято шутить, что двигатель технического прогресса – лень, и если продолжить эту мысль, то можно утверждать, что двигателем мысли является скука.

– Да, я слышал такую шутку. Вы считаете, что люди начинают глубоко задумываться о чем-то, когда им скучно и нечем больше заняться?

– Полагаю, в большинстве случаев – да. Если человек занят с раннего утра до поздней ночи трудами и хлопотами, то у него не остается ни времени, ни сил на то, чтобы просто думать. Осмысливать окружающую действительность. Наблюдать. Делать выводы. Познавать мир. Получать новые знания. Даже потребность такая зачастую не появляется. Так вот Марина, как мне кажется, пала жертвой этой самой скуки. Поскольку больше все равно заняться нечем, она полностью отдалась новым ощущениям и переживаниям. Но, насколько я понимаю, вашими правилами это не возбраняется?

– Ни в коей мере, – заверил я Полину. – Все должно развиваться так, как оно было в жизни. Ведь в советское время подобные отношения юных девушек и взрослых мужчин допускались?

– Сплошь и рядом. Разумеется, они не очень-то поощрялись, но в реальности существовали повсеместно, а в научном мире были не просто нормой, а просто-таки показателем успешности. Если мужчина – доктор наук и при этом не спит с молоденькой аспиранткой, то это как будто и не настоящий доктор наук. Союзы преподавателей со студентками тоже постоянно имели место. Начальники и секретарши – то же самое. Марина теперь все свободное время проводит в медпункте у Эдика.

– И…?

Полина глянула на меня с иронией, но тепло и дружелюбно.

– И. Я жестко потребовала от девочки соблюдения приличий. Когда утром я просыпаюсь, она должна быть дома. А уж в котором часу она вернулась, меня как бы не касается, то есть предполагается, что я легла спать в полночь или чуть позже, а она пришла минут через пять после того, как я уснула.

– А как на самом деле? – живо поинтересовался я.

– На самом деле она приходит без четверти пять. Я в это время уже не сплю, но еще лежу в постели и все отлично слышу. Скука пошла Марине на пользу.

– А если Эдуард разобьет ей сердце?

– И пусть. Разбитое сердце – прекрасный опыт для молодой девицы. Люди, не имеющие подобного опыта, становятся пресными и скучными.

Полина лукаво посмотрела на меня, отщипнула вилкой кусочек творожной запеканки, отправила в рот. Сметана в фарфоровой соуснице стояла перед ней нетронутой. Эта дама действительно очень заботилась о сохранении своей тонкой талии.

– Я кажусь вам циничной и злой, да?

– Ну, с возрастом все мы становимся циниками, – возразил я. – Это нормально.

– Значит, с тем, что я злая, вы не спорите, – задумчиво констатировала актриса. – Жаль.

Я подумал, что представился вполне удобный случай спросить ее о Виссарионе.

– Полина, дорогая, я ни в коем случае не считаю вас злой, но тем не менее не могу не отметить, что между вами и Виссарионом не все ладится. Я прав? Вы его не любите?

Глаза Полины внезапно вспыхнули, красиво очерченные губы стали суше и тоньше.

– Хотите правду?

Я кивнул.

– Я его ненавижу. И всех таких, как он, ненавижу. Поэтому не принимаю участия в домашних спектаклях, которые он проводит с Ирочкой. Думаете, мне не хотелось? Еще как хотелось! Но я вынуждена была отказаться, чтобы не проводить время в его обществе сверх необходимого сугубо по работе. Я всегда ненавидела это партийно-комсомольское вранье, лицемерие, демагогию, а Вася для меня – живое олицетворение всего этого. Комсорг-парторг, будь он неладен! И ведь даже не стыдится в этом признаваться, размахивает своим прошлым, как знаменем.

– Он просто играл по правилам, – мягко заметил я. – Он был хорошо адаптирован. Может быть, имеет смысл простить его?

Полина внезапно успокоилась. Теперь она смотрела на меня с тихой улыбкой.

– Мне не за что его прощать, лично мне он не сделал ничего плохого. Но по-человечески он мне неприятен. Если вы скажете, что для вашего проекта нужно, чтобы я проводила с ним больше времени, я буду это делать. Если вы считаете, что я должна принимать участие в чтениях, – я буду принимать. Но лицемерие, демагогию и ложь я не смогу полюбить и принять. Увольте.

– Однако на комсомольских собраниях у вас отлично получается быть лицемерной.

– Я все-таки актриса, – усмехнулась Полина. – Меня научили не только передавать мысль и эмоцию вымышленного персонажа, но и испытывать их. Думать чужой головой и чувствовать чужим сердцем. Это профессия. Кстати, умение очень полезное и в обычной жизни, не только на сцене. Я вот сейчас вспомнила соседского мальчика, хороший был мальчишка, хулиганистый, но в меру возраста, а родители – сильно пьющие, старший брат – уголовник, сидел несколько раз. Я жила в коммунальной квартире, все друг у друга на виду, все слышно. Бывает, иду по длинному коридору, а паренек стоит лицом к стенке: родители ремнем отхлестали за какую-то провинность и поставили вот так стоять, в виде наказания. Я ему говорю: «Ты же знаешь, что накажут, зачем же ты снова это делаешь?» Он отвечает: «Скучно». Потом его начали в милицию забирать, к родителям приходила сотрудница из инспекции по делам несовершеннолетних, пугала специнтернатом. Ничего не помогало, все равно парень хулиганил, дрался, стекла бил, школу прогуливал. Думаю, что и подворовывал.

– Как же вы можете называть его хорошим мальчишкой? – удивился я. – Вор, драчун, хулиган, прогульщик – и хороший?

– Хороший, – твердо повторила Полина. – Потому что честный. Он не врал и не лицемерил. Ему просто было скучно. Когда он в очередной раз попался и его снова привели домой с милицией, я ему сказала: «Как же ты не боишься, что тебя в интернат отправят?» И знаете, что он ответил? «Пусть отправляют, там по-любому лучше, чем здесь». Вот тут мне стало по-настоящему страшно за него. И страшно, и жалко. Он же не виноват, что у него родители такие. И я стала учить его всему тому, что сама уже знала и умела. Перевоплощаться. Мыслить как другой человек. Чувствовать как другой человек. Вести себя как другой человек. Сформировать в голове выдуманный мир и жить в соответствии с его законами. В этом мире у него нормальные вменяемые родители, спокойные, непьющие. Учила его не слышать, как они орут пьяные песни. Учила не видеть, как они напиваются. Учила чувствовать себя сильным, умным и неуязвимым, тем, кто не бросается сразу на обидчика с кулаками, а находит способ выйти из конфликта, сохранив собственное достоинство и не нажив врагов. Посоветовала прочесть хотя бы несколько приключенческих книг, выбрать героя, на которого хотелось бы походить, и научиться думать и принимать решения как он.

– Интересный метод. Помогло?

– Нет конечно. – Полина печально засмеялась. – Все равно через несколько лет парня посадили. Но зато на зоне все то, чему я его учила, ему очень пригодилось: он участвовал в самодеятельности, получал от начальства всякие поощрения и преференции, а когда вернулся, то сказал мне, что благодаря нашим урокам сумел во время отсидки избежать конфронтации и открытых конфликтов. Не было бы парню скучно – он бы даже на разговор со мной двух минут не потратил, а так – хоть какая-то польза вышла.

В комнату заглянула Надежда, предложила добавки, я с благодарностью согласился, а Полина, конечно же, отказалась.

– Тихое утро сегодня выдалось, – заметила повар. – Все спят. Когда у вас в девять часов начинаются занятия, все толпой в одно время являются, только успевай поворачиваться. А сегодня – благодать! Давайте, пока я свободна, сделаю вам омлетик, вкусный, воздушный, с сыром. А тебе, Поля, могу без сыра и из одних белков, совсем безопасно получится. Хотите?

Я был уверен, что Полина откажется и от «безопасного» белкового омлета, но она, вопреки моим ожиданиям, кивнула и улыбнулась. Ничего-то я в людях не понимаю! Даже простейшие поступки предсказать не могу. Или это русские женщины такие особенные и не поддающиеся прогнозированию?

Сегодняшнее комсомольское собрание прошло превосходно. Не зря Евдокия так старательно его «готовила». Доклад, который достался для прочтения Наташе, был написан Ириной и посвящался Хельсинкским соглашениям 1975 года. Молодежи роман «Фома Гордеев», судя по выражениям их лиц, не нравился, и перерыв на собрание казался возможностью развлечься, однако содержание доклада, похоже, выглядело для них еще более нудным, чем текст Горького. Участники Варшавского договора… Первый этап… Второй этап… Третий, завершающий, этап… Нерушимость границ… Десять основополагающих принципов… Уведомление на добровольной и двусторонней основе… Охрана окружающей среды… Похоже, развлечения не получилось. Все ждали, когда же представится случай оторваться на обсуждении Артема, назначенного быть героем персонального дела.

Оторвались на славу! То ли в квесте произошел переход количества в качество, то ли день сегодня сложился удачно, но от собрания я получил несказанное удовольствие. В ударе были все до единого, и участники, и сотрудники. Особенно убедительным выглядел Артем, явившийся на собрание сразу после лекции, которую сегодня перенесли на час раньше. Видимо, наша профессор-культуролог сумела ввести молодого человека в нужное состояние духа и мысли. Возвращаться к чтению романа никому, по-видимому, не хотелось, и каждый член «комсомольской группы» стремился высказаться, причем говорили ребята долго и эмоционально, нимало не смущаясь тем, что повторяют и сами себя, и других выступающих. Что ж, в борьбе со скукой все средства хороши.

После собрания разошлись на дочитывание, и физиономии у нашей молодежи были унылыми. Зато в десять вечера под окнами Галии я наблюдал настоящий аншлаг! Помимо Марины, находящейся по ту сторону барьера, рядом с Эдуардом, и Наташи, участвующей в соревновании, возле подъезда стояли все трое юношей. Не было только Евдокии. Неужели слова Полины, сказанные за завтраком, не преувеличение? Неужто и впрямь молодые люди от скуки готовы делать даже то, к чему у них нет интереса, лишь бы чем-то заняться? Ну ладно, не хочешь про Фому Гордеева – пойди к Вилену, попроси интересную книгу, он всем дает с удовольствием, выполняя функцию библиотекаря, а Артему даже и просить не надо, книги все перед ним. Так нет! При выборе между «почитать» и «посмотреть-послушать» предпочтение отдается именно второму, а не первому. Почему так? Легче? Проще? Привычнее? Или все дело в тяге к стайности, к компании? Читаешь-то один на один с книгой, а тут и поговорить можно, и посмеяться, и почувствовать себя частью сообщества. Даже гаджет в руке – ощущение, что ты на связи с миром, ты не выключен из жизни, и когда ты один, но при интернете, ты не одинок.

Назар был прав, когда предупреждал, что в стихах Анчарова я мало что пойму, но послушать будет полезно. Соревнование началось, Назар и Наташа принялись перебрасываться строчками, и я почти сразу понял, что логические связки от меня ускользают.

– «Пару бубликов и лимончик…»

– «Пару с паюсной и «Дукат»…»

– «Мы с тобой все это прикончим…»

– «Видишь, крошка, сгорел закат».

Да, поэтический стиль у этого автора более чем своеобразный. Наверное, нужно быть до кончиков ногтей русским, жить в этой стране, знать ее реалии, чувствовать ее настроение, чтобы понимать такие стихи и песни и любить их. Я бы, наверное, никогда не смог стать поклонником такого жанра. И уж совершенно точно никто из знакомых мне литературных переводчиков (обо мне и речи нет, художественную литературу я переводил только на заре своей карьеры, потом плотно ушел в науку) не смог бы сделать достойный, адекватный и понятный читателям из другой культуры перевод подобных текстов.

Видимо, все эти мысли явственно отразились на моем лице, потому что Галия, разобрав ошибки в этом стихотворении, предложила:

– Господа, стилистика Анчарова трудновата для Ричарда, я постараюсь выбирать менее типичные произведения, но зато более понятные. Не возражаете? Например, песню…

– …про маленького органиста, который на концерте Аллы Соленковой заполнял паузы, пока певица отдыхала, – одновременно и хором произнесли Назар и Наташа, улыбаясь друг другу.

– Ни фига себе! – выдохнул Тимур. – Как это у вас получилось? Вы сговорились заранее, что ли?

Наташа рассмеялась счастливым смехом.

– Нет, просто мы с дядей Назаром…

Но Назар перебил ее, не дав договорить:

– «Мы с тобой одной крови – ты и я», – тягуче прогудел он низким голосом, совсем не похожим на тот тенорок, который я обычно слышал.

Тимур смотрел на него озадаченно, потом перевел взгляд на Артема и Сергея, стоящих рядом.

– Это из «Маугли», – подсказал Сергей. – Не читал, что ли?

– Не-а. Про что?

– Ну хотя бы про Киплинга слышал?

– Чё-то слышал, – неуверенно ответил Тимур. – Слово знакомое вроде…

Наташа фыркнула и произнесла странные, как мне показалось, слова:

– «Я вовсе не обманщик, я – Киплинга солдат».

– А в самом деле, – вдруг подхватил Назар, – давай-ка вспомним эту песню, хорошая ведь песня! Правда, это не Анчаров, а Кукин, но все равно.

И тут же начал, не дожидаясь согласия Наташи и судей:

– «Опять тобой, дорога, желанья сожжены…»

– «Нет у меня ни бога, ни черта, ни жены…»

Эти стихи звучали для меня более привычно, по крайней мере, логику я улавливал и метафоры понимал.

– «Тринадцатым солдатом умру – и наплевать…»

– «Я жить-то не умею, не то что убивать…»

– «Повесит эполеты оставшимся страна…»

– «И к черту амулеты, и стерты имена…»

– А мы уходим рано, запутавшись в долгах…

– «С улыбкой Д’Артаньяна, в ковбойских сапогах…»

– «И миражом в пустыне сраженный наповал…»

– Стоп!

Кажется, я почти кричал. Во всяком случае, самообладание я утратил на несколько мгновений. Все замерли, уставившись на меня с испугом, тревогой и недоумением.

Этого не могло быть. Просто не могло. Потому что так не бывает.

И тем не менее оно было. Я только что это слышал собственными ушами. И все остальные тоже слышали. Только, кажется, не поняли. Или я схожу с ума, и на самом деле ничего этого нет, мне привиделось, померещилось?

Первым прервал затянувшуюся паузу Назар.

– Все в порядке, Дик? Ничего не случилось? – осторожно спросил он.

Заплетающимся языком я попросил прочесть стихотворение еще раз с самого начала. Назар пожал плечами, но возражать не стал и вопросов не задавал.

– Наташенька, дочка, прочти сама целиком, – обратился он к девушке. – Только не торопись, декламируй помедленнее, видишь, Дик не успевает сообразить, что там к чему. Все-таки поэзия – это тебе не доклад по химии.

Та послушно кивнула и принялась читать, стараясь артикулировать четко и внятно. Вот она дошла до того места, которое привлекло мое внимание.

Тринадцатый солдат…

Эполеты…

Амулеты…

Долги…

Д’Артаньян…

Нет, мне ничего не померещилось, все так и есть. Картинки, нарисованные Володей Лагутиным в тетради после текста, посвященного пьесе «Старик». Тщательно прорисованные эполеты у одного из офицеров. Загадочной формы подвеска, виднеющаяся в вырезе распахнутой на груди рубахи, – амулет. Рассыпавшаяся карточная колода – долги. Мушкетерская шляпа и тонкие усики. И тринадцать маленьких фигурок солдат, разбросанных по всей странице вокруг портретов.

Это не могло быть случайностью. Значит, Владимир рисовал и твердил про себя слова этой песни. Почему? Что в этой песне было и есть такого, что связывало пьесу «Старик» и самоощущение моего молодого родственника на тот момент? Нужно проанализировать весь текст, строчку за строчкой, слово за словом.

Я бросил взгляд на Назара и увидел: он тоже понял.

– Эполеты, – пробормотал мой друг. – Вот же черт возьми!

– Вы о чем? – нервно спросил Сергей.

Разумеется, он сразу начал подозревать, что вокруг него плетется страшный заговор.

– Эполеты? – переспросил Качурин, слегка сдвинув брови, и вдруг воскликнул: – Да, точно! Карты, мушкетер…

Соревнование оказалось сорванным, но никто, кажется, не обратил на это внимания и не расстроился. Участники квеста сканов не видели, и пришлось потратить некоторое время на то, чтобы объяснить им, о чем идет речь. Назар вызвался подняться на пятый этаж и принести из моей квартиры распечатку нужной страницы, я дал ему ключ и проинструктировал, в какой папке эта страница находится и где лежит сама папка. Галия отправилась готовить чай, и вскоре все мы уже сидели вокруг стола, в центре которого поместили листок с рисунками. Я попросил Наташу написать текст стихотворения.

– Да мы тебе с любого места слова на память скажем, – пытался возразить Назар, но я настаивал на своем. Ведь часто бывает, что на слух что-то не воспринимаешь, а глазами сразу ухватываешь, и наоборот.

Листок с текстом я положил рядом с рисунками.

– У кого какие соображения?

Артем остановился на строчке «Чужим остался Запад, Восток – не мой Восток».

– Может быть, Владимир чувствовал себя неприкаянным, чужим в том мире, в котором ему приходилось существовать? – предположил он. – Нигде места себе не находил.

– Годится, – согласился я. – Еще какие мысли?

– Он сделал что-то необратимое, непоправимое, – робко проговорила Наташа. – Видите: «А за спиною запах пылающих мостов».

– Ну да, – поддакнул Артем. – Сожженные мосты – метафора для обозначения того, что пути назад нет, то есть нельзя вернуться и все исправить.

– Да фигня! Если бы он думал именно об этой строчке, он бы мост и нарисовал. Мост в огне. Прикольно!

Тимур, как обычно, демонстрировал поверхностность и легкомыслие, но нельзя не признать, что здравый смысл в его словах определенно был.

Сергей задумчиво проговорил:

– «Сегодня вижу завтра иначе, чем вчера»… Может быть, Владимир что-то переоценил? Понял, что какие-то его убеждения неправильны?

Марина молчала. По-моему, она даже не смотрела ни на рисунки, ни на листок с текстом стихов. Она вообще, насколько я успел заметить, теряла способность и желание говорить, когда находилась так близко от Эдуарда.

А вот Артем был, как всегда, собран и сосредоточен. Он заметил ошибку, вернее, неточность Сергея и тут же отреагировал:

– Он видит «завтра» иначе. То есть сегодня он видит свое будущее иначе.

– Ну и в чем разница? – недовольно огрызнулся Сергей.

– Он переоценивает не убеждения, а перспективы.

– А что, у человека не может быть убеждений, касающихся его будущего, его перспектив?

Мне показалось, что Сергей чем-то раздражен и ищет повод, чтобы сцепиться с Артемом. Или с Тимуром. В общем, все равно с кем, лишь бы выпустить пар. Кстати, любопытно: именно об этом совсем недавно говорила Евдокия. Женщины стремятся «уйти из ситуации», а мужчины выпускают пар. Наглядная иллюстрация получается!

Положение спас Эдуард, заговоривший размеренно, академично и длинно, словно не замечая назревающего конфликта.

– Я предложил бы рассмотреть эту фразу в связи со следующей, а не в отрыве от нее. «Сегодня вижу завтра иначе, чем вчера. Победа, как расплата, зависит от утрат». Давайте предположим, что после «вчера» стоит двоеточие. Таким образом, слова о победе и расплате за нее, то есть об утратах, являются разъяснением слов о переоценке. Человек рвется к победе, к определенной цели, но победа состоится не сегодня, а в будущем, однако жертвы, на которые мы идем во имя этой победы, этой цели, мы уже принесли сегодня или вчера. Знаете, тут вполне может быть накопительный эффект. Мы так сильно чего-то хотим, что постоянно чем-то жертвуем для этого, немножко пожертвуем позавчера, немножко вчера, немножко сегодня, потом еще немножко завтра… А послезавтра, когда цель окажется достигнутой, а победа одержанной, мы начинаем вспоминать, скольким мы ради этого пожертвовали, суммировать жертвы каждого дня, сопоставлять с достоинствами вожделенной цели, и очень часто оказывается, что оно того не стоило. Иными словами, Владимир мог воспринять эти две строчки в контексте переоценки собственных убеждений о достоинствах стоящих перед ним целей.

– Ага, – вклинился весельчак Тимур. – Переоценивал-переоценивал, да и бросил свои «Записки», хотя угрохал на них кучу времени. Решил, что оно того не стоит. Так получается? Только вот засада: не нарисовал про это ничего.

– Тим, ну что тут нарисуешь? – В голосе Наташи зазвучала укоризна. – Сегодня? Завтра? Вчера? Или победу с расплатой? Сережа правильно говорит, и Эдуард Константинович, и Артем, а ты только чушь какую-то лепишь, не думая.

Следующая строчка в песне была про тринадцатого солдата. «Тринадцатым солдатом умру – и наплевать…» Почему солдат – тринадцатый? Кроме чертовой дюжины, в голову ничего не приходило. Мы с Галией пытались вспомнить римскую, греческую и скандинавскую мифологии, но упоминаний о тринадцатом солдате не выискали. Тринадцатый – несчастливый? Невезучий? Но если Володя Лагутин нарисовал тринадцать солдатиков, стало быть, эта строчка что-то значила для него. Приковывала внимание. Отзывалась в душе то ли болью, то ли радостью, то ли предчувствием.

А может быть, все намного проще и мы ищем потаенный, скрытый смысл там, где его и вовсе нет? Может быть, в этих стихах больше нечего рисовать, кроме того, что нарисовано? Хотя Тимур говорил про мост в огне.

Я снова заскользил глазами по строчкам, исписанным красивым изящным почерком. Да, до «тринадцатого солдата» неискушенному художнику, пожалуй, под силу было бы изобразить только пылающий мост. А вот в последнем четверостишии есть мираж в пустыне…

Человек, идущий по головам. Старый мальчик. Да и мираж тоже. Вполне можно нарисовать, даже не обладая истинно художественным даром. Но Володя Лагутин ничего этого не нарисовал. Он почему-то сосредоточился только на шести строчках из середины стихотворения.

Следующая строчка: «Я жить-то не умею, не то что убивать». Вполне понятные слова, если учесть что герой стихотворения – солдат, причем воюющий, а не просто проходящий срочную службу. Он не боится смерти, ему на нее наплевать, потому что жить он все равно не умеет, да и нет такого места, где он мог бы жить, он же всюду чужой, как следует из нашей интерпретации первого куплета.

– Сходится, – удовлетворенно сказал Эдуард. – Полностью согласуется с ранее высказанной версией о попытке суицида.

Я собрался было что-то ответить, но наткнулся взглядом на огромные синие глаза Наташи, в которых стояли слезы.

– Да, Наташа? Вы хотите что-то сказать?

– Откуда он знает, что не умеет убивать? Он что, пробовал?

Я оторопел от неожиданности. И тут же раздался веселый, как обычно, голос Тимура:

– Ну ты даешь! Он же солдат! Он на войне! Конечно, он убивает направо и налево, по сто человек в день.

Слезы скопились и стали двумя ручейками стекать по щекам и нежной шее.

– Наташенька, дочка, что ж ты так разволновалась-то, – ласково зажурчал Назар. – Это же только стихи. Или тебе какая-то мысль в голову пришла? Так ты уж поделись с нами, а плакать не надо.

Сергей сориентировался первым, вытащил из кармана вскрытую пачку бумажных салфеток и протянул девушке.

– Ай-яй-яй, – протянула Галия. – Откуда салфетки? Таких упаковок не было в семидесятые годы. Все носили с собой тканевые платочки и для соплей, и для слез, и просто лицо и руки вытереть. А бумажные салфетки были только столовые.

– Извините, – пробормотал Сергей. – Я пиво покупал, у кассирши со сдачей был напряг, и она мне две упаковки бумажных платков дала. Извините. Но ведь пригодились же!

– С кем ходил за пивом? – строго спросил Назар.

– С Семеном.

– Так. Семен видел, что ты покупаешь салфетки?

– Не видел. Он… ну… отвернулся в этот момент, ему позвонил кто-то. Он проследил, когда я в торговом зале товар выбирал, а на кассе он уже не следил… Он же не знал, что на кассе так может получиться… Он не виноват!

– Да ясен пень, что не виноват, – проворчал Назар и повернулся к Наташе: – Ну что, дочка, успокоилась? Скажешь нам, о чем подумала? Из-за чего расстроилась так сильно?

Девушка вытащила из упаковки еще одну салфетку, насухо вытерла глаза, нос и щеки.

– Спасибо, Сережа, – тихонько проговорила она, возвращая ему пачку. – Ты меня спас.

– Не за что, – широко улыбнулся тот. – Обращайся. Я теперь нарушитель, но зато салфетки всегда есть.

Посмотрел на Назара и добавил:

– Только не предъявляйте Семену, пожалуйста, ладно? Честное слово, он не виноват, он ничего не видел, а я как-то не подумал, что это может быть нельзя.

– Ладно, разберемся, – с деланой суровостью ответил Назар. – Марина с Тимуром в подъезде порядок навели, а на четвертом этаже хорошо бы полы и окна помыть, вот и займешься завтра в качестве штрафа.

– А деньги? Деньгами тоже накажете?

– Обойдешься. На денежный штраф ты не наколбасил. Ну, давай, дочка, излагай.

Наташа глубоко вздохнула, набрав в грудь побольше воздуха, и начала сбивчиво объяснять свою мысль.

Сергей чувствовал себя ужасно неловко, когда оказалось, что он невольно подставил Семена. Он, конечно, пытался выкрутиться, соврал, что Семен якобы контролировал его в торговом зале, хотя на самом-то деле Семен даже в магазин не зашел, стоял на улице и разговаривал по телефону. Но получилось не очень убедительно. А про ситуацию с кассиршей он сказал чистую правду, все так и было, и Сергей в тот момент действительно не подумал, что бумажных платков могло не быть сорок лет назад и брать их нельзя. Бумажные платки – такая простая вещь! Ну как это может быть, чтобы их не было? Не Средневековье же, в космос летают, ядерное оружие разрабатывают, а платков нет…

Однако неловкость тут же исчезла, как только он начал вслушиваться в слова Наташи.

– Если взять весь отрывок, который нарисован, то получается, что есть рисунок про первую строчку, третью, четвертую, пятую и шестую. А про вторую нет…

– Ты же сама сказала, что там нечего рисовать, – нетерпеливо перебил Тимур.

– Заткнись, – прошипел Артем.

Наташа с благодарностью посмотрела на Артема и снова вздохнула.

– Может, Тим прав, такое и в самом деле не нарисуешь. Но я подумала… Мне пришло в голову… Не знаю… Просто…

Она снова начала нервничать и с трудом подбирала слова.

– Понимаете… Вот если, например, пораниться, то рану же надо обработать, правильно? Продезинфицировать, помазать чем-то. А страшно очень, потому что жжет и щиплет. И вот водишь тампоном вокруг ранки, водишь, а до самой ранки дотронуться боишься. Боишься, что будет невыносимо больно. И вот когда я смотрю на листочек с текстом и сравниваю с рисунками, у меня такое же ощущение… Владимир обрисовал все вокруг одной строчки, а саму строчку не тронул, как будто это ранка… Эта строчка, ну то есть эти слова – они как-то очень болезненно в нем отзывались… И знаете, я представила себе, как он сидит и рисует, и боится это место тронуть, задеть, и так ему горько, одиноко, страшно… Он думает о том, что не умеет жить и лучше бы ему умереть… И он совсем один, ему даже поделиться этим не с кем…

Сергею показалось, что Наташа сейчас снова заплачет, и он предусмотрительно полез в карман за пачкой салфеток, которая уже стала заметно тоньше.

– Наташка, ты гений! – возбужденно заговорил Артем. – Как ты классно слово подобрала: обрисовал все вокруг одной строчки! Смотрите, какой вербальный ряд у нас получается: скучно, тошно, убежать, тюрьма, вина, неумение жить, неумение умереть. Все это в первую очередь привлекало внимание Владимира, это было для него самым важным.

– А неумение умереть-то откуда взялось? – удивился Тим. – Про «не умею жить» – да, сказано, но, между прочим, не нарисовано, а про «не умею умереть» вообще ни слова нигде нет.

Да что ж он такой тупой-то! Сергей еле сдержался, чтобы не отвесить фотографу подзатыльник.

– Тим, ты лучше молчи вообще, если ничего в голове не держишь, – зло сказал он. – Мы сто раз на обсуждениях говорили, что Владимир обращает особое внимание на неудавшиеся самоубийства. Эдуард Константинович тоже пришел к выводу, что парень пытался покончить с собой, нам же только вчера об этом рассказывали.

– То было вчера и вообще раньше. А сегодня у нас – вон! – текст лежит, и в нем черным по белому написано: «не умею жить, не умею убивать». Убивать, а не умирать. И нефиг меня лечить по каждому поводу, тоже мне, самый умный нашелся, – огрызнулся Тимур.

– Ну-ка прекратить свару! – прикрикнул на них Назар Захарович. – Помолчите все полминуты.

Внутри у Сергея все кипело от негодования, ему стоило большого труда замолчать и перестать объяснять Тиму, какой он придурок, и не только в данный момент, но и тотально во всем. Одна только история с телефоном Гримо чего стоит!

Чтобы успокоиться, он стал смотреть на Наташу, потому что больше остановить взгляд было не на ком и не на чем. Мебель убогая, на стенах ничего не висит, за окном темно. Не мужиков же рассматривать! А из женщин – только Галина Александровна, Маринка и Наташа. Галина старая и некрасивая, никакого удовольствия на нее смотреть. Маринка хорошенькая, спору нет, но, во-первых, глупая совсем, а во-вторых, в доктора втюрилась. Правда, это не точно, но Тим уверял, что это со слов Юры, а Юра никогда не ошибается. В упор смотреть на чужую даму неприлично, этому Сергея еще дед учил, отец Геннадия, а академик Гребенев в таких делах разбирался хорошо, большим любителем флирта был, ни одной студентки-аспирантки мимо себя не пропускал, это все знали. Вот и остается одна Наташа.

Какие у нее глаза невероятные! Синие-синие. Огромные. Блестят от недавних слез. Интересно, почему она расплакалась? Вспомнила что-то тяжелое из собственной жизни? Или так глубоко, от всего сердца пожалела несчастного одинокого молодого человека, которому не с кем разделить свои самые черные мысли? «А ведь я точно такой же, как Владимир, – подумалось неожиданно. – Мне тоже не с кем поделиться своими черными мыслями о том, что никому нельзя доверять и самые близкие могут вдруг оказаться чудовищами, а те, в ком ты был уверен, могут внезапно предать… Все так зыбко и ненадежно, оказывается… И опереться не на что, кроме земли под ногами, а там грязищи по колено».

– Сомнительная ситуация с болезнями Владимира и Зинаиды имела место осенью семьдесят пятого, – неторопливо и негромко заговорил Назар Захарович. – Допустим, Эдуард не ошибается и была попытка самоубийства. А летом того года, в августе, застрелился один из моих начальников. Мы все были уверены, что это из-за сына: сын у Димыча был проблемным и Димыч имел веские основания подозревать его в совершении убийства. Не выдержал… Да мы изначально тоже этого сына подозревали, и опера, и следователь, а потом выяснилось, что парень не имеет отношения к тому убийству. В общем, зря Димыч стрелялся, как оказалось. То есть мы все так думали, что зря. А теперь я начинаю сомневаться. Может, и не зря.

Речь звучала загадочно. Во всяком случае, Сергей мало что понял.

– Почему не зря? – спросил Артем, и Сергей с неожиданной неприязнью подумал, что Артем, похоже, все понял, в отличие от него самого. – Думаете, то убийство действительно совершил сын Димыча?

– Нет, сынок, я так не думаю. Сын Димыча ничего такого не совершал, просто подрался с кем-то по пьяни, морду разбил, мы и свидетелей тогда нашли, и мужика, с которым драка была, тоже нашли, он все подтвердил.

– А кто же тогда убил? – снова вылез неугомонный Тимур.

– Угадай с трех раз, – сердито бросил ему Сергей, до которого наконец стало доходить, о чем говорит Назар Захарович.

Ему было досадно, что он не догадался сразу. И еще он подумал, что Наташа тоже, конечно, вряд ли догадалась, но узкое место она интуитивно почувствовала абсолютно точно. «Не то что убивать…» В этих словах и заключается та рана, которую Владимир так боялся задеть. В них то зерно, из которого выросли рисунки. Получается, Володя Лагутин совершил убийство, но никто никогда об этом не узнал. Но зачем? Зачем он это сделал?

– А кого он убил? – спросил Сергей. – Кого-то из знакомых?

– Спившегося бомжа, – коротко ответил Назар Захарович. – Поэтому убийцу искали в первую очередь среди таких же, как он сам, маргиналов, алкашей, бродяг. На такого мальчика из хорошей семьи, как Володя, студента МГИМО, никто никогда в жизни не подумал бы, просто в голову такое не пришло бы.

– Но зачем? С целью ограбления? Что у спившегося бомжа можно взять?

– Тюрьма, – неуверенно проговорил Артем. – Так скучно, что хочется несчастья.

– Кожу бы всю оставила, только бы вырваться, только вырваться, – добавила Наташа.

Сергей заметил, что Ричард выглядел ошеломленным, но одновременно очень довольным.

– Друзья мои, это прорыв! – сказал он. – Это настоящий прорыв, который многое расставляет по своим местам. Вы даже представить себе не можете, какие вы все молодцы! Сегодня мы сделали гигантский шаг по направлению к конечной цели! Наташа, Артем, Сергей, Тимур, Назар, каждое ваше слово, каждая мысль оказались поистине бесценны!

Сергею стало немного смешно от высокопарности формулировок, но он тут же пристыдил себя: все-таки человек – иностранец, хоть и великолепно владеющий русским языком.

– Вы тоже молодец, – храбро заговорила Наташа. – Вы же первым услышали про эполеты и тринадцатого солдата. Мы с дядей Назаром просто слова произносили, а вы услышали.

Она вдруг смутилась, покраснела и в этот момент показалась Сергею невероятно милой, трогательной и какой-то беззащитной. Почему-то захотелось ее обнять. «Тьфу, глупость какая!» – одернул он себя.

– Но все равно непонятно, почему вашему начальнику нужно было стреляться, если того пьяницу убил Лагутин. Какая связь? Я ее не вижу, – заметил Артем.

И Сергею стало одновременно приятно и неприятно. Приятно оттого, что Артем, как выяснилось, тоже не все схватывает на лету. А неприятно оттого, что он, Сергей, этому порадовался. Позавидовал быстроте ума Артема, его нестандартным ходам. Зависть – это плохо само по себе, но еще хуже, когда обнаруживаешь ее в собственном нутре.

– Заведующий отделом в горкоме партии и заведующий отделом в Мосгорисполкоме – это очень влиятельные люди в масштабах города, – начала объяснять Галина Александровна. – Можно с высокой степенью вероятности утверждать, что они не допустили бы привлечения своего сына к уголовной ответственности. Нажимали бы на все кнопки, брали за горло. Значит, пришлось бы привлекать кого-то другого. Невиновного. Или оставили бы преступление нераскрытым, но это очень плохо для отчетности. И если в первый же момент появились подозрения насчет сына начальника, то на него все стрелки и перевели бы.

– Ух ты! А еще говорят, что при совке не было такой коррупции, как сейчас. Врут, да?

Поистине, Тимура ничем нельзя вывести из хорошего расположения духа! Так накосячил с Артемом и с телефоном Гримо, практически подставил Сергея, отработал штраф – и как с гуся вода. Счастливый!

– Конечно, врут, – усмехнулся Назар Захарович. – Те источники, в которых ты черпаешь информацию, всегда врут, так что ты на них особо не надейся. И вообще, вранья кругом много, с этим надо смириться. Теперь я, кажется, понял, почему наш Дим Димыч Волосов сделал то, что сделал. Если раскрывать преступление добросовестно, как следует, то под подозрение попадет сын Лагутиных и Лагутины начнут давить на все доступные рычаги, чтобы перекрыть кислород. Не обратить внимания и довести дело до конца означает подставить себя, свою семью и всех коллег, потому что такие, как Лагутины, не прощают и не забывают. За год до того Димыч получил наконец квартиру, много лет в очереди стоял. И сына в институт сумел запихнуть, чтобы от армии уберечь. Подозреваю, что с кем-то из Лагутиных, а может, и с обоими он был лично знаком, просил помочь, они посодействовали. Мы обычно знали, какие весомые руководители проживают на нашей территории, и Димыч наверняка знал, так что мог и познакомиться при случае, например, когда отчитывался в горкоме. Смею предположить, что либо Димыч был чем-то обязан Лагутиным, например, квартирой или институтом для сына, или еще чем-то, либо боялся их, так сказать, профилактически. Понимал, что они могут сделать и как поступить и что за этим последует. Конечно, за нераскрытое убийство по головке не погладят, но это в любом случае лучше, чем скандал и конфликт с такими могущественными чиновниками. Зинаида со своими возможностями в области дефицита была нужна всем в Москве, она своими связями весь город опутала. Волосову и его семье никакой жизни не стало бы. И все бы ничего, Димыч выкрутился бы, если бы не сын, который так неудачно попался именно в ночь убийства со следами крови на рубашке. И под описание свидетеля, видевшего, как кто-то убегал с места убийства, он полностью подходил. Рост, возраст, джинсы, светлая не то сорочка, не то тенниска, вот как раз примерно такая, в каких вы все тут ходите. Сын Димыча был сильно пьян, показания давал путаные, мало что помнил. Одним словом, притянуть его к трупу бомжа – раз плюнуть, было бы желание. Никаких анализов на ДНК в ту пору не знали, кровь определяли только группой, и тут можно и на экспертов надавить, а могло и вообще так сложиться, что группа совпадет, их же всего четыре да два резуса, один из которых крайне редкий. А следователь, которому отписали вести дело по убийству, Димыча ненавидел, об этом знали и весь райотдел, и вся следственная часть районной прокуратуры. Между ними давняя война шла. И Димыч, я думаю, понимал, что следователь этот с огромным удовольствием спляшет на его костях и посадит сына, чтобы выслужиться перед Лагутиными и заручиться их поддержкой на долгие годы вперед. Вот перед лицом такой коллизии наш Димыч и сломался. В голове помутилось, перед глазами все черно, руки опустились, сил сопротивляться не осталось… Да, вот теперь я, кажется, понял Дим-Димыча.

– А я – нет, – дерзко произнес Сергей.

– Чего же ты не понял? – ласково осведомился Назар Захарович.

– Вы так говорите, как будто уверены, что ваш Димыч точно знал про Лагутина. Ну, про то, что это он убил того бомжа. А откуда он вообще мог это узнать?

Назар Захарович кивнул одобрительно и выставил вверх указательный палец.

– А вот это, сынок, и есть самый интересный вопрос. Вопрос важный, можно сказать, ключевой. Ты молодец, что задал его. Но ответа у меня нет.

Подумал немного, улыбнулся и добавил:

– Пока нет.

Обвел глазами присутствующих, снова покивал каким-то своим мыслям.

– Если кто что придумает – несите в клювике прямо ко мне, будем рассматривать каждую версию. Каждую, – подчеркнул он. – Какой бы невероятной она ни выглядела. Своих учеников я всегда учил: невероятными могут быть только нарушения законов естественных наук – физики, химии и всего такого. Кирпич не может упасть вверх, реки не будут течь вспять. Все, что происходит в области человеческих поступков, – возможно, даже если лично вам это кажется невероятным.

Возвращаясь к себе, Сергей надеялся, что Гримо уже спит и не придется с ним разговаривать. Конфликт вроде бы улажен, но мерзкий осадок все равно остался и не давал свободно и спокойно общаться с актером. Сергей и на соревнование сегодняшнее пошел только для того, чтобы не находиться в квартире рядом с человеком, посмевшим заподозрить его в воровстве.

Но Гримо не спал. Он предавался любимому занятию: репетировал, расхаживая по квартире с томиком пьес в руке и произнося одни и те же реплики по нескольку раз на разные лады.

– Долго гуляешь, внучок. Тебе бабушка раз пять за вечер уже звонила.

– Какая бабушка? – удивился Сергей.

– Твоя. Которая профессор физики. Очень просила, чтобы ты ей перезвонил, когда вернешься. В любое время.

Сергей испугался. Что-то случилось? Он дал бабушке номер своего нынешнего телефона, так, на всякий случай, но был уверен, что мать Гены им не воспользуется, если только не произойдет чего-то по-настоящему ужасного. Машинально потянулся к карману, чтобы достать телефон и посмотреть, который час, потом спохватился и взглянул на наручные часы. Без пяти двенадцать. Наверное, поздно звонить, бабушка уже спит. Черт, был бы мобильник – послал бы сообщение, мол, не спишь? Если в течение двух минут ответ не приходит, значит, человеку не до тебя, он либо спит, либо занят более важными вещами. Но в любом случае понятно, что звонить не нужно. А вот без мобильника как разобраться, звонить или не звонить?

– Бабушка чем-то расстроена? Как вам показалось? – спросил он.

Гримо развел руками.

– Ничего такого не услышал. Хорошая бабушка, внятная, четкая, сразу видно, что ученый человек. Очень деловая. Никакой паники в голосе, никаких слез. Ты, кстати, Ричарду про нее сказал?

– Нет.

– Что так? Боишься, что он ее не вспомнит и ты будешь выглядеть жалко, как будто пытаешься навязаться Ричарду и сократить дистанцию?

Вообще-то Гримо попал в самую точку, именно так все и было. Но признаваться в этом не хотелось. Однако и врать попусту не хотелось тоже. Поэтому Сергей решил совсем не отвечать, будто не слышал вопроса.

– Не бойся, – продолжал актер. – Твоя бабушка не из тех людей, которых забывают сразу, как только они скрываются с глаз. Я всего несколько раз побеседовал с ней по телефону, в общей сложности пяти минут, наверное, не наберется, но впечатлился. Чего ты не звонишь-то? Она сказала, что спать не ляжет, будет ждать.

Бабушка и в самом деле не спала, сняла трубку после первого же гудка.

– Хочу, чтобы ты спал спокойно, поэтому решила проинформировать тебя сразу же, – заявила она. – Ни о чем не волнуйся, я все уладила.

– Правда?!

– Правда, Сереженька. Все оказалось очень просто, хотя и очень грязно.

– Но как? Что ты сделала? Поговорила с Геной? Или с моей мамой? Припугнула ее?

– Нашла внебрачных детей твоего деда. Ты же помнишь, каким он был, – она скупо усмехнулась, – в смысле девушек.

– Ну да… И что теперь?

– Видишь ли, Сереженька, твой дед очень любил умных женщин. У них могла быть какая угодно внешность, но мозги и внутренняя честность у них наличествовали всегда. Я знала, что как минимум трое дедовых прелестниц родили ему детей, и он всегда их поддерживал, разумеется, предполагалось, что тайком от меня. Но я все знала. И сама догадывалась, и доброжелатели доносили, мир не без добрых людей. Официально он отцовства не признавал, в свидетельства о рождении детей не вписан, но генетическая экспертиза – отличный вариант, беспроигрышный. А главное – очень долгий и очень затратный. Я без труда разыскала всех троих, одна из бывших девушек призналась, что одновременно с моим мужем поддерживала отношения еще с одним мужчиной, поэтому положительных результатов экспертизы гарантировать не может. Я ж говорю: умные и честные. – Она снова хмыкнула. – И где только твой дед их находил? Мне, например, за всю жизнь ни одна такая не встретилась. Ладно. А вот две другие клятвенно заверили меня, что экспертиза подтвердит отцовство наследодателя и, следовательно, право их детей на долю в наследстве. Я связала их обеих с толковым адвокатом, и он завтра утром подаст нотариусу соответствующие заявления. Сначала будет иск об установлении отцовства, а после его удовлетворения последуют претензии на наследство. И все закрутится так, что твоей маме, Сереженька, станет очень кисло. Дело дойдет до суда, наследственную массу арестуют до решения дела по существу и до вступления решения в законную силу, а это годы и годы. Апелляции, кассации, неявки, заявление и удовлетворение разных ходатайств, переносы слушаний – там целый арсенал. И все достаточно сложно юридически, так что моему сыну и твоей маме придется изрядно потратиться на адвоката, который будет представлять Гену в процессе. Не думаю, что твоей матери этого захочется. Любой адвокат ей скажет, что, когда Гена получит наконец свою долю, она вся и уйдет на оплату услуг юриста. И еще адвокат объяснит, что, если не будет мирового соглашения и раздел произведут строго по закону, мой сын и оба новых наследника получат по одной восьмой части в каждом объекте наследования. По одной восьмой квартиры, дачи, машины и гаража. Одна восьмая часть антикварного столика – тоже привлекательный кусочек. И что потом делать с этими восьмушками? Кому нужна квартира, у которой четыре собственника? А машина? Кто купит эту одну восьмую часть? Твоя мать хочет делить наследство по закону? Ради бога! Результат будет вот таким.

– Ба, но как же экспертиза? Как ее проводить? Деда-то похоронили четыре месяца назад.

– У меня есть его вещи: расчески, зубные щетки, все, чем он пользовался в последние дни своей жизни. Я ничего не выбросила. Все упаковала сразу же и положила в шкаф. Не хотела, чтобы эти предметы постоянно попадались на глаза, но избавиться от них сердце не позволило и рука не поднялась. Я проконсультировалась, мне сказали, что из этих вещей можно собрать достаточно биоматериала для экспертизы. Да это уже и не суть важно. Я уверена, что до самой экспертизы дело не дойдет, твоя мама сдаст свои позиции намного раньше, как только поймет, чем ей грозит появление еще двух законных наследников.

– Рисковая ты, ба… А вдруг экспертизу проведут, отцовство подтвердят и эти тетки откажутся от мирового соглашения и захотят долю наследства?

– Не захотят. – Бабушка оставалась уверенной и спокойной. – Я слишком хорошо знаю твоего деда. И знаю, каких женщин он выбирал. Он никогда не связался бы с жадной и подлой сучкой.

– Но наследники же не тетки, а их дети. Как ты можешь быть уверена, что дети выросли такими же умными и честными, как их мамы?

– Дети, Сереженька, еще не выросли, решения за них пока принимают мамы. Одному ребенку четырнадцать, другому восемь.

– Сколько?!

Сергей решил, что ослышался. Дед же был таким старым… Как это может быть, чтобы девять лет назад от него кто-то забеременел? Да и пятнадцать лет назад академик Гребенев отнюдь не был молодым.

– Ты слышал сколько. Да уж, с мужской силой у твоего деда все было в полном порядке, можешь мне поверить. Со своим легендарным обаянием и остротой ума он мог уложить в постель кого угодно, хоть саму царицу Савскую.

– А Гена? Он знает, что ты затеяла? Ты ему сказала?

– Разумеется нет. Зачем? Мой сын добрый и порядочный человек, но слабый. Твоей маме он противостоять не сумел. Любовь, Сереженька, страшная штука. Сильного она делает еще сильнее, а слабого превращает в абсолютную тряпку. Гена может не выдержать давления обстоятельств и предупредить твою мать, что все эти заявления и прочие наезды – чистой воды камуфляж, розыгрыш. Нет, я не стану так рисковать. Завтра нотариус получит заявления, пригласит Гену в контору и все ему объявит, Гена вернется домой и расскажет жене, а там уж как пойдет. Но думаю, пойдет именно так, как я запланировала.

Бабушка помолчала, потом спросила:

– Когда ты вернешься?

– Наверное, скоро. А что?

– Просто хочу, чтобы ты знал: ты можешь жить со мной. Я буду рада.

– Спасибо, ба, – искренне поблагодарил он.

Надо же, как бывает: мысль о пребывании под одной крышей с родными по крови матерью и сестрой вызывает обморочную тошноту и желание схватить бейсбольную биту и со всего размаху обрушить ее на что-нибудь стеклянное, а от приглашения пожить какое-то время вместе с неродной бабкой на сердце становится тепло.

Назар расхаживал по своей квартирке взад-вперед, то массируя виски, то потирая пальцем точку между носом и верхней губой, то бросаясь к своему ноутбуку и рассматривая выведенную на монитор старую карту Москвы, ту самую, на которой он несколько дней назад прочерчивал возможные маршруты Владимира Лагутина от дома до библиотеки и магазинов. Что-то не давало ему покоя, но что именно – Назар не говорил, однако едва я предпринимал попытку уйти к себе, повелительным жестом останавливал меня.

– В чем дело, Назар? – не вытерпел я. – Скажи вслух, не молчи.

Он остановился, уставился на меня невидящими глазами.

– Ты таблетки свои принимаешь?

Вопрос меня удивил. Он явно не относился к тому, о чем мой друг в данный момент так напряженно думал.

– Принимаю.

– Каждый день?

– Да. Почему ты спросил?

Но ответ удивил меня еще больше, чем заданный Назаром вопрос.

– Не знаю.

Я вспомнил, как обычно формулирует свои вопросы Вилен, и решил попробовать.

– Почему ты спросил про таблетки именно сейчас? – повторил я.

Ответ прозвучал еще более странно.

– Да… Да… Я спросил про таблетки, потому что подумал об аптеке… Точно!

Его лицо просияло и расслабилось.

– В этом доме была аптека. А вход в жилые подъезды – со двора.

– Может, объяснишь, наконец? – сердито попросил я.

– Я пытаюсь вспомнить адрес дома, где обнаружили тело мертвого бомжа. Сорок лет прошло…

– Ты так говоришь, как будто в том районе была одна-единственная аптека. Назар, лучше найти точную информацию, а не копаться в памяти.

– Точную? – Он посмотрел на меня с явным сочувствием, и я понял, что опять сказал какую-то глупость. – Точная, Дик, только в архиве, а кто меня пустит в архив? Я никто, я пенсионер. Кроме того, архив в Москве, а мы с тобой здесь. Конечно, завтра прямо с утра я налажу кого-нибудь из своих московских ребят, они съездят, найдут дело, посмотрят адрес, чтобы я не сомневался. Но я, если честно, уже и не сомневаюсь. Хорошо помню, что адрес, куда мы выезжали на тот труп, находился далеко от райотдела, ну, разумеется, по меркам одного района. Иди сюда, посмотри.

Мы оба, как любопытные подростки, прильнули к экрану.

– Райотдел был вот здесь, – Назар поставил на карте жирную точку с флажком. – Лагутины жили вот тут. Магазин, где торговала Щука, – вот он. А дом с аптекой и трупом бомжа – вот.

На карте появились еще три точки, две из которых находились совсем близко друг от друга. Значит, вот почему Володя Лагутин ходил за спиртным к Щуке. Вот откуда появились в его голове такие странные размышления о персонажах «Вассы». Он наказывал себя. Он умышленно причинял себе боль, проходя мимо места, где совершил ужасное и непоправимое, или пребывая в непосредственной близости от него.

Да, занятным человеком был мой родственник… В условиях окружающей его лжи ему было невыносимо душно, он хотел вырваться, куда угодно, только бы оттуда, как верно подметила Евдокия. За границу не уедешь, а внутри своей страны те правила жизни, которые так давили на Владимира, существовали в любом месте, в любом городе, так что переезд ничего не решал. Уж лучше в тюрьму. Если совершить что-нибудь малозначительное, то могут и не посадить, дать условный срок или назначить наказание, не связанное с лишением свободы, как объяснил Назар. Тут надо было действовать наверняка. С размахом, так сказать. И обязательно в одиночку, чтобы у суда потом не было возможности заявить, что подсудимого Лагутина плохие мальчики втянули в дурную компанию и заставили присутствовать при совершении преступления, а сам он ничего не делал, только рядом стоял.

– А суд сказал бы именно так, можешь мне поверить, хозяин и мадам постарались бы изо всех сил. Он пошел бы как соучастник, но остался бы на свободе. Но могли даже и так вывернуть, что Лагутин и не соучастник вовсе, а случайный прохожий, мимо шел, увидел, остановился. Если обнаглеть окончательно, то можно и совсем круто замесить: случайный прохожий не просто остановился, а начал требовать от преступников прекратить противоправные действия и пытался их задержать в одиночку, но не справился. У нас в те годы командно-административной была не только экономика, но и правосудие, сам понимаешь. Впрочем, как и сейчас. Так что вынести можно было любой приговор, на какой хватит фантазии.

Трудно сказать, вынашивал ли Володя свой замысел долгое время или решение принималось спонтанно, под влиянием тяжелого настроения и подходящих обстоятельств. Но если мы не ошибаемся в своих предположениях, то в августе 1975 года мой родственник совершает убийство и ждет, что за ним вот-вот придут. Никто не приходит. День, другой, неделя, две… В голове проясняется, молодой человек осознает, что натворил: лишил жизни человека. Да, бездомного алкоголика, собирающего на улицах и помойках пустые бутылки, чтобы купить самого дешевого пойла, и устраивающегося на ночлег на скамейках, в подъездах, на вокзалах, но – человека! И в сентябре последовала попытка покончить с собой.

Все выглядело довольно логично. По крайней мере, для меня. Но не для Назара, который так и не нашел объяснения тому факту, что его начальник Волосов знал о Лагутине. Откуда он мог знать? А если не знал, то почему застрелился? В дилемме «Лагутин или родной сын» хотя бы можно было найти мотив действий Дим-Димыча, как его называл Назар. А без этой дилеммы никакого мотива не просматривалось.

В «Записках молодого учителя» о романе «Фома Гордеев» Владимир Лагутин подробно останавливался только на двух моментах. Первый – утверждение крестного, что Фома должен быть лучше других, «вперед людей уйти, выше их стать». Этими словами крестный Маякин будил и укреплял честолюбие Фомы, который восхищался образованными людьми благородного происхождения, хотел встать вровень с ними, разговаривать, не стесняясь собственного невежества, но при этом даже не пытался читать, получать новые знания и овладевать науками. На вопрос дочери крестного, Любы, о светском обеде Фома искренне отвечает: «Беда! Я точно на угольях сидел… Все – как павлины, а я – как сыч…» Однако к книгам, которые во множестве читает Люба, Фома относится крайне пренебрежительно: «Брось… никакого толку не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а… ловок он!» Люба ему втолковывает: читаешь – и точно пред тобой двери раскрываются в какое-то другое царство, в котором и люди другие, и речи, и вся жизнь другая, но Фома упрямо и недовольно отнекивается: «Не люблю я этого… Выдумки, обман». После чего автор «Записок» углубился в длинные рассуждения о том, чем должна быть литература: хроникой реальной жизни или отражением мира, созданного фантазией творческой личности. Здесь же Владимир снова вернулся к пьесам «На дне» и «Мещане», вспомнил пару «Лука и Сатин» и рассуждения Татьяны Бессеменовой о том, что в книгах все не так, как в жизни бывает, и пришел к выводу, что вопросы правды и лжи интересовали Горького не меньше, чем самоубийства.

Вторым моментом была сцена на корабле с разоблачениями чужих пороков и поднявшимся из глубин души диким желанием Фомы унизить и уничтожить людей, которых он не понимал и которые не понимали его самого. В конце эпизода Фома, уже связанный и понимающий, что его отвезут в сумасшедший дом, говорит: «Я пропал… знаю! Только – не от вашей силы… а от своей слабости… да! Я пропал – от слепоты… Я увидал много и ослеп… Как сова…» Далее Фома вспоминает, как мальчишкой гонял в овраге сову, которая ничего не видела при солнечном свете и все время обо что-нибудь ударялась, избилась вся и пропала, и тогда отец сказал ему: «Вот так и человек: иной мечется, мечется, изобьется, измучится и бросится куда попало… лишь бы отдохнуть!» Слова отца Фомы Гордеева подчеркнуты волнистой линией.

Этим двум моментам Владимир посвятил по нескольку страниц в своих тетрадях. Более сдержанного анализа удостоились некоторые другие эпизоды, в частности, то место в романе, которое наиболее ярко (по мнению автора «Записок») рисует внутренний диссонанс главного героя, который чувствует в себе кипящее напряженное желание остановить бессмысленную возню людей, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга. Желание-то есть, а вот ни огня, ни нужных слов не находилось, было только желание, понятное ему, но невыполнимое. И если люди, которым он попытается сказать, что так жить нельзя, спросят его: «А как надо жить?» – ответить ему будет нечего. «Он прекрасно понимал, что после такого вопроса ему пришлось бы слететь с высоты кувырком, туда, под ноги к людям, к жернову. И смехом проводили бы его гибель». И здесь же выписана цитата, подчеркнутая тремя линиями: «Желание свободы все росло и крепло в нем. Но вырваться из пут своего богатства он не мог».

Одним словом, ничего нового. Тоска от непонимания, смутные желания, которые непонятно как реализовывать, яростное стремление вырваться. «Изобьется, измучится и бросится куда попало». В случае с Володей Лагутиным – в тюрьму, в смерть, в пьянство.

Молодежь в ходе обсуждения романа ничем меня не удивила, да и немудрено: если автор «Записок» во всех произведениях Горького видел одно и то же, то почему другие читатели должны видеть разное? Да, каждый из них замечал что-то свое, но от произведения к произведению это «свое» оставалось более или менее стабильным. Да это и понятно, ведь участники квеста на протяжении двух недель находились приблизительно в одном и том же состоянии, в их жизнях мало что происходило такого, что могло бы повлиять на переоценку имеющегося опыта. Исключением оказалась, пожалуй, только Марина, ухитрившаяся влюбиться в нашего доктора и начавшая поэтому фиксировать внимание не на вопросах замужества, а на любви. В данном случае ее заинтересовала история любви Фомы к аристократке Медынской.

Больше в «Записках» изучать было нечего. Но оставался еще один оставленный Владимиром текст, имеющий довольно странное название «Роман-перенос». Это было нечто вроде синопсиса, очень сырого и непроработанного, с множеством помещенных в скобки уточнений, вариантов и вопросов.