РОМАН-ПЕРЕНОС

Виктор Добрынин, молодой врач, возвращается в Москву после трехлетней работы по распределению где-то в сельской местности. Его мать изо всех сил хочет выгодно пристроить сына и ищет ему работу в престижном месте и подходящую партию для женитьбы. Сам Виктор жениться не против, потому что после трех лет неустроенности хочет устойчивого уютного быта. При этом он ненавидит свою мать и не хочет жить с ней, поэтому перед ним стоит задача уйти. (Прикинуть, какие жилищные условия и почему невозможно нормально разменяться. Например, у них однокомнатная квартира… Хотя мать должна быть при должности. Значит, не меньше «двушки». Или «двушка» такой уродской планировки, что ее никак не разменять на две однокомнатные без доплаты, а на доплату не хватает денег. Либо мать категорически против размена, ей нравится район, близко от места работы, не хочет переезжать в коммуналку… Подумать.)

Начинает встречаться с Юлией, матери девушка нравится, семья устраивает: мама врач, отец – инженер на крупном заводе, сама Юлия тоже недавно окончила мединститут (или скоро оканчивает, подумать). Но семья Юлии подает документы на выезд. Мать Виктора развивает активность по поиску другой невесты. Виктор врет матери, что порвал с Юлей и больше с ней не встречается, на самом деле встречается. Семья Юлии получает отказ. Виктор делает Юле предложение и собирается уехать вместе с ней. Они зарегистрируют брак, и когда через какое-то время можно будет снова подавать документы на выезд, он тоже подаст. Юлия согласна. Виктор и Юлия тайком от матери Виктора подают заявление в ЗАГС, регистрация брака назначена через три месяца. Внезапно родителей Юлии вызывают в КГБ и говорят: если вы подадите документы прямо сегодня-завтра, то вам быстро дадут разрешение и не заставят выплачивать компенсацию за полученное вами высшее образование; если сейчас не подадите, то будете сидеть в отказе долгие годы, вас все равно не выпустят, вам выставят счет за два медицинских образования и одно инженерно-техническое, вы никогда в жизни столько денег не соберете. Вопрос о компенсации за получение бесплатного образования для них очень существенный: эта норма принята недавно, ставки компенсации чрезвычайно высокие (самые высокие – за медицинские и инженерно-физические вузы, каждая сопоставима со стоимостью автомобиля), и в среде тех, кто собирается эмигрировать, постоянно ходят разговоры о том, что размеры выплат могут повысить. Но эти выплаты назначают не всем подряд, а «по усмотрению», и когда в КГБ говорят, что с них денег не возьмут, это играет решающую роль. Они рассчитывают, что «быстро» – это несколько недель, подают документы, но разрешение получают через пару дней с предписанием: покинуть пределы СССР в течение трех суток. Юлия и Виктор не успевают пожениться, Юлия уезжает. Виктор страдает.

Мать Виктора, Зоя Владимировна: дама неопределенных лет с выцветшим лицом, волосы цвета верблюжьей шерсти, костлявая. Какая-то начальница, имеет подчиненных, говорит о них: сами по себе обыкновенные, но в моих руках – золотые, вопросов не задают, делают что велю. Строит из себя даму, обожает сплетни, любопытна. Подслушивает, подглядывает, много привирает. Считает, что у нее хороший голос, любит в гостях или при гостях петь салонные романсы под гитару. На самом деле голос ужасный и слуха нет, поет невероятно фальшиво, но все заискивают перед ней (подумать, какие у нее административные возможности) и хвалят. Только однажды какая-то приятельница сказала ей правду, Зоя смертельно обиделась и порвала с ней отношения. Может быть, примерно так: Зоя в гостях спела несколько романсов, потом стали пить чай, Зоя ела варенье и сладко улыбалась тем, кто восторгался ее вокалом. Приятельница говорит, что вокал дерьмовый, и на лице Зои начатая за вареньем улыбка постепенно тает и превращается в гримасу.

Зоя обладает счастливой способностью выжимать какие угодно обстоятельства в свою пользу. Когда она узнает, что семья Юлии получила предписание покинуть страну в течение трех суток (а семья очень небедная), Зоя помчалась к ним одной из первых. Имущество нужно было срочно распродать, а там было что продавать. Ковры, фарфор, сервизы, картины. У Зои потекли слюнки от одной мысли, что все эти вещи можно будет приобрести за бесценок. Она залетела в квартиру Юлии, как первая ворона, почуявшая еще теплую падаль. Пример: «Ах, какая прелестная ваза! Какой милый коврик! – шептала Зоя Владимировна, ощупывая вещи дрожащими руками. Она вперед смаковала свою добычу и прикидывала в уме, какие вещи она возьмет себе, а какие уступит еще одной приятельнице, которая явилась следом за ней».

После отъезда Юлии с семьей Зоя находит сыну еще одну невесту. Хронология: эту вторую невесту, Елену, Зоя присмотрела уже давно, познакомила с ней Виктора, но Виктор большого энтузиазма не проявил, хотя и признал, что девушка удивительно красивая. Зоя давила, Виктор сопротивлялся (он же тайком встречался с Юлией и хотел на ней жениться). Когда Юлия уехала, Виктор впал в депрессию и утратил способность сопротивляться, вот тут Зоя его и додавила. Ему было в сущности все равно, на ком жениться, если не на Юле, лишь бы не жить рядом с матерью, и он начал общаться с Еленой. Для Зои Елена важна, потому что ее отец – директор торга (варианты: начальник отдела в Министерстве торговли, директор крупного универмага, еще что-то подобное, но обязательно связанное с торговлей). У Зои административные возможности и связи именно в области торговли, но финансами семья Добрыниных не богата, поэтому Зоя хочет выгодно обменять свои ресурсы на ресурсы и деньги отца Елены. Она точно знает, что он ворует (или берет взятки, в зависимости от того, какую должность я ему в конце концов определю).

Елене Виктор Добрынин тоже не особо нравится, она влюблена в модного поэта. Поэт модный в узких кругах, непризнанный, не член Союза писателей, не печатается, но в определенной среде считается кумиром и непонятым гением. Читает свои стихи на квартирниках. Томный, многозначительный, таинственный. С поэтом Елену познакомила одноклассница, которая, собственно, является его подругой (невестой, любовницей). Сначала Елена пытается заинтересовать поэта собой, для этого она начинает плотнее общаться с одноклассницей, с которой раньше контактировала более формально, присматриваться к ней и подражать. Внешность, манеры, темы для разговоров, обстановка в комнате, одежда. Со стороны поэта никаких знаков особого внимания не наблюдается, но Елена уверена в своих преимуществах: она красивее, у ее отца больше денег и возможностей. Она предлагает себя поэту, не сомневаясь, что он с готовностью бросится на такую добычу. Поэт отказывает. (Подумать, деликатно или нет.) Елена в ярости. Как многие девушки в подобных обстоятельствах, она немедленно ищет вариант «подумаешь, не больно-то и хотелось», то есть собирается выйти замуж как можно быстрее, за кого угодно, лишь бы не показать ущемленное самолюбие и разбитое сердце.

Примерно в это же время под отцом Елены закачалось кресло, и от Зои Владимировны в определенной степени зависит, сохранит он должность или нет. Даст она против него показания или не даст. Тут все и сошлось. Отец Елены встречается с Зоей, происходит серьезный разговор, они все решают. Елена и Виктор женятся.

Елена: захваленная красавица, обладательница оригинальной красоты. Пример описания: она принадлежала к тому редкому типу, о котором можно сказать столько же, сколько о тонком аромате какого-нибудь редкого растения или об оригинальной мелодии – слово здесь бессильно, как бессильны краски и пластика. Контраст: при всей своей изысканной красоте Елена внутренне груба, лишена тонкости, может взахлеб хохотать над плоскими мужланскими шутками, обожает казарменный юмор, пошлые розыгрыши. Хочет быть модной и светской, поэтому постоянно таскает Виктора по каким-то квартирам, где ведут умные разговоры и много пьют, по мастерским скульпторов и художников, где тоже собираются любители выпить и поговорить о судьбах искусства.

Мать Елены в воспитании дочери участия практически не принимала (подумать почему: болезнь, характер, обстоятельства?) Ее растили отец и его близкий друг, которого Елена с детства привыкла воспринимать как родственника, члена семьи. Отец и его друг – коллеги, находятся в служебной связи друг с другом (подумать, на каких они должностях, сначала решить с отцом, потом пристроить его друга). Друг отца по-мужски влюблен в Елену, но во избежание скандала ждет, когда она наконец выйдет замуж, чтобы сделать ее своей любовницей. Балует ее, потакает всем ее прихотям и капризам, становится поверенным ее сердечных тайн. Таким образом, Елена получила чисто мужское воспитание, а отец говорит о ней: «У нее железные проволоки вместо нервов благодаря нашему воспитанию».

Елена не особенно умна, мышление не развито. В тех разговорах, которые ведутся там, куда она так любит ходить и таскает за собой мужа, она не понимает и половины. Отец ее обожает, но при этом отдает себе отчет в интеллектуальном потенциале дочери, против такого ее времяпровождения не возражает, наоборот, считает, что «общество умных людей – самая лучшая школа».

Отец Елены – маленького роста, тощий, вечно мерзнет, дома ходит в теплой кофте поверх халата и повязывается шерстяным шарфом. Очень подвижный и темпераментный. Любит деньги, жадный, при этом избегает показной роскоши, квартира большая, но запущенная, ремонт давний и дешевый. Смертельно боится ОБХСС, прикидывается нищим, постоянно твердит, что живет на одну зарплату, выговаривает дочери за купленный на рынке новый веник: «Старый еще был вполне хороший, ты меня по миру пустишь своими неразумными покупками!» Любит приговаривать, что в каждом деле важен метод, последовательность. Если не придерживаться метода и не соблюдать последовательность, то истраченная сегодня копейка завтра обернется убытками в сотни рублей. Дочь балует, считает ее сокровищем, напрямую говорит об этом Виктору: «Ты не ценишь сокровище, которое попало в твои руки. Твоя жена, как всякое редкое растение, не перенесет никакого насилия над собой».

Друг отца дарит Елене на день рождения щенка крупной породы. Елена обожает собаку, старается воспитать ее настоящим охранником, занимается дрессировкой больше, чем домашними хлопотами и уходом за мужем, когда собака подрастает и становится крупным кобелем – позволяет ей спать в одной кровати с ней и Виктором. Виктор хотел тихой семейной жизни, а Елена постоянно устраивает шумные многолюдные затеи (гости, поездки на дачу, шашлыки, пикники) с обильными возлияниями. Если сначала Виктор надеется, что они привыкнут друг к другу и наладят совместное существование, то чем дальше – тем больше он понимает, что они раздражают друг друга и отдаляются. Он терпит, потому что отец Елены устроил им отдельную квартиру, но прописана там только Елена, сам он по-прежнему прописан у матери, и если разводиться, то площадь поделить не получится. Виктор до такой степени не выносит свою мать, что готов терпеть даже раздражающую его жену, которую он никогда и не любил. Когда он только еще ухаживал за Еленой, он видел определенные особенности ее характера, но неправильно их оценил и полагал, что в браке, в повседневной семейной жизни они модифицируются и сгладятся. Пример: то, что он считал случайными чертами в характере Елены, оказывалось его основанием. Елена – черствая, расчетливая и не способная увлекаться натура, в вечной погоне за сильными ощущениями. (Подумать над примерами: мотоцикл? Моторная лодка на море в шторм? Прыжки с парашютом? Походы на байдарках через пороги? Горы?)

Постепенно Виктор все больше времени начинает проводить на работе, чтобы не приходить домой. На третий или четвертый год супружеской жизни Елена отказывается ехать с ним в отпуск. Он хочет на юг, на море, спокойно лежать на пляже, она хочет активного отдыха с адреналином и шумной компанией. К этому моменту Елена уже начинает изменять мужу, Виктор это чувствует, подозревает. Они ссорятся, он уезжает один. Уходит в жуткий загул, весь отпуск не просыхает, ходит в подпольные катраны играть, по два раза в день меняет женщин. Пытается таким способом утихомирить душевную боль, все время вспоминает о Юлии, перед глазами встает картина комсомольского собрания, на котором ее исключали из комсомола (для подачи документов на выезд необходимо принести справку, что ты не состоишь в рядах комсомольской организации). Виктор постоянно слышит внутри голос Юлии, вспоминает, как она рассказывала о том собрании, как ее унижали, называли предателем Родины и втаптывали в грязь. Он винит себя за то, что ей пришлось подвергнуться такому испытанию, ведь она готова была остаться в Москве, не уезжать с родителями, выйти за него замуж, а он настаивал на том, что они поженятся и уедут. Если бы не его оголтелое желание эмигрировать, она бы не стала подавать документы на выезд, она готова была расстаться с родителями, чтобы жить с ним… А он настоял… И вот как все вышло в итоге…

После возвращения из отпуска охлаждение между Виктором и Еленой нарастает все быстрее, и в один прекрасный момент она бросает мужа, подает на развод и начинает открыто жить с другом отца, который наконец дождался своего светлого часа (подумать, куда он дел жену, или, как вариант, он холост, вдов, разведен). Опасность уголовного преследования для отца Елены миновала, наверху сменились кое-какие руководители, и благодаря этому позиции отца стали намного более устойчивыми, так что Зоя Владимировна ему больше не нужна. Более того, эти новые руководители не ладят с самой Зоей, и, оставшись без поддержки отца Елены, она чувствует себя крайне неуверенно. Виктор возвращается в квартиру матери. Зоя сидит на развалинах своих блестящих планов и льет горькие слезы.

Жизнь становится для Виктора совершенно невыносимой. Мать начинает искать ему новую жену и другую работу, более престижную, дающую хорошие связи (например, в ЦКБ), все разговоры только об этом. Виктор пьет все сильнее и начинает думать о…

На этом наброски к будущему роману обрывались, оставшиеся страницы в тетради были девственно чисты. Основной метод квеста «сравнить восприятие одного и того же текста» здесь не годился. И я не мог решить, нужно ли обсуждать эти наброски с участниками или после разбора «Фомы Гордеева» можно всех отпускать и сворачиваться. Я не понимал, как правильно поступить, поэтому после «Фомы» назначил на следующий день очередное комсомольское собрание, чтобы получить еще немного времени. Собрание будет, по всей вероятности, последним, но участники об этом пока не знают.

Мне было, в общем-то, понятно, что в образе Зои Владимировны Володя Лагутин собрался выписывать свою мать Зинаиду, но радикально изменил ее внешность. Зина, насколько я ее помнил, была крупной красивой женщиной, а вовсе не костлявой, и «волосы цвета верблюжьей шерсти» – это совсем не про нее. Отца и сестру он решил не трогать, вероятно, чтобы сделать семью Добрыниных не узнаваемой и не пробуждать ненужных аллюзий. Однако при этом не побоялся сделать мать своего героя влиятельной чиновницей в сфере управления торговлей. Неосторожно! Главный же герой Виктор Добрынин, должен был думать и чувствовать, как сам Владимир, но при этом иметь совсем другую биографию. Профессию Виктор выбирал добровольно, а не под давлением родителей, он хотел быть врачом и стал им. Молодой Лагутин никогда не был женат, так что прототип Елены искать бессмысленно, равно как и прототипы ее отца и его друга. Выдумано было абсолютно все, кроме характеров героя и его матери.

– Н-да, писателя из вашего родственника не получилось бы, – насмешливо протянула Галия, ознакомившись с текстом того, что называлось «Роман-перенос». – Как говорится, замах на рубль – удар на копейку. Нет системности в подходе к работе, нет упорства, нет генеральной линии. То мчится на всех парах через годы, то увязает в мелких деталях. Видите, он придумал в голове вот такую Елену и вот такого отца, но не озаботился логикой.

– В каком смысле?

– Если отец прожил такую жизнь, которая привела его в итоге к той должности, которую ему собрался предписать Владимир, то как получилось, что Елена любит казарменный юмор и пошлые шуточки? В каких условиях она росла? В порту? В гарнизоне? В приюте? Если он обожал дочь и баловал ее, то как это вяжется с тем, что он жадный, считает каждую копейку и безумно боится демонстрировать благосостояние? Дик, вы же не можете не понимать, что у такого отца просто не может вырасти вот такая дочь, как хочется Владимиру. Я понимаю, ему это удобно для задуманного сюжета, но от правды жизни вряд ли позволительно отходить настолько далеко. Фантазия у Володи работала хорошо, но ведь фантазию-то надо в рамочки помещать, чтобы не получилась фантасмагория.

Внезапно Галия нахмурилась, потом лоб ее разгладился, глаза снова стали веселыми и смешливыми.

– Впрочем, я, наверное, придираюсь. У профессиональных литераторов с большим опытом тоже случаются подобные недоработки. Я совершенно точно помню, что когда-то меня сильно резануло очень похожее несоответствие между характеристиками отца и дочери… Только вот где, у кого, в какой книге… Но автор был маститый.

– Значит, вы считаете, что у Володи не было писательского таланта?

– Не могу судить. Но совсем бездарным он, конечно, не был. Вот эта «начатая за вареньем улыбка» – это очень хорошо! Описание красоты Елены, образ вороны, почуявшей падаль, – все это совсем неплохо.

Она снова о чем-то задумалась, то и дело посматривая на лежащий перед ней распечатанный текст.

– Вспомнила! – радостно воскликнула культуролог. – У Мамина-Сибиряка в «Приваловских миллионах» есть такие персонажи: Игнатий Ляховский и его дочь Зося! Да-да-да, все правильно, они именно такие! Ляховский – суетливый и скупой, обожает дочь, а Зося очень красивая и при этом любит грубые и пошлые шутки и развлечения.

Я огорчился. За последние недели Володя Лагутин стал вызывать у меня сочувствие, я начал его понимать, я сроднился с ним, и обидно было выяснить, что он позволил себе столь очевидный плагиат. Плагиат – это воровство, и оно не украшает. Впрочем, возможно, это было сделано неумышленно. Когда-то прочитал, в голове отложилось, потом вспомнилось и стало казаться самостоятельно придуманным, поскольку прочитанное давно забылось…

Галия с такой постановкой вопроса согласилась.

– Может быть, и так. Я тоже совсем плохо помню то, что читала в юности и больше ни разу не перечитала. Вам важно точно понимать объем заимствований для характеристики Владимира?

– Хотелось бы.

– Тогда попросите Юру отвезти меня в город. Я найду книгу либо в магазине, либо в библиотеке и быстро просмотрю. И у вас будет абсолютно точное представление о степени авторской самостоятельности Владимира.

Я с недоумением воззрился на нее. Зачем искать бумажную книгу, если можно найти любой текст в интернете? Дойти до ближайшего кафе и подключиться к вай-фаю – в чем проблема?

– Тоже вариант, – кивнула Галия, – если кто-нибудь одолжит мне ноутбук или айпад. Я свою технику не привезла, знала же, что дом без интернета, а для общения с родными и друзьями мне вполне хватает телефона. Можно, конечно, с мобильника выйти в Сеть, но очень уж мелкий шрифт на экране, мне уже не по возрасту, а увеличивать шрифт и двигать пальцами каждую строчку – увольте, роман придется читать не меньше недели. Для получения кратко изложенной информации электронный текст годится, а вот для вдумчивой работы, да с пометками и выписками, закладками и стикерами, лучше пользоваться бумажными книгами. Мне так привычнее. Но начальник здесь – вы, Дик, поэтому как скажете, так я и сделаю.

Ноутбук и его содержимое – вещь интимная, это часть личного пространства каждого человека, и я знал, что никогда не посмею ни потребовать, ни даже попросить, чтобы кто-нибудь, например тот же Назар, отдал Галие свою технику. Но отчего-то мысль о поездке в город для поиска бумажной книги мне не нравилась, казалась какой-то архаичной, несовременной и даже слегка опасной. Если уж отдавать компьютер, то только свой. В конце концов, весь квест затеян в моих интересах, и терпеть неудобства пристало в первую очередь мне самому. Я принял соломоново решение: взял свой ноутбук, дошел до кафе, где частенько сиживал Назар, нашел в Сети и закачал роман «Приваловские миллионы» в первом попавшемся формате, убедился, что программы моего ноутбука данный формат не читают, чего и следовало ожидать, и после нескольких несложных манипуляций проблему решил, отправил файл самому себе на почту, и тут же открыл текст из почты на айпаде. В доме почта не откроется, а вот загруженный из нее текст так и будет висеть, и Галия прекрасно сможет его читать, в то же время я не лишусь ноутбука, в котором находятся все мои материалы. Да, я привез множество папок с распечатанными текстами, но ведь это было далеко не все. Распечатывал я только то, что, как мне казалось, может понадобиться на данном этапе, но жизнь показала, что иногда возникает необходимость посмотреть содержимое и других файлов, как получилось, к примеру, со сканами.

Я видел, что Галию перспектива читать электронную версию на айпаде не сильно вдохновляет, но она, в конце концов, сама сказала, что начальник здесь – я.

По части уборки помещений Сергей мастером не был. Он смотрел на выданные ему тряпки, ведро и тазик и пытался решить, с чего начать. С мытья полов? Или окон? Глупость какая-то… На комсомольском собрании говорили про какие-то субботники, когда люди выходили на работу в свой законный выходной день и всем скопом производили генеральную уборку помещений или приводили в порядок территорию. Зачем все это? Есть уборщицы, дворники, они получают за это зарплату, уборка – их обязанность, и почему нужно, чтобы люди тратили свой выходной на то, чтобы бесплатно выполнить чужую работу? Он не видел в этом ни смысла, ни логики.

Однако есть смысл или его нет, а штраф нужно отрабатывать. Угораздило же его так глупо влипнуть! Бумажные носовые платки… Немыслимо!

Он все еще пребывал в задумчивой растерянности, когда услышал чьи-то шаги. Наташа. Смотрит робко и одновременно настороженно, и Сергей вдруг вспомнил свой вчерашний порыв: обнять ее, защитить, успокоить. Смешно!

– Давай я тебе помогу, – неуверенно проговорила девушка.

– С чего вдруг? Я же проштрафился, не ты.

– Ты из-за меня подставился. Если бы я не заревела, как дура, ты бы не достал эти салфетки… Никто бы ничего не узнал. Это все из-за меня. Значит, я тоже виновата.

А в самом деле: вдвоем-то повеселее будет. Почему нет?

– Давай, – согласился он. – С чего начнем? С пола или с окон?

– Пол моют в самую последнюю очередь, когда все остальное уже чисто. Маринка с Тимом окна в подъезде мыли и потом рассказывали, что на стекле разводы остаются, потому что не было всяких средств, которыми мы сейчас пользуемся. Они мучились-мучились, потом догадались у Надежды спросить, она им посоветовала в воду уксус добавлять и стекла насухо протирать газетной бумагой. Тим даже за газетами бегал, покупал.

– Так что, мне за газетами бежать, что ли? – озадаченно спросил Сергей. – Уксус можно у нас в магазине взять, а газет там нет, придется в киоск смотаться.

Наташа опустила глаза и тихонько сказала:

– Я принесла. И уксус, и газеты. Тим отдал что осталось.

– Супер!

Они принялись за работу. Сергею очень хотелось спросить, из-за чего Наташа вчера плакала, но он все не мог решиться. Ему отчего-то казалось, что если он спросит, а она ответит, это будет означать, что оба они пересекли какую-то невидимую, неощутимую черту, перешагнув которую они уже не смогут вернуться назад, отступить. И все-таки он собрался с духом, хотя готов был услышать в ответ грубоватое «не твое дело» или отстраненное «да так…»

– Мне стало очень жалко Владимира, – неожиданно спокойно ответила Наташа, старательно оттирая оконную раму тряпкой, смоченной в воде с разведенным стиральным порошком. – Я представила, как ему страшно, горько и одиноко и не с кем поговорить, не с кем поделиться, никто его не понимает. Прямо сердце сжалось от сочувствия. Мне всегда жалко тех, кто чувствует себя одиноким и непонятым.

Ее рука с тряпкой быстро скользила вверх и вниз вдоль старой растрескавшейся рамы, и Сергей заметил на коже несколько круглых пятнышек – следы от комариных укусов. Его мгновенно затопила такая нежность, какую он прежде никогда ни к кому не испытывал.

Зачем он ее поцеловал? Почему? Думать не хотелось, хотелось просто целовать эту нежную хрупкую синеглазую девушку, которой всех жалко. И он целовал. Самозабвенно, с удовольствием, радостно ощущая ее ответ.

Галия, держа в руках мой айпад, ворвалась в дальнюю комнату столовой, где мы с Назаром неспешно поглощали ужин. Сегодня Надежда решила побаловать нас курицей в помидорно-чесночном соусе. Блюдо имело какое-то нерусское название. На гарнир полагался картофель, но если в общем зале участникам предлагали картофельное пюре, приготовленное, как полагалось, с изрядным добавлением воды и маргарина, то нам, в «зал для руководства», подавался молодой отварной картофель, посыпанный укропом. Среди дымящихся клубней в тарелке томно плавился, изнемогая от тепла, кусок сливочного масла. За соседним столом Вилен и Виссарион уплетали уже по второй порции, а недавно присоединившийся к ним доктор Качурин с таким наслаждением опустошал свою тарелку, что я не сомневался: он тоже попросит добавку.

– Дик! Назар! Кажется, я все поняла, – заявила Галия, усевшись за наш стол. – В общем-то, решение лежало, оказывается, на поверхности, если знать, где искать.

Лицо ее сияло, темные глаза под густыми бровями искрились смехом.

Следом за Галией в комнате появилась Надежда Павловна.

– Галечка, что ж ты мимо меня пролетела, как метеор, и не сказала ничего? Ты что будешь есть? Тебе принести сюда или возьмешь, как все, общем зале?

– Ой, Надюша… Даже не знаю… – растерялась Галия.

– Рекомендую остаться с нами, – хитро подмигнул Назар. – Надюша нам сегодня исполнила такое чахохбили – пальчики оближете!

– Рассказывайте, Галия, – нетерпеливо потребовал я.

– На «волосы цвета верблюжьей шерсти» у некой костлявой дамы я наткнулась на первых же страницах и сразу почуяла неладное. У Мамина-Сибиряка это Хиона Алексеевна Заплатина, но по тексту ее называют просто Хиной. Так вот, Хина страшно любопытна, отъявленная сплетница и большая мастерица подыскивать подходящие партии, да и в целом эдакая деловая леди, старающаяся поддерживать множество контактов. Один-в-один – описание матери главного героя, Зои Добрыниной. И, кстати, у Хины есть служанка, девочка на побегушках, и Хина говорит о ней, мол, ничего особенного, но в моих руках – золотая.

Глаза у Галии горели, она говорила возбужденно и не понижая голоса, и очень скоро ужинающие за соседним столом психолог, актер и доктор повернулись в нашу сторону, потом встали и подошли поближе. Им тоже было интересно.

По словам Галии выходило, что Володя Лагутин позаимствовал у Мамина-Сибиряка практически все, за исключением социального положения главного героя. Что ж, это понятно, обладатель миллионов Сергей Привалов никак не мог бы появиться в советской стране, а молодой специалист, отработавший по распределению и вернувшийся в родительский дом, – явление самое что ни есть обычное. Для своего будущего романа Владимир решил использовать не только типажи, но и детали.

– Разумеется, без самоуправства не обошлось, – со смехом рассказывала Галия. – У Мамина-Сибиряка тот, кто был другом семьи и вместе с отцом воспитывал Зосю, и тот, кто подарил девушке медвежонка и сделал потом ее своей любовницей, – это все-таки два разных персонажа. Оба значительно старше нее, оба по-мужски увлечены ею, но это совершенно разные люди. А Лагутин объединил их. Ну и, конечно же, медвежонка заменил на щенка крупной породы. Вообще все «вкусные» детали замечал и модифицировал, подгоняя под реалии советской жизни. Вот, кстати, яркий пример с той же Хиной: настоящая Хина обожала демонстрировать в обществе свое владение французским языком и насмерть рассорилась с приятельницей, которая посмела заметить ей, что ее французский весьма нехорош и лучше бы ей не позориться. Владимир поменял французский язык на пение салонных романсов, но при этом «начатую за вареньем улыбку» дословно украл из «Приваловских миллионов». Или взять сцену в доме Бахаревых после банкротства: Хина первой прибегает туда и начинает высматривать красивые вещи, которые можно теперь приобрести за бесценок. Весь пассаж про ворону, почуявшую запах падали, дословно взят оттуда. Я еще кое-какие заимствованные фразы нашла. Но в целом, повторяю, дело не в деталях, а в использовании чужих типажей, их характеристик и мотивов поведения. И сделано это было сознательно. Именно поэтому наброски и называются «Роман-перенос». Владимир хотел перенести описанную у Мамина-Сибиряка историю, происходящую в девятнадцатом веке, на современную почву, потому что увидел, что люди не меняются и коллизии остаются все теми же, несмотря на изменение социального строя. В общем-то понятно, откуда у него появились такие мысли. В театре в те годы стало модной тенденцией осовременивать классику, одевать актеров в современные костюмы, чтобы показать, что люди не меняются и конфликты не устаревают.

– О да! – подхватил Виссарион. – Любимовский «Гамлет» на Таганке – это была бомба! Многие критики не могли понять, как это так: принц Гамлет в джинсах! Зато другие критики и зрители захлебывались от восторга.

– Но в литературе, – продолжала Галия, – так никто не поступал. Никому не приходило в голову взять и переписать роман классика, адаптировав сюжет к реалиям сегодняшнего дня. Не думаю, что у Владимира были подобные амбиции и он собирался сказать новое слово в литературе. Полагаю, он просто хотел выговориться, излить на бумагу то, чем не мог ни с кем поделиться.

– Зачем же брать чужое произведение? – спросил я. – Придумал бы свое собственное и изливал душу сколько угодно.

Галия внимательно посмотрела на меня и кивнула.

– Вот именно в этом пункте, Дик, и кроется самое главное. Ваш родственник не умел придумывать. Моя первоначальная оценка оказалась ошибочной. У него была бедная фантазия, ему не хватало воображения. Он был умным и тонким молодым человеком, он хорошо умел адаптировать события прошлого к современной ему действительности, но придумать их, создать свой собственный мир он не мог. Не умел. Природой не дано. Я просмотрела по диагонали весь роман Мамина-Сибиряка, восстановила его в памяти. Все, что есть в набросках, нашлось и в романе, вплоть до загула с запоем и карточной игрой. Все нашлось, кроме одной детали. В романе Привалов до женитьбы на Зосе Ляховской поддерживает интимные отношения с замужней дамой, женой того самого персонажа, который дарит Зосе медвежонка и становится ее любовником. С ним Зося в конце концов и уезжает за границу. В набросках же мы никакой замужней дамы не видим, хотя почему было не перенести и этот момент? Ситуация абсолютно понятная и широко распространенная в нашей стране, здесь нет никакой специфики, связанной с социальным строем или экономическими условиями. Но вместо замужней дамы мы видим у Лагутина девушку Юлию, которая вместе со своей семьей эмигрирует, вероятнее всего, в Израиль, потому что других вариантов в те времена не существовало.

Он ничего не умел придумывать… Значит, Юлию и ее отъезд Володя тоже не придумал. И если он взял эту историю не из романа «Приваловские миллионы», значит, взял ее из собственной жизни.

Я вопросительно посмотрел на Галию: верно ли я понял ее мысль?

– Да, – кивнула она. – Кажется, мы нашли Аллу, которая так внезапно и необъяснимо исчезла из жизни Владимира. И еще мне кажется, что я поняла, почему ваш родственник решил перенести на современную почву именно этот роман, а не какой-то другой. У Мамина-Сибиряка есть семья Бахаревых: муж, жена, две дочери и сын. Когда старшая дочь, Наденька, просит у отца благословения на брак с инженером Лоскутовым, которого она безумно любит, отец устраивает скандал и выгоняет дочь из дома, лишив ее содержания. Жених, видите ли, не годится, а дочь уже позволила Лоскутову взять ее девичью честь. В то же время когда сын – пьяница, гуляка и бабник – совершает убийство и ждет суда, его из дома никто не выгоняет, более того, его поддерживают, помогают ему. Почему сыну прощают страшный грех, а дочь сурово наказывают за прегрешение куда менее значительное? Почему одному можно все, а другому нельзя ничего?

Она права. Мы ведь тоже изрядно поломали голову над вопросом, почему Зинаида и Николай Лагутины не позволили одному своему ребенку того, что позволили другому? Если этот вопрос беспокоил нас, то он не мог не беспокоить и Владимира. Вполне возможно, он знал правильный ответ, но от этого сама по себе ситуация не становилась менее болезненной.

– Все равно я не понимаю, почему Алла ни разу не упомянута в записях Зинаиды, – недоумевал я. – Этому нет объяснения! Сын дружит с хорошей девочкой из приличной семьи, так почему не написать об этом?

– Эх, Дик, – вздохнул Назар, – трудно тебе понять нашу жизнь. Тебе кажется, что если папа инженер, а мама врач, то этого достаточно для Лагутиных. На самом же деле Зинаида готова была породниться только с равными себе или с более сильными с точки зрения связей и возможностей. Никакие врачи и инженеры Лагутиным не годились, они для своих детей хотели семьи совсем другого уровня. Дочка руководителя управления в союзном министерстве – это да, это годится. Сын замминистра – тоже отлично, но лучше, конечно, чтоб министра. Внук члена Политбюро. А врач и инженер – это для Зины не вариант.

Я ушам своим не верил.

– Ты хочешь сказать, что Володя уже в десятом классе понимал все эти расклады?

– Молодец, – засмеялся Назар, – слово «расклад» научился использовать. Нет, конечно, в десятом классе мальчики и девочки все знают, но еще плохо понимают и не принимают всерьез. Тут другое. Я, конечно, не большой знаток подростковой психологии, но сына как-никак вырастил и кое-что усвоил на его примере. Когда мой Юрка пошел в первый класс, жена знала всех его друзей, и тех, кто к нам приходил, и тех, к кому Юрка ходил, и тех, с кем во дворе в футбол гонял, и так было класса до шестого примерно. Лет в двенадцать-тринадцать начинается то, что в наше время называлось переходным возрастом. Подросток хочет чувствовать себя взрослым и стремится всеми возможными способами избавиться от родительского контроля. Подростки стараются как можно меньше рассказывать родителям, ничем с ними не делиться, скрывать своих друзей-приятелей, одним словом, создать себе то, что можно считать «собственной жизнью», о которой мама с папой ничего не знают и в которую они не лезут. Говоря современным языком, они формируют свое приватное, личное пространство. Ходят друг к другу домой только тогда, когда нет взрослых. По вечерам, когда взрослые дома, подростки тусуются на улице, в подворотне, в скверике, во дворе. У них свой мир, своя жизнь, своя компания, свои правила, своя борьба за авторитет и влияние. И все это тщательно оберегается от вмешательства родителей. Ну ты сам подумай: вот мальчик привел товарища к себе домой, и где им уединиться, чтобы обсудить свои мальчишеские дела? На кухне мама что-то готовит, в одной комнате папа смотрит телевизор, а то и бабушка с ним вместе, в другой комнате сестра уроки делает. Куда приткнуться? Жили-то тесно, скромно, не забывай об этом. Это у вас в Америке принято жить в отдельных домах, где у каждого ребенка своя комната, да еще с отдельным санузлом, а в России в семидесятые годы мы жили совсем по-другому. Не все, конечно, – добавил он, усмехнувшись, – но в основной массе. Короче, прими как аксиому: родители десятиклассников, как правило, плохо знали, с кем общаются их дети. Могли слышать имя и даже фамилию, но при этом не знать в лицо друзей своих детей. Мало кто из подростков приводил друзей домой и знакомил с родителями. Это первое, что тебе нужно иметь в виду.

Значит, будет еще и второе… Да уж, непросто понять жизнь в чужой стране, да еще сорок лет тому назад.

– Ты помнишь, я рассказывал, как впервые попал к Лагутиным? Для меня их квартира выглядела сказочными хоромами, а ведь я не пацаном зеленым был, я был капитаном милиции, кое-что повидал в жизни. Но я обалдел. Квартира с огромной прихожей и двумя санузлами – для меня тогда это было запредельно. А представь, какое впечатление такая квартира произведет на подростка? И сама квартира, и все, что в ней имеется, и еда, которую достают из холодильника, все эти невероятные баночки с яркими этикетками, на которых написано по-иностранному, а содержимое имеет удивительный вкус! В той школе, где учились Володя и Ульяна, почти все дети в основном были из таких вот квартир, их трудно было удивить. Помнишь, в «Записках» Володя упоминает одноклассницу Женечку, у которой дедушка – член ЦК? Вот такие у него были одноклассники. Думаю, что против приглашения в гости товарища или подружки из своего класса Зина не возражала, это было безопасно. Но вот чужих, не из своей школы – ни-ни. Такое не приветствовалось. Поэтому ничего удивительного, что Володя с самого начала не рассказывал дома про Аллу и не показывал ее родителям. Сначала скрывал, как все дети, а потом, когда стал студентом и начались бесконечные разговоры о поиске подходящей партии для подкрепления будущей дипломатической карьеры, понял, что Аллу мать и отец не примут. Вот и молчал как партизан. А уж когда семья Аллы подала документы на выезд, сам бог велел дома ничего не рассказывать. Желающие эмигрировать тут же записывались в предатели Родины, поддерживать с ними контакты было опасно. Лагутины-старшие такую девочку даже на порог не пустили бы.

Что ж, это в какой-то мере объясняло отсутствие упоминаний об Алле в записях моей троюродной сестры. Зина и в самом деле могла вообще не знать о существовании девушки, которую любил ее сын.

– Но история с внезапным разрешением на выезд выглядит как-то уж слишком сказочно, – заметил я. – Правда, я совсем не знаю ваших реалий в то время, особенно в сфере миграционной политики. Ты считаешь, что это нормально? Так часто бывало?

Назар покачал головой и потянулся за сигаретами. Я не возражал против курения в своей квартире, потому что спал и работал в двух других комнатах. Табачный дым мне не мешал.

– Нормально, Дик, это получить отказ. Потом через определенное время, кажется через полгода, не раньше, но точно не скажу, снова подать документы и получить еще один отказ. Было такое выражение: «сидеть в отказе». Так вот, в отказе сидели годами. Кого-то потом все-таки выпускали, а кто-то так и не смог уехать. Но очень многим давали разрешение на выезд с первого же раза, хотя ждать приходилось и по полгода, и по году. Люди надеялись на то, что выезд разрешат, распродавали имущество, менялись квартирами с друзьями, потому что если квартира государственная, то продать ее нельзя, можно только обмен совершить. Сидели и ждали. Получали отказ. Через полгода снова подавали и снова сидели и ждали. Ждали, когда в их почтовый ящик опустят заветную открыточку. Если в ней будет написано «явиться туда-то в такую-то комнату», значит, разрешили. Если комната не указана, значит, отказ. А теперь представь: чтобы подать документы, нужно отовсюду уволиться и представить справку, что партийный или комсомольский билет сданы. И что делать человеку, которому отказано в выезде? На работу по специальности его не берут, он же в любой момент может получить разрешение и уехать, то есть работник ненадежный. Кроме того, взять такого человека на приличную работу – чревато неприятностями, ведь он добровольно отказался от членства в КПСС и сдал партбилет, то есть он предатель Родины и со всех сторон плохой человек. Кстати, дружить с таким человеком тоже опасно, узнают – могут обвинить в политической близорукости, объявить выговор за это, а кому нужен такой выговор в личном деле? А жить надо, и есть-пить надо, и за квартиру платить. То, что выручено от продажи имущества, старались по возможности не тратить, чтобы после выезда не остаться совсем без штанов, но зачастую приходилось и эту заначку использовать. Да и не работать страшно, могут же посадить за тунеядство, чем, кстати, частенько пользовались, если по каким-то причинам не хотели выпускать человека из страны. И вот ученые и классные специалисты идут работать грузчиками и дворниками, на такие работы их охотно брали. Работают, ждут, надеются. Однако, повторяю, такая картина была обычной, но не поголовной. Очень многих выпускали после первой подачи. Просто семье Аллы, видимо, не повезло. Если Володя написал все как было и отец девушки действительно был инженером на крупном заводе, то, вполне возможно, был связан с оборонкой или какими-то госсекретами в плане техники, потому их и не выпустили сразу. Хотели, скорее всего, помурыжить несколько лет, пока эти секреты не устареют и не потеряют актуальность.

Все это звучало для меня чудовищно. Когда я жил в США, в круг моего общения входило довольно много эмигрантов из Советского Союза, но мне никогда не приходило в голову расспрашивать их о подробностях эмиграции. Мне не было интересно, почему они уехали оттуда и приехали в мою страну. Ответ казался мне очевидным, и ни в какой дополнительной информации я самонадеянно не нуждался. Неужели все эти люди вынуждены были пройти через то, о чем мне сейчас рассказывал Назар? Но если его догадка верна и отец Аллы имел какое-то отношение к новейшим техническим разработкам, то почему их вдруг так внезапно выпустили?

– Дик, ты же имеешь представление о своей сестре, – уклончиво ответил Назар. – И не забывай, она давно и регулярно общалась с КГБ, она знала в этой организации очень многих.

Но я все еще не понимал.

– И что? Ну, знала, ну, общалась. Дальше что?

– Она вполне могла попросить у них содействия, чтобы избавиться от Аллы. Пусть уже она уедет, лишь бы сын не оказался мужем предателя Родины. Иначе пострадает вся семья Лагутиных. В КГБ пошли навстречу, почему нет? Зина – человек полезный, стучит на кого надо и обеспечивает государству регулярный приток валюты. Ручеек не слишком большой, зато стабильный. Отчего же не помочь хорошему человеку?

– Но как она узнала, что сын собирается жениться на Алле? Как, если он Аллу родителям не показывал и даже имени ее не упоминал?

Назар расхохотался, быстрым точным движением загасил в пепельнице сигарету, сделал глоток остывшего кофе.

– Ты хоть представляешь себе, под каким контролем находились студенты МГИМО?

– Нет, – признался я.

– Ну так можешь мне поверить: с них глаз не спускали. Тут может быть несколько вариантов. Например, кто-то из контролирующих узнал, что студент Лагутин посетил отдел загс и подал заявление на регистрацию брака. Невесту проверили – отказница. И тут же сообщили отцу. Другой вариант: Зина знакома с заведующей районным отделом загса, и та ей позвонила, когда узнала, что сын приятельницы собрался жениться, а Зина уже сама по своим каналам проверила невесту и пришла в ужас.

– Погоди, разве в Москве был только один загс? Или ты считаешь, что это чистое совпадение: молодые люди подают заявление именно в тот загс, где работает приятельница Зинаиды? Не слишком ли фантастично? – засомневался я.

– Ни на секундочку, – заверил меня Назар. – загсов было полно, больше тридцати, по одному на каждый район, плюс еще Дворец бракосочетаний. Но подавать заявление и регистрироваться можно было только в том районе, где прописан один из брачующихся. Володя жил и был прописан там, где я работал, в Краснопресненском районе, а Алла, если действительно жила в Бескудникове, прописана в Тимирязевском. То есть выбор у ребят был небольшой, всего два загса. Думаю, Зина со своей активностью по налаживанию контактов не могла пройти мимо этого учреждения. Когда Ульяна Макаровна скончалась? В семьдесят четвертом? Стало быть, свидетельство о смерти Лагутины в этом загсе и получали, так что вероятность знакомства Зины с заведующей загсом весьма высока. А могло быть и совсем просто. Ты про приглашения слыхал?

– Про приглашения? Какие?

– Так дефицит же во всем был, Дик! Даже самое простое обручальное кольцо – и то трудно купить. И вот придумали такую штуку, называется «Салон для новобрачных». Одежда, в том числе и свадебные платья, и костюмы, обувь, ювелирка, косметика. Вроде как для того, чтобы в самый главный день своей жизни молодые могли прилично выглядеть и достойно обменяться кольцами при регистрации. Там, конечно, не только свадебное продавалось, но и обычное, но всякий импортный дефицит выбрасывали намного чаще, чем в других магазинах. Так вот, делать покупки в этом салоне человек имел право, только имея на руках специальную книжечку, которая называлась «Приглашение в салон для новобрачных». Эти книжечки прямо в загсах выдавали тем, кто подавал заявление на регистрацию брака. В книжечке были отрезные купоны, типа талонов, на каждом написано, к примеру: кольцо обручальное мужское, кольцо обручальное женское, туфли женские белые, и так далее. Купил – талончик отрезали, больше уже не купишь. Многие товары продавались и без талонов, но книжечку надо было обязательно предъявить и на входе в магазин, и продавцу. Это я к чему рассказываю-то? Если Володя и Алла подали заявление, они тоже такую книжечку получили. И Зина могла случайно ее обнаружить в комнате сына или в кармане его пальто. Голову даю на отсечение, что она карманы у детей шмонала. Ну, а дальше все по варианту номер два: поход в КГБ, просьба проверить невесту, затем следующая просьба – невесту убрать, сына оградить, семью спасти. Помогли. Убрали, оградили, спасли. Вот таким путем и получилось разрешение на выезд с предписанием покинуть пределы страны в течение трех суток. Торопиться надо было. Впрочем, возможно, были еще какие-то варианты. Но я уверен, что всю операцию провернули мадам и хозяин, причем сыну ничего не сказали, что вполне понятно. Мальчик думал, что просто вот так неудачно сложились обстоятельства. Ну и семья Аллы, само собой, тоже не была в курсе, почему такое чудо вдруг приключилось. Обрадовались, что выпускают, и лишних вопросов не задавали.

Какой же мерзавкой, однако, была моя сестрица! Но если Назар угадал, то я, кажется, начинаю понимать, каким был Владимир. И теперь совсем иначе я воспринимал «Записки молодого учителя» в части романа «Дело Артамоновых». Мне стало понятно, почему Владимир уделил столько внимания ситуации, которая для самого Горького выглядела проходной и незначительной: внезапному отъезду дочери Поповой, за которой ухаживал Мирон Артамонов. Володя Лагутин не задавался вопросом, почему девушка сбежала и вышла замуж за лучшего друга своего жениха. Он размышлял о том, что чувствовал внезапно покинутый Мирон.

И еще я не совсем понимал, о каких компенсациях за высшее образование Володя написал в «Романе-переносе». Выдумал? Или так было в действительности?

– Было, – подтвердил Назар. – Но сделали хитро, как обычно. Налог на образование ввели сразу же, как только разрешили выезд, а в семьдесят третьем году Политбюро ЦК дало устное распоряжение приостановить взимание налога. Ну, устное – оно и есть устное, на бумажке не записано, стало быть, имеется полная свобода усмотрения: хочу – взимаю, хочу – отпускаю без налога. Само собой, чаще всего устное указание исполняли и налог не взимали, но поскольку официально налог никто не отменил до второй половины восьмидесятых, то выезжающих этим налогом весьма эффективно запугивали, мол, ведите себя прилично, а то заставим платить.

– И много платить приходилось? Володя написал, что налог сопоставим со стоимостью автомобиля, но мне что-то с трудом верится.

– Сейчас вспомню точно, – Назар уставился в какую-то точку на щербатом потолке. – Самым дорогим было обучение в Московском университете, больше двенадцати тысяч рублей, если окончил или учишься на последнем курсе. Для сравнения – самый дорогой автомобиль «Волга» стоил дешевле. За двенадцать тысяч можно было приобрести хорошую кооперативную квартиру. Там, помнится, была даже таблица, по которой рассчитывали, сколько человеку платить в зависимости от вуза и от того, сколько курсов он в этом вузе отучился. Я еще ужасно удивлялся в те годы, что обучение в любом другом университете, кроме Московского, стоило ровно в два раза дешевле. После МГУ самыми дорогими были институты искусств, медицинские, физкультурные и инженерно-технические. Понимали, гады, что врачи, инженеры, артисты, писатели и спортсмены нам самим нужны, вот и ставили заоблачные цены. Если ты аспирант, учишься в ординатуре или адъюнктуре, тоже полагалось платить, начисляли больше полутора тысяч рублей за каждый год обучения. А уж если ты, не дай бог, диссертацию защитил, то и за это плати: за кандидатскую – пять с половиной тысяч, за докторскую – больше семи. Вот и прикинь, могла ли выехать в эмиграцию семья научных работников, где папа доктор наук, мама кандидат, сын окончил МГУ, а дочь учится еще где-нибудь. Думаю, при таких размерах неотмененного официального налога легко можно было держать людей в страхе. А знаешь, какие вузы были самыми дешевыми?

– Какие же? – с любопытством спросил я.

– Экономические, юридические, педагогические, историко-архивные. Суммы, конечно, тоже очень солидные, мало кому по карману, но все-таки поменьше. Эх, не догадывалось руководство страны в тот момент, что пройдет всего два десятка лет и экономисты и юристы станут самыми востребованными! Что такое в семидесятые годы бухгалтер или юрист на предприятии? Да тьфу! Курам на смех! Если юрист – прокурор, судья, адвокат, даже следователь, это престижно, уважаемо, но юрист-цивилист, специалист по гражданско-правовым договорам, – это считалось вообще несерьезным. А после перестройки эти профессии стали самыми важными, самыми необходимыми. Смешно жизнь устроена!

Еще совсем недавно Владимир Лагутин был для меня не более чем просто сыном Зинаиды, о котором я почти ничего не знал. Теперь же образ Володи прорисовывался все отчетливее, в нем появлялись штрихи и краски.

В десятом классе он знакомится с Аллой, влюбляется. Алла отвечает взаимностью, отношения крепнут. Оба поступают в институты, Володя в МГИМО, Алла – в медицинский. Когда учатся на втором курсе, семья Аллы подает документы на выезд и получает отказ. Володя чувствует, что не хочет больше жить в обстановке демагогии и лицемерия, он стремится вырваться оттуда, и единственным выходом для себя видит эмиграцию в качестве мужа Аллы. Поскольку сам он не еврей, то одного его никто не выпустит. Кроме того, он понимает, что очень любит Аллу и не желает с ней расставаться, а если семья уедет за границу, то они вряд ли когда-нибудь снова увидятся. Он отдает себе отчет, что у родителей будут огромные неприятности, если он осуществит задуманное, но желание вырваться куда сильнее сыновней привязанности, да и привязанность эта, если судить по «Роману-переносу», более чем сомнительна, не зря же Виктор Добрынин ненавидит свою мать и не хочет с ней жить ни при каких условиях, готов даже жениться на нелюбимой, лишь бы оказаться подальше от мамаши. Алла тоже хотела создать семью с Владимиром, причем готова была отказаться от выезда с родителями, выйти замуж и остаться в СССР, но мой родственник настоял на том, что уедут все вместе. Они готовятся зарегистрировать брак, никого не ставя в известность. Когда в паспорте появится штамп, Лагутины-старшие ничего не смогут с этим поделать. Володя с нетерпением ждал, когда можно будет отчислиться из ненавистного института и сдать комсомольский билет, чтобы подавать документы вместе с семьей Аллы. Из рассказов невесты, уже прошедшей все этапы подготовки к «подаче», он хорошо знал, каким мучительным и унизительным может оказаться выход из комсомольской организации, но готов был перетерпеть и это.

И вдруг… Они уехали. Так быстро, что он даже не успел ничего понять и осознать. В жизни Володи Лагутина образовалась огромная черная дыра, куда, как в бездонную пропасть, утекали надежды, радость жизни, эмоциональные силы, рассудочность. Жизнь стала еще более невыносимой, а свет, мерцавший в конце тоннеля, померк. «Кожу бы всю оставила, только вырваться, только вырваться…» Вырваться куда угодно, только бы подальше от родителей, от института, от ненужной профессии, от комсомольских собраний, от передовиц в газете «Правда». В голову приходит решение, которое нельзя назвать никак иначе, нежели «полный идиотизм». Но тем не менее оно кажется Володе единственно возможным, во всяком случае, в том душевном состоянии черноты и безнадежности, в каком он в тот период пребывал.

И в августе 1975 года, за две-три недели до начала учебы на третьем курсе, он убивает человека. Забивает насмерть пьяного бродягу, который, наверное, даже сопротивляться не мог. Ждет, когда в дверь позвонит милиция и его арестуют. Но никто не звонит и не приходит. И уже через несколько дней Володя начинает осознавать содеянное. Вряд ли я в состоянии в полной мере понять всю глубину его ужаса и отчаяния, да и мало кто смог бы это сделать. Психика юноши стремительно катилась в пропасть по наклонной плоскости, и в сентябре он предпринимает попытку уйти из жизни. Зинаида уверена, что депрессия вызвана внезапным расставанием с любимой девушкой, поэтому ни с какими вопросами к сыну не пристает, думая, что ей и без того все прекрасно известно.

Через несколько месяцев, весной, в семье Лагутиных заговорили о том, что Ульяна будет переводиться в Текстильный институт, потому что первый год учебы в Институте иностранных языков ясно показал: она ошиблась с выбором будущей профессии. Вот тут Владимир и вспоминает о пьесе «Старик», перечитывает ее, осмысливает по-иному, не так, как три года назад, когда он был десятиклассником. В «Записках молодого учителя» он совершенно определенно указывает: к «Старику» он вернулся на третьем курсе. Уверен, что случайностью это не было. Володя догадался, каким способом сестре удалось добиться своего. А что мешало ему самому поступить точно так же? Заявить родителям, дескать, не мешайте мне стать учителем литературы, бросить МГИМО и перевестись в педагогический институт, иначе я всем расскажу, что пытался покончить с собой, и пусть меня отправят в психушку и залечат до состояния овоща, то есть сына-дипломата у вас все равно не будет. Мог он так поступить? Теоретически, наверное, мог. И, полагаю, обдумывал подобный вариант. Но по каким-то причинам отказался от него. Вероятно, душевный склад не позволил пойти на грубый шантаж родителей. А может быть, побоялся, смелости не хватило. Интересно устроен человек! На то, чтобы забить пьяного бомжа в темном подъезде, сил и окаянства хватает, а на то, чтобы белым днем, глядя в глаза родителям, сказать им: «Не хочу и не буду!» – мужества почему-то не находится. Впрочем, это проблема не только одного лишь Володи Лагутина. Такое встречается сплошь и рядом.

Пресвятая Дева, как же похож, оказывается, Владимир на своего (и моего) предка Джонатана Уайли! Оба они видели конечную цель, которая казалась им правильной и значительной, и совершенно не думали о мелочах и деталях, в которых, и это всем известно, как раз и кроется дьявол. Джонатан не принял во внимание, что трое его внуков, дети Грейс и Фрэнка (а также Роберта Купера), вырастут разными по характеру и менталитету, а уж об их потомках и говорить нечего, и грандиозный полуторавековой проект превратится в итоге неизвестно во что. Володя видел перед собой дальнюю цель – бегство из страны, но, по всей вероятности, не задумывался о том, как он будет жить, бросив институт, разругавшись со своей семьей и ожидая разрешения на выезд. Поставив перед собой новую цель – бегство из «правильной» советской жизни в «неправильную» жизнь мест лишения свободы, – он точно так же не задумывался о возможных вариантах, будучи уверенным, что достаточно только совершить преступление, а дальше все покатится, как запланировано: арест, суд, приговор, колония на долгие годы. Мысль о том, что убийство останется нераскрытым, его голову почему-то не посетила. Но он мог прийти в милицию и написать явку с повинной. Не пришел и не написал. По-видимому, наряду с осознанием того, что совершен страшный грех, убийство человека, пришел и страх перед тюрьмой, которого прежде не было. Так или иначе, милиция преступление не раскрыла, а сам Володя не признался. Но все последующие годы он не упускал возможности назвать себя слабым, трусливым и глупым. Третья попытка бегства – в небытие – тоже успехом не увенчалась, и подозреваю, что молодой человек снова не продумал детали или не рассчитал время. Да, пожалуй, все становится на свои места. Как там было в стихах, которые я услышал на соревновании? «И все затихло, улеглось и обрело свой вид».

Если у Володи и был некий ресурс сил и сопротивляемости, то, вероятно, очень небольшой, и весь он растратился до последней капли. Он покорно доучился в МГИМО и так же покорно работал на своей мелкой должности, не совершая больше никаких резких движений и спасаясь от самого себя алкоголем и попытками что-то написать, мечтая о несостоявшейся жизни школьного учителя. И еще заставлял себя испытывать боль, вину и стыд, периодически появляясь рядом с местом, где убил человека.

Пожалуй, для моего будущего исследования этого достаточно. Завтра я объявлю об окончании квеста, поблагодарю всех участников и сотрудников и переведу на их карты оплату, указанную в соглашениях, а также огромные премии всем без исключения. Результат моего проекта оказался не таким, как я ожидал, ведь я намеревался всего лишь постараться поглубже проработать психологию Владимира, его образ мысли, а на выявление столь значимых ярких фактов его жизни даже не рассчитывал. И не имеет значения, что Аллу обнаружила Галия, странности маршрута заметил Назар, о самоубийстве и шантаже догадался Эдуард, а за тринадцатого солдата зацепился я сам. Без того, о чем каждый день во время обсуждения «Записок» говорили наши молодые участники, без их реакции и на прочитанное, и на импровизированные комсомольские собрания, без их унылой скуки, без постоянных кропотливых усилий Вилена, проводившего тестирование и анализировавшего результаты, наши мысли вряд ли двинулись бы в правильном направлении. Награду заслужили все.

Когда я утром объявил участникам об окончании квеста и о достижении поставленной цели, они растерялись, а кое-кто даже расстроился. Обрадовался только Тимур, восторженно воскликнувший:

– Ура! Свобода! Да здравствует интернет! Да здравствуют «Ред Булл» и чипсы!

Артем и Евдокия удовлетворенно кивнули, и я понял: какие бы задачи они ни ставили перед собой, соглашаясь поучаствовать в моем проекте, оба получили то, за чем приехали. А вот Сергей и две другие девушки выглядели обескураженными и огорченными. У Марины в разгаре роман с доктором, это я понимал, а Наталья и Сергей меня удивили.

– Значит, можно получить телефоны и прочие прибамбасы? – нетерпеливо спросил Тимур.

Назар сказал, что после подведения итогов он готов всем раздать изъятую технику. Больше никаких ограничений, можно гулять без сопровождающих, идти в магазины и покупать все, что хочется. И можно переодеться в свою одежду.

Неожиданно мне стало грустно. С этими молодыми людьми я провел меньше двух недель и был уверен, что все они для меня посторонние, чужие, они – инструмент, которым я пользуюсь для достижения цели. А сейчас я вдруг увидел их, живых, настоящих, в чем-то отчаянно глупеньких, плохо образованных и недалеких, а в чем-то нестандартных, самобытных, со своеобразным восприятием. Злящихся. Влюбляющихся. Скучающих. Надеющихся. Нетерпеливых. Таких милых. Таких уверенных в себе и в то же время беззащитных, легко поддающихся обману. Ни к чему не привязанных, кроме своих телефонов. Свободных. Замечательных!

Я понял, что мне жаль расставаться с ними. Все эти люди – и сотрудники, и участники – стали на короткое время моим ближайшим окружением, я успел к ним привыкнуть и, наверное, буду скучать по ним. Особенно по Назару, с которым я провел бок о бок последние полтора месяца.

Закончив подведение итогов и сделав все уместные объявления, касающиеся организационных вопросов, я пригласил всех явиться в 15:00 в столовую на прощальное чаепитие с пирогами. Надежду я предупредил о своих планах заранее, и сейчас запах выпекающегося теста доносился, благодаря открытым дверям, со второго этажа на четвертый. Назар демонстративно достал из кармана ключи и побренчал ими у всех на виду, тем самым приглашая владельцев гаджетов подняться на пятый этаж в богадельню и получить свое вожделенное имущество. Молодежь дружно потянулась следом за ним. Евдокия шла последней, причем шла медленно, и на какое-то мгновение мне показалось, что девушка не может решить, нужно ли ей прямо сейчас забирать телефон. Странная молчаливая Евдокия, за которую просил Назар… Какой она человек? Что за ситуация заставила ее стремиться уехать в поселок? Я так мало знаю о каждом из них, хотя имел все возможности узнать больше. Я так преступно пренебрежителен к другим людям! Мне хорошо в одиночестве, мне никто не интересен. Пресвятая Дева, какой же я идиот! Как бессмысленно я провел свою долгую жизнь!

– Они все знают, – сообщил Юрий как можно более спокойным и ровным голосом.

Он уже почти принял решение, недоставало лишь маленького толчка, последнего.

– О чем они знают? – встревоженно спросила обладательница райского голоса. – О самоубийстве? Это ты мне уже говорил. Ничего страшного.

– Они знают про Аллу. И про бомжа.

В телефоне вибрировала пауза, наполненная прерывистым дыханием.

– Откуда? – наконец спросила Ульяна. – Ты им сказал?

– Сами догадались. Не глупее тебя, чтоб ты знала.

– Поговори мне!

Он снова помолчал, собираясь задать главный вопрос.

– Почему ты мне не сказала, что знала Назара Бычкова? Он приходил к вам в дом, он был знаком с твоей семьей, и он работал в том районе, где вы жили и где Володька… ну, где все случилось.

– А почему я должна была тебе об этом говорить?

– Ты с самого начала, с того дня, когда я впервые назвал тебе имя Назара, знала… И промолчала. Забыть ты не могла, имя уж очень редкое. Значит, сразу же и вспомнила. Но ничего не сказала. Ты меня за дурака держишь, что ли?

– А за кого еще тебя держать? Кто ты такой, чтобы я тебе все рассказывала? Я тебе плачу, а твое дело – выполнять что сказано. Твоя задача была – следить, чтобы Ричард ничего такого не узнал, и при необходимости уводить его рассуждения в противоположную сторону и подбрасывать непродуктивные идеи. Ты это сделал? Нет. Ты справился с заданием? Нет. Так вот, Юрок, денег тебе не будет. Сколько уже получил – столько и получил, но больше ни цента.

– Ты хорошо подумала? – спросил он на всякий случай.

– Тут и думать не над чем. Ты никогда ни на что не годился, я всегда это знала. Впрочем, вы, мужики, вообще ни на что не годитесь, за вас даже замуж выходить глупо. Правильно я сделала, что Антошку родила, а расписываться с тем придурком не стала, как чувствовала, что он такой же недоумок, как все вы. Притащился бы вместе с нами в Штаты и сидел бы на моей шее.

Ну, вот и все. Последний толчок получен. Как Юрий любил ее когда-то! Дышать без Ульяны не мог, при звуке ее голоса у него в груди начинали переливаться разноцветные хрустальные радуги.

Да, когда-то он ее любил. Длилось это недолго, но воспоминания остались яркими. И когда спустя сорок лет Ульяна вдруг разыскала его в Фейсбуке и предложила денег за помощь в сомнительном, но абсолютно безопасном и с юридической точки зрения чистом деле, он согласился без колебаний. Деньги были очень нужны. А звуки ее голоса по-прежнему волновали и подавляли способность злиться.

– Хорошо, любимая, я тебя понял, – сказал он мягко. – Я провалил задание, и денег ты мне больше не заплатишь. Целую тебя нежно, птичка моя райская.

Отключил соединение, не дожидаясь прощальных слов Ульяны, вытащил сим-карту и выбросил в урну. В телефоне осталась еще одна карта, этот номер знали все знакомые Юрия. Вторую карту, которая никогда не была ему нужна, он купил и поставил по настоянию Ульяны: почему-то ей хотелось быть единственным абонентом, которому звонят с этого номера. Кто поймет, что у них в головах, у этих женщин? Неужели стремление быть единственной, уникальной, неповторимой может трансформироваться в такую вот глупость?

Сегодня утром Ричард собрал всех на четвертом этаже, отменил комсомольское собрание и подробно рассказал о результатах квеста. Остался один непроясненный вопрос, но к Владимиру Лагутину он отношения не имел. И Юрий подумал, слушая рассказ Назара Захаровича, что, наверное, играет не на той половине поля и не за ту команду. Ведь все висело на волоске именно потому, что Ульяна не сочла нужным сказать ему правду. А если бы он случайно прокололся? Упомянул бы в разговоре то, о чем говорить не следует? У Назара хватка мертвая, он бы не выпустил.

Юрий вернулся в дом, поднялся на пятый этаж, позвонил в дверь к Бычкову, но никто не открыл. Понятное дело, опять у Ричарда сидит.

Так и оказалось. Дверь квартиры, в которой обитал Уайли, открыл Назар.

– А, сынок, проходи. Как дела с билетами? – сразу спросил он, едва увидев Юрия.

В конце утреннего собрания Юрий получил указание заняться организацией отправки участников и сотрудников по домам. Галия уезжала в Петербург, остальные сотрудники – в Москву, молодежь – кто куда. Кроме того, нужно было обеспечить прибытие и проживание юриста Сорокопята, который должен юридически оформить их выезд из дома и окончательно расплатиться с муниципальными властями за аренду здания.

Юрий вошел следом за Назаром в комнату, где Уайли что-то писал на компьютере.

– С билетами все в порядке, часть людей уедет сегодня вечером, часть завтра. Удалось даже для Евдокии взять билет на проходящий поезд сегодня ночью, а остальные москвичи поедут завтра, поезд фирменный, спальный вагон, как вы велели, – доложил он.

– А с Андреем что?

– Прилетит завтра утром, номер в отеле я забронировал.

– Золотой ты парень, сынок, – одобрительно крякнул Назар. – Цены тебе нет.

– Есть.

Назар взглянул остро, настороженно. Да, такой не выпустит. Ни одно слово с двойным смыслом, ни один намек мимо внимания не проскочит.

– Что-то хочешь сказать, Юрочка? Говори, не тяни.

– Вы хотели узнать, кто сказал вашему начальнику Волосову про Лагутина?

– Хотел, – подтвердил Назар. – И кто же?

Уайли оторвался от своего ноутбука и тоже пристально посмотрел на Юрия.

– Я.

В нем всегда жили два разных человека. Один был четким, точным, ответственным, прекрасным организатором. В нынешнее время он вполне мог бы успешно работать в логистической компании на позиции старшего менеджера, а то и повыше, но сорок лет назад его природные данные использовались для функций «доставалы». В своей второй ипостаси Юра был махровым спекулянтом, скупавшим и перепродававшим импортные сигареты, спиртное, джинсы, косметику, виниловые диски с записями модных на Западе групп. Делал он это изящно, красиво, почти артистично, ухитряясь приобретать подешевле и продавать подороже, умел поддерживать нужные контакты, всюду успевал раньше других, схватывал буквально на лету малейшие обрывки полезной информации и умело ее использовал. Но самое главное – он умел не попадаться. В институт он поступил, чтобы не идти в армию, выбрал самый непрестижный, попроще, куда нет конкурса и вступительные экзамены сдать легко, потому что поступают туда в основном девчонки и каждый парень-абитуриент на вес золота. На занятия ходил редко, ровно столько, чтобы не отчислили, целыми днями мотался по известным адресам, общался с дельцами, потом развозил товар постоянным проверенным покупателям, кому домой, кому на работу, непристроенные остатки дефицита распродавал – топтался рядом с комиссионными магазинами в ожидании клиентов. Зарабатывал достаточно, чтобы не отказывать себе в удовольствиях и делать приятные небольшие подарки красивым девочкам. В среде столичных фарцовщиков за Юрой прочно закрепилось прозвище «Лаки». Счастливчик. Везунчик. Удачливый. Его так и называли за глаза: Юрка-Лаки.

Однажды в ресторане, где он проводил время в компании двух очаровашек, пытаясь сделать свой выбор и решить, с какой из них провести сегодняшнюю ночь, а какую оставить на потом, официант принес им бутылку шампанского и сказал, что «это от товарища вон за тем столиком». Юра посмотрел в ту сторону, увидел хорошо одетого мужика, поднявшего в приветственном жесте руку с бокалом. Заказав очаровашкам еще икры «под шампусик», подошел к незнакомцу, хотел поблагодарить. Уверен был, что это либо деловой, либо клиент, до которого дошли слухи о том, что с Юрой-Лаки иметь дело надежно и безопасно. Мужик словно ждал его: сразу же показал ему клочок бумаги с написанным адресом.

– Запомни адресок, завтра в три часа приходи, есть предмет для разговора. И не болтай.

Юра пожал плечами и с равнодушным видом отошел. Но адрес запомнил. И на следующий день пришел. Он ничем не рисковал, шел «пустым», в кошельке два рубля с мелочью и «единый» проездной.

– Ловкий ты парень, Юра, – сказал мужик, представившийся Дмитрием Дмитриевичем Волосовым. – Красиво работаешь, чисто, уважаю. А вот многие твои друзья такой аккуратностью и тщательностью продумывания деталей не отличаются. Следят, пачкают. Нехорошо.

– Хотите, чтобы я курсы повышения квалификации открыл? – усмехнулся Юра.

Дмитрий Дмитриевич пропустил издевку мимо ушей и продолжал как ни в чем не бывало:

– Вчера вот Костика Высоковского взяли… Позавчера Лешу Горбаневича… И все рядом с одним «комком». Как же так?

– Так их же отпустили, – вырвалось у Юры.

– А товар?

– Забрали, как положено.

– Вот то-то и оно, – сказал Волосов и почему-то вздохнул. – Забрали, административку составили, товар по акту изъяли. А может, и протокола не было никакого, как думаешь?

– Могло и не быть, – согласился Юра. – Воспитательную беседу провели, попугали и отпустили. Так иногда бывает, если повезет.

– Но если не было протокола, то и акта изъятия товара нет, – задумчиво продолжал Волосов. – И где же тогда товар?

– Известно где, – рассмеялся Юра. И почему этот мужик такой недогадливый? Очевидно же все! Ребят отпустили, товар между собой поделили, так всегда делалось. – У мусоров в столах и сейфах, или домой утащили уже. Вы что, с Луны свалились? Или меня на вшивость проверяете?

– Не на вшивость, а на ум и сообразительность, – очень серьезно ответил Дмитрий Дмитриевич. – Мне не нужно, чтобы ты сдавал мне свои контакты, клиентов или других фарцовщиков, я их и без тебя всех знаю, и поименно, и в лицо.

– А что же тогда вам надо? – удивился Юра. – Для чего вы меня сюда вызвали?

– Мне надо, Юра-Лаки, чтобы ты мне звонил сразу же, как только кого-то из твоих приятелей прихватят.

– Зачем?

– Я должен знать. Просто звонишь мне и сообщаешь, когда прихватили, в каком месте и с каким товаром. Кого именно отловили – можешь не говорить, мне это ни к чему. Меня интересует только место, время и товар. И хорошо, если будешь знать, в какое отделение повезли.

Юра-Лаки глупым не был. Он моментально сообразил, что к чему. Когда спустя много лет в МВД начали создавать службу собственной безопасности, он только посмеивался в усы: его давний знакомец Дим-Димыч, земля ему пухом, отлично все понимал и предвидел, чуйка на события будущего у Волосова была фантастическая. Он, как и все обычные люди, далеко не всегда умел распознавать ложь, и, как любой человек, зачастую принимал не самые верные решения, но абсолютно точно чувствовал, в каком направлении дело будет развиваться дальше.

Их сотрудничество длилось без малого два года. Юра добросовестно сообщал Волосову то, что его интересовало, в обмен на помощь в решении возникавших порой мелких проблем. Когда Димычу дали наконец долгожданную квартиру, Юра привез ему сервиз «Мадонна», жутко модный и дефицитный, подарить – не подарил, конечно, дорого, да Димыч и не принял бы в подарок, но денег взял ровно столько, сколько эта посуда реально стоила в немецких марках, пересчитанных на рубли по курсу Госбанка.

Теплой, чуть душноватой августовской ночью 1975 года Юра вышел из своего прикормленного «комка», с директором которого водил полезную дружбу. Директор в кругу самых доверенных людей отмечал день рождения. Стол накрыли прямо в кабинете, посидели на славу. Юра привез в качестве подарка ящик настоящего французского коньяку, а когда расходились, изрядно захмелевший и радостный именинник начал рассовывать гостям то, что осталось несъеденным и нетронутым: кому банку икры, кому крабов, или палку сухой колбасы, или коробку конфет. Юре его же коньяк и достался, целых две бутылки. Метро уже закрылось, городской транспорт не ходил, и Юра шел, не торопясь, и поглядывал по сторонам в поисках телефона-автомата, из которого собирался позвонить знакомому «бомбиле», тому самому, который и привез его с ящиком спиртного на день рождения директора комиссионного магазина. «Бомбила» был жадным до денег и потому никогда не отказывался ни от какого приработка, хоть среди ночи готов был ехать в любой конец Москвы, а то и за город. С автоматом Юре в тот раз не очень везло: в первом была оборвана трубка, второй стоял целехенек, но, сожрав сначала «двушку», потом еще два гривенника, которыми тоже можно было пользоваться, поскольку по размеру они полностью совпадали с двухкопеечными монетами, в соединении с абонентом отказал категорически. Вот же невезуха! Если бы эта толстая корова из управления торговли не напилась в хлам, не начала размахивать руками и не скинула на пол телефонный аппарат, стоявший на столе хозяина кабинета… Телефон вдребезги, а теперь вот ищи автомат. Ей-то что, ее шофер в машине ждал, да и все остальные гости при колесах, кто при служебных, кто при собственных, а таких, как Лаки, безлошадных, всего двое и было.

Юра наткнулся на вполне симпатичную лавочку под раскидистым деревом, сел, закурил. Он не любил курить на ходу. Сидел, прикидывал, как лучше поступить: продолжать прочесывать улицы в поисках работающего телефона или выйти дворами к более оживленной трассе, по которой хоть иногда проезжают машины, в надежде поймать такси или частника.

И тут увидел этого парня. Парень бежал, спотыкаясь и шатаясь. Лица его Юра издалека не разглядел, но сразу понял: что-то случилось. Спотыкаются и шатаются пьяные, но они, как правило, ходят медленно, не бегают. Может, парень, конечно, и пьян, но явно дело не только в этом.

– Эй, чувак! – громко окликнул его Юра. – Помощь не требуется? С тобой все нормально?

Парень замедлил ход, в очередной раз споткнулся, на этот раз уже серьезно, упал. Юра подошел к нему, помог подняться, усадил на скамейку. Даже в темноте опытный взгляд фарцовщика смог разглядеть и оценить фирменные джинсы, итальянские мокасины, канадскую сорочку с модным воротником и планкой. Правда, одежда заляпана кровью, и Юра решил, что парень, наверное, не один раз успел упасть и основательно расквасить физиономию.

От парня исходил запах свежего перегара, но лицо, хоть и измазанное кое-где кровью, выглядело вполне целым.

– Ты чего такой потрепанный? – дружелюбно спросил Юра. – Не в той компании выпил, что ли? Или силы не рассчитал?

– Не рассчитал, – невнятно пробормотал парень. – Закурить найдется?

Юра протянул ему открытую пачку «Кэмел» и зажигалку. Парень затянулся жадно, но неумело, однако не закашлялся. Когда выдыхал, из его груди вместе с дымом вырвался протяжный стон. «Все ясно, – мелькнуло в голове у Юры, – с чувихой своей расплевался. Или застал ее с другим».

– Что, хреново? – сочувственно спросил он.

Парень молча кивнул.

– Выпить хочешь? – предложил Юра.

– Давай.

– Только у меня стаканов нет. Из горла будешь?

– Давай, – тупо повторил парень.

Юра свою норму знал хорошо и пить не собирался. Достал из сумки одну из двух бутылок коньяка, отвинтил крышку, протянул незнакомцу. Тот сделал несколько больших глотков.

– Э, притормози, – предупредил его Юра. – Это не лимонад все-таки.

– Ничего.

Парень перевел дыхание и снова прильнул к бутылке. Его развозило прямо на глазах, и Юра забеспокоился.

– Ты до дома-то сам доберешься?

– Я… я… сука…

«Ну, понятное дело, что сука, раз изменила», – подумал Юра и снова спросил:

– Ты живешь далеко? Доберешься?

– Я… человека я убил… там…

«Совсем мозги поплыли, уже глюки начались. Надо отобрать у него бутылку, а то коня двинет, – решил Юра. – И в карманах посмотреть, может, паспорт с собой, там адрес есть. Довезу как-нибудь, черт с ним, не бросать же его здесь одного. Шмотки дорогие, разденут ведь до трусов. Хотя если трусы тоже фирменные, то и их снимут».

Парень вырубился и бесформенной кучей осел на скамье. Юра проверил карманы: рубль, две трешки, пятерка, немного мелочи, студенческий билет. Ключи, наверное, от дома. Знать бы еще, где тот дом… Паспорта не было. Юра открыл студенческий билет, прочитал название вуза и имя: Московский государственный институт международных отношений, Лагутин Владимир Николаевич. Посмотрел год выдачи билета – 1973. Значит, отучился два курса, перешел на третий. Надо же, золотая молодежь, институт блатной, барахло – сплошной импорт, парень весь упакованный, а вот и его чувиха бросила… С одной стороны, и жалко его, и боязно оставлять спящим мертвецким пьяным сном на лавке, но Юра – не благотворительная организация, в конце концов. Если бы этот «золотой мальчик» не нажрался как свинья и сохранил хоть каплю рассудка, Юра, конечно, дознался бы, где он живет, и помог добраться до дома. А теперь что ж… Сидеть рядом до утра и караулить в ожидании, пока незадачливый Ромео проспится? Ну уж нет.

На улице Горького ему удалось-таки поймать свободное такси, и он благополучно вернулся домой. А утром, около половины восьмого, встретился с Дим-Димычем: Волосов приходил на службу рано, не позже восьми часов, и встречались они, как правило, либо днем или вечером на конспиративной квартире, либо, если разговор предстоял короткий, по утрам на автобусной остановке, рядом с которой находился работающий с семи утра киоск «Союзпечать». Юра как будто ждал автобус, а Димыч покупал свежую прессу.

– Как вчера посидели? – осведомился Димыч. – Кто был?

Юра добросовестно перечислил всех участников банкета, среди которых были руководители двух других комиссионок. Один из них, как следует приняв на грудь, обмолвился, что недавняя ревизия уж так трясла его, так трясла, он прямо сухари сушить собрался, но следователь попался вменяемый и все обошлось.

– Обошлось, значит, – недобро усмехнулся Волосов. – Ну-ну. А сам как? Проблемы есть?

– У меня – нет, – бодро отрапортовал Юра.

– А у кого есть?

– У студента МГИМО по фамилии Лагутин.

Волосов нахмурился.

– Лагутин? – переспросил он. – Как зовут?

– Владимир Николаевич. Перешел на третий курс.

– И что с ним не так? Фарцует?

– Да вы что! – рассмеялся Юра. – Такой чистенький мальчик, упакованный, у него и так все есть. Сильно перебрал вчера, заснул на скамейке. Беспокоюсь, не обокрали бы его, спящего. Если что – имейте в виду, у него было двенадцать рублей, джинсы «Ливайс», рубашка «Кэжуал юник», мокасы итальянские, замшевые. Если его раздели ночью, то он, когда прочухается, ничего не вспомнит и место вряд ли укажет, не соображал ничего.

Юра точно назвал адрес дома, рядом с которым находилась та самая скамейка под раскидистым деревом.

– Неужели такой пьяный был, что ничего не вспомнит? – усомнился Димыч.

– Зуб даю! У него уже глюки начались, бормотал, что человека убил. Так что если у кого вещички его обнаружите, то я вас предупредил. Да, и на вещах должна быть кровь, у него вся рожа была перепачкана, падал несколько раз.

Если бы Юра в тот момент знал, что видит Дим-Димыча Волосова в последний раз… Но он этого не знал. Поэтому попрощался, как обычно, легко и коротко, небрежно бросив шутливое: «Чао, шеф!» – вскочил в подошедший автобус и отправился по своим делам. О том, что Волосов застрелился, Юра узнал только через несколько дней.

И о том, что той душной ночью был убит человек, Юра тоже узнал. Труп забитого до смерти бомжа обнаружили в подъезде дома, находящегося в двух минутах ходьбы от скамейки, на которой заснул пьяный Владимир Лагутин. Сложить два и два было несложно.

В голове у Юры начал зреть план, пока еще совсем сырой, но если довести его до ума, то можно будет хорошо пристроиться в этой жизни. Он дождался 1 сентября и поехал к зданию МГИМО. Занял удобную наблюдательную позицию и стал ждать. Он и сам студент и хорошо понимает: можно до посинения прогуливать занятия, но 1 сентября приходят все поголовно. Если есть шанс выследить Лагутина, то сегодня этот шанс высок как никогда.

И Юра не ошибся. Своего недавнего знакомца он увидел стоящим на улице в компании нескольких приятелей, скорее всего сокурсников. Осторожно попался ему на глаза, якобы случайно задел локтем, извинился, перехватил взгляд, в котором не выразилось ровным счетом ничего: ни колебания, ни узнавания, ни испуга. Теперь Юра точно знал: Владимир Лагутин его не помнит. Это было замечательной новостью! Но еще более обнадеживающим выглядел тот факт, что спустя две недели после события студент спокойно явился в институт. Значит, не задержан, не арестован, и вообще, никто его ни в чем не подозревает.

Дождавшись конца первого учебного дня, Юра терпеливо таскался за Лагутиным, выдерживая безопасную дистанцию, пока наконец не оказался возле его дома. Детали предстоящей операции еще не вызрели в голове, понятно было только одно: есть человек с известным именем и адресом и есть информация об этом человеке, которую нужно суметь продать ему самому максимально дорого. Юра был осторожен, поэтому не торопился. Сначала он хотел выяснить как можно больше о семье Владимира Лагутина, об их достатке, о связях и возможностях, о характере и привычках, при этом собирать сведения следовало таким образом, чтобы не засветиться. Нельзя ни у кого ничего спрашивать о Владимире и его близких. Можно только наблюдать и делать выводы.

Первая удача привалила в ближайшие выходные: в субботу во второй половине дня Владимир вышел из дома в окружении всего семейства. Яркая дородная дама – наверняка мать, хмурый мужик с властным недовольным лицом – отец, девушка – сестра. Или не сестра, а подруга? Жена? Хотя третий курс – рановато для семейной жизни. Так все-таки кто она, сестра или подруга? Юрий прищурился, издалека вглядываясь в лица, заметил несомненное сходство девушки и с матерью, и с Владимиром. Значит, сестра.

Они подошли к черной «Волге», припаркованной в нескольких метрах от подъезда, Владимир и его отец начали засовывать в багажник сумки. «На дачу собираются, – понял Юра. – Вряд ли в отпуск, занятия же начались. Черная «Волга» с водителем – значит, кто-то из родителей большой начальник. Немудрено, дети маленьких начальников в МГИМО не учатся». Женщина и девушка сразу уселись в машину, но внезапно дверь распахнулась, девушка выскочила из салона и быстро направилась в сторону подъезда. Из машины выглянула мать и крикнула ей вслед:

– Плиту тоже проверь, кажется, я газ не выключила под чайником!

Девушка обернулась и громко ответила:

– Да, хорошо, мамулик.

От звука ее голоса у Юры перехватило дыхание. Уже в следующую секунду все планы, все мечты об удачной продаже информации вылетели из его головы, а их место заняла одна-единственная мысль: он должен познакомиться с этой девушкой, потому что больше не сможет жить, не слыша ее голоса.

Что-что, а знакомиться с девушками Юра-Лаки умел, причем делал это так, что девушки были уверены: первый шаг к знакомству сделали именно они сами, а не этот приятный воспитанный молодой человек в стильных очках с затемненными дымчатыми стеклами, модно одетый и хорошо разбирающийся в современной музыке. После тех выходных, когда Юра впервые увидел семью в полном составе, Владимир очень долго не появлялся в институте, и возле дома Юра его тоже не встречал. Мать первые пару недель куда-то все время ездила, потом и она пропала, как будто уехала из города. А вот девушку Юре удавалось увидеть почти каждый день, и он довольно быстро разобрался в ее распорядке: около четырех часов она возвращалась домой, примерно через полчаса выходила, шла в магазины, покупала продукты, возвращалась и больше не появлялась. Никаких кавалеров, поджидающих возле подъезда, Юра не приметил, хотя днем девушка иногда возвращалась домой в сопровождении то одного парня, то другого. Это воодушевляло: если провожающие разные, значит, постоянного нет.

Разобравшись с расписанием, Юра составил план и с блеском его реализовал. Через два дня после знакомства он уже целовался с Ульяной Лагутиной, младшей сестрой Владимира, студенткой-первокурсницей, а через неделю ловко и без особых усилий уложил ее в постель. О своей семье Ульяна в первые дни говорила скупо, упомянула, что брат и мать болеют, у Володи что-то с сердцем, у мамы сотрясение мозга. К себе домой не приглашала, знакомить возлюбленного с родителями не собиралась. Такие люди, как Лагутины, были Юре знакомы, он много всякого товара для них доставал, поэтому хорошо понимал: Ульяне он не ровня. Ее семья его не примет, а если он проявит настойчивость – быстро сделают так, что Юра сядет, причем надолго. Поэтому приближаться к семье девушки он и не собирался, себе дороже. Даже наоборот: все время просил Ульяну быть осторожной, чтобы ее родители и брат не узнали об их отношениях.

Примерно недели через две после знакомства Юра с удивлением обнаружил, что Ульяна любит поговорить, а ее первоначальная сдержанность объяснялась вполне понятной настороженностью по отношению к малознакомому человеку.

– Койка – это одно, – заявила девушка, – в койке я рискую только собой. А рассказывать про семью всем подряд означает рисковать всей семьей.

Такая холодная рассудочность его слегка покоробила, но он был счастлив, влюблен и с удовольствием, с наслаждением слушал ее райский голосок. Очень скоро Юра узнал множество подробностей о жизни Лагутиных, в том числе и о том, что мама не пьет лекарства, а вот ест очень хорошо, хотя и жалуется на тошноту. Ульяна не скрывала, что профессия переводчика ей совсем не нравится, и Юра внес немалую лепту в дело склонения родителей в пользу перевода в другой институт. Кое-что подсказал, задал кое-какие вопросы, кое в чем убедил, а когда было нужно – устроил Ульяне приватную консультацию опытного врача, который и усомнился в наличии у Зинаиды Михайловны черепно-мозговой травмы. Дальше все пошло как по маслу: Ульяне разрешили сменить место учебы. Но ведь известно, что лиха беда начало. Стоило только девушке убедиться, что она в состоянии добиваться своего наперекор желаниям родителей, она пустилась во все тяжкие. Едва оказавшись в другом институте, Ульяна начала водить знакомства с художниками, пропадала в их мастерских, влилась в полубогемную компанию и быстро отдалилась от Юры. Они перестали встречаться, но иногда, раз в год или два, Ульяна вдруг звонила и рассказывала, как у нее дела, хотя Юру ее жизнь, честно говоря, интересовала мало. Влюбленность давно прошла, а райский голосок – что ж, почему бы не послушать себе в удовольствие. Во время одного из таких разговоров он узнал, что Ульяна окончила свой институт с красным дипломом, во время другого – что родила сына, но замуж не вышла, и родители устроили ей отдельную квартиру, совсем маленькую, но свою. А в 1992 году Ульяна сообщила, что они все втроем эмигрируют в США по линии воссоединения семьи.

– Втроем? – удивленно переспросил Юра. – Вас же должно быть пятеро: родители, вы с братом и твой ребенок. Значит, уезжают не все? Кто-то остается?

– Уезжают все, – равнодушно ответила Ульяна. – Ах, да, я тебе не говорила… Володя давно умер. И папа тоже умер пару лет назад.

«Господи! Да она же чудовище! – в изумлении подумал в тот момент Юра. – Как можно так говорить о смерти самых близких? Давно… Пару лет назад… Как будто рассказывает о том, что купили новый ковер». Он уже не понимал, как мог без памяти влюбиться в нее. Хотя звуки ее голоса и по сей день будоражили его, вызывая приятное волнение.

Больше она не звонила.

Жизнь Юры складывалась пестро, разнообразно и весело, но сколотить капиталец он так и не сумел, очень уж легко и щедро тратил заработанное. Были хорошие возможности прилепиться к настоящим деловым, цеховикам, у которых крутились огромные деньги, но осторожность всегда вела его правильным путем, подсказывала избегать рискованных предприятий, ведь хорошо известно: чем значительнее суммы – тем выше риски, то есть увеличивается вероятность попасться и присесть. Институт он кое-как окончил, диплом получил, отработал три года на периферии в Доме культуры, куда его направили по распределению, тосковал о Москве и считал дни до светлого момента, когда можно будет вернуться в столицу. Он хорошо играл на гитаре, прилично владел ударной установкой, разбирался в роке и со старших классов школы участвовал в самодеятельной рок-группе. После возвращения Юра удачно пристроил свою трудовую книжку в какой-то замшелый клуб на окраине Москвы, где документ и пролежал до девяностых годов. Владелец же книжки употреблял свои административные способности на ниве организации выступлений любительских ансамблей на вечерах, танцах и прочих мероприятиях. В конце девяностых таланты Юрия нашли применение в кинопроизводстве, когда начали снимать множество сериалов, и подороже, и подешевле. Никто лучше него не умел управляться с массовкой, обеспечивая явку нужного количества правильно одетых нужных типажей на съемочную площадку точно к назначенному часу. Еще лет пятнадцать он кочевал из одной продюсерской компании в другую, из проекта в проект, потом выросло новое поколение современных продвинутых администраторов, а шестидесятилетний Юрий стал мало кому интересен. Знакомых было много, работу периодически подбрасывали, но не постоянную, а разовую. Людей, разменявших седьмой десяток, на постоянную работу никто не брал, несмотря на то что выглядел Юрий моложаво, был стройным, подтянутым, энергичным, не жаловался на здоровье и ловко управлялся с любой техникой, хоть металлической, хоть электронной.

И вдруг объявилась Ульяна, которую он давным-давно потерял из виду. Рассказанная ею история о проекте Уайли-Купера показалась Юрию совершенно фантастической и неправдоподобной. Он был уверен, что Ульяна, которая теперь именовалась Уллой, или лжет, или заблуждается.

– Меня не интересует, веришь ты мне или нет, – заявила она. – Мне нужно, чтобы ты выполнил для меня определенную работу, за которую я тебе заплачу…

И назвала сумму. Очень привлекательную, особенно если иметь в виду, что пенсию Юрию начислили маленькую даже с учетом московской надбавки, а разовая работа подворачивалась все реже и реже. Работа же, которую требовалось выполнить, выглядела достаточно несложной. Самым трудным оказалось попасть в проект, и Юрию пришлось пойти на то, чтобы отстегнуть существенную часть первого транша, поступившего от Уллы, человеку, отвечавшему за подбор кадров. Все остальное было намного легче. Достать-найти-организовать-доставить-починить-наладить – это как раз та сфера, в которой Юрий чувствовал себя как рыба в воде.

Он не знал о том, что Назар Захарович Бычков работал с Волосовым и был знаком с семьей Лагутиных. Впервые услышал об этом только сегодня утром, когда Ричард и Назар подводили итоги квеста. Услышал – и похолодел. Стоило только случайно упомянуть о Димыче в любом контексте – и Назар вытащил бы из Юрия всю правду. Да и не обязательно о Волосове упоминать, можно было брякнуть любое слово о любом месте в Краснопресненском районе и тут же нарваться на вопрос: «А ты там часто бывал?» И уже через пять минут Назар понял бы, что Юрий фарцевал возле комиссионных магазинов и состоял на связи у Димыча в качестве негласного источника информации. То, что происходило сорок лет назад, уже быльем поросло и никого не интересует, так что испугать Юрия словами «фарцовщик» или «агент на связи» невозможно, времена теперь другие. Но ушлый и хваткий Назар ни за что не поверил бы, что Юрий оказался в проекте чисто случайно, по совпадению. Он начал бы копать. И очень быстро все узнал бы о Юре и Ульяне. Не о том, что они когда-то были любовниками, а об их нынешнем соглашении. О том, что Юрий получает от Ульяны деньги за то, чтобы помешать Ричарду Уайли прийти к правильным выводам и тем самым обеспечить получение Энтони Лагутиным огромной премии Уайли-Купера.

На самом деле он и не собирался мешать Ричарду. Юрий слишком хорошо помнил равнодушно брошенные Ульяной слова о смерти брата и отца. Он не забыл свой ужас и отвращение к этой женщине. Но ему так нужны были деньги! Сначала он эти деньги честно отрабатывал, следил за каждым шагом Ричарда, выяснял, с кем он встречается, где бывает. Но уже во время отборочного тура, познакомившись с Уайли поближе, Юрий вдруг понял, что этот переводчик-отшельник ему симпатичен, вызывает уважение и даже восхищение, в то время как Улла ведет себя по-хамски, унижает его, а порой и оскорбляет. Как он может относиться к этой женщине? Да если бы не деньги, послал бы ее подальше, еще и ускорение бы придал пинком.

В течение месяца, прошедшего между отборочным туром и квестом, Юрий, казалось, нашел для себя приемлемый баланс, решив, что будет сообщать Улле обо всем, что происходит, но вмешиваться в работу Ричарда не станет, даже если будет понимать, что ситуация и требует того, и позволяет что-то реально изменить. Но когда начался квест и Ричард произнес те слова о разделе премии Уайли-Купера между всеми, кто помогал ему… Суммы, обещанные Уллой, намного меньше, на порядки. Зато они попадут в его руки уже совсем скоро. А премия Уайли-Купера еще не факт, что окажется присуждена Ричарду. Даже если ее получит именно Ричард, а не Энтони или кто-то еще и даже если Ричард выполнит обещание и щедро поделится вознаграждением с сотрудниками и участниками, это ведь произойдет еще не скоро. Конкурс будет объявлен только через три года, а сколько еще ждать решения конкурсной комиссии? Несколько лет, наверное. Доживет ли Ричард Уайли до этого дня? И кто будет распоряжаться его финансами, если не доживет? Одним словом, Юрий оказался перед лицом классического выбора между журавлем в небе и синицей в руках.

И только сегодня утром, осознав, что Ульяна скрыла от него важные обстоятельства, из-за незнания которых он мог легко спалиться, Юрий принял решение в пользу журавля. Он рискнет и все расскажет Уайли и Назару. Если они сочтут его обманщиком, из корыстных соображений втершимся в доверие, то будут правы. Так и есть. Работал он добросовестно, старательно, Ричард им доволен, так что зарплату за отработанное время он все равно получит, а это солидные деньги, на которые можно какое-то время вполне достойно существовать. А вот деньги от женщины, которая его ни в грош не ставит, унижает и называет ничтожеством, ему не нужны. Пусть он не накопил сбережений на старость, не сделал карьеру, ничего не добился в жизни, но самоуважение у него все-таки есть. Он себя не на помойке нашел.

Юрий слушал рассказ Назара на утреннем собрании и с содроганием вспоминал, как в разговорах с Тимуром частенько использовал словечки и даже целые фразы, которые так любил употреблять Димыч. При этом еще и добавлял: «Как говорил один мой знакомый…» Судьба простерла над Юрием свою охраняющую длань и не позволила ляпнуть ничего подобного в присутствии Назара. Одно слово… всего одно слово… «Почему она ничего мне не сказала? – проносилось в его голове. – Почему скрыла от меня? Неужели не понимала, как все может обернуться, если я ненароком подставлюсь?»

Он решил задать Ульяне прямой вопрос. Если ответ будет неубедительным, он пойдет и признается во всем.

– Удивил, сынок, удивил, – протянул Назар Захарович. – Ты Ульяне про убийство когда сказал? Когда любовь с ней крутил?

– Нет, только теперь, когда она объявилась. Хотел, чтобы она думала, будто мы познакомились чисто случайно.

– А про Аллу когда узнал?

– Тоже только теперь. Когда мы были вместе, она ничего этого не знала. Про попытку самоубийства догадалась…

– С твоей помощью, – ввернул Бычков.

– Ну… да, наверное. Про Аллу в то время знали только родители. Уже после переезда в Штаты мать Ульяне рассказала про свою комбинацию.

– Значит, мы правильно угадали? Зинаида поспособствовала тому, что их так внезапно и быстро выпустили?

– Конечно, – Юрий слабо улыбнулся. – Ульяна понимает, что история с Аллой, убийство и суицидальная попытка Владимира – это та информация, которая должна обеспечить бесспорное преимущество ее сына перед любым другим исследователем-конкурсантом. Ну и липовая травма головы, и обстоятельства перехода в другой вуз. Для Ульяны и Энтони эти сведения – бесценное сокровище, благодаря которому они получат огромные деньги. Понятно, что они не хотят, чтобы вы узнали обо всем этом. Если честно, я радовался, когда вы узнавали все больше и больше.

– Спасибо, Юра, – сказал Уайли. – Я все понял. У меня к вам еще один вопрос. Когда вы рассказали Ульяне о том, что ее брат совершил убийство, как она отреагировала? Что сказала? Спрашиваю не из праздного любопытства, а для дополнения портрета Уллы, для исследования.

Юрий отчетливо помнил слова Ульяны, сказанные в том разговоре. Отвратительные, циничные, вполне в ее духе.

«Дураком жил, дураком и помер. Всегда таким был. Впрочем, как и все мужики».

Ему потребовалось значительное усилие, чтобы заставить себя повторить это вслух.

– Понятно, – кивнул Назар Захарович.

– Ожидаемо, – вздохнул Уайли.

В очереди за телефонами и планшетами Дуня стояла последней. Когда дядя Назар протянул ей мобильник, взяла осторожно, но включать не стала, сжала в руке и вернулась в квартиру. Положила телефон на стол перед собой и долго рассматривала, словно неизвестного науке зверя, прислушиваясь к себе. Что у нее в голове? Какие мысли? Какие страхи?

А никаких страхов почему-то не оказалось. Было только отчаянное нежелание контактировать с Денисом. Но это был не страх, а отторжение, неприятие. Чего ей бояться? Ведь на самом деле она боялась не Дениса, она боялась собственной слабости, не хотела ей потакать, не хотела идти у нее на поводу. Слабой быть стыдно, нужно быть сильной. Но почему слабой быть стыдно? Почему? Кто это сказал? Они на квесте каждый день разбирали «Записки молодого учителя», где на каждой странице Владимир Лагутин упрекал себя в слабости, трусости и глупости, и они постоянно обсуждали эти слова. И что? Разве кто-то из них хоть раз плохо подумал об авторе «Записок»? Разве сказано было об этом человеке хоть одно злое слово? Нет, нет и нет. Владимир вызывал сочувствие, желание получше узнать его, разобраться в его жизни, но никак не презрение или насмешки. Так почему же она, Дуня, так боится признать собственную слабость?

Она включила телефон, ввела пин-код, увидела выраженное трехзначным числом количество непринятых вызовов и непрочитанных сообщений от абонента «Денис», равнодушно скользнула глазами по экрану и позвонила Ромке.

– Что случилось? – Голос его звучал напряженно и испуганно.

Ну конечно, она ведь позвонила на мобильный и с мобильного. Значит, привычный порядок нарушен.

– Мы закончили, – весело сообщила Дуня. – Я уже совсем скоро вернусь. Если мне возьмут билет на ночной поезд, то я буду в Москве завтра к обеду.

Она понимала, что поймала Ромку в разгар работы, и ему, в общем-то, не до нее, поэтому старалась быть краткой.

– Встречать меня не нужно, я с вокзала сразу приеду домой и буду тебя ждать, – торопливо проговорила она. – За меня не волнуйся, я в полном порядке, все хорошо. Целую тебя!

Еще некоторое время она смотрела на телефон, что-то обдумывая, потом снова взяла его в руки и начала писать сообщение Денису.

«Добрый день! Ставлю тебя в известность, что твои звонки и сообщения меня нервируют. Ты мне не нужен и не интересен, и я начинаю злиться, когда приходится тратить время на разговоры с тобой. Поскольку вежливого обращения ты не понимаешь и продолжаешь мне звонить, я перестаю оплачивать этот номер и выбрасываю симку. Предупреждаю честно: в соцсетях свои страницы закрою и заведу новые, под другим именем и без фотографии. Всего тебе самого доброго!»

Жаль, конечно, что приходится вести себя так по-детсадовски, не по-взрослому. Но, в конце концов, нет ничего постыдного в том, чтобы открыто признаться: да, у меня не хватает сил, а может быть, и ума. Ну и что с того? С течением жизни придет опыт, а с ним и ум, и силы. Всему свое время.

– Иришка, а давай нарядимся в красавиц, пойдем в кафе и наедимся мороженого! – предложила она.

Ирина отошла от шкафа, из которого вынимала одежду и складывала в чемодан. Посмотрела на Дуню сперва удивленно, потом весело.

– А давай! Пропадай моя талия, живем один раз!

Надежда Павловна занималась пирогами к торжественному чаепитию, и Наташа могла быть уверена, что в квартиру никто не зайдет. Ей было томительно грустно и казалось, что жизнь закончилась. Только-только все стало так хорошо – и вдруг… Конец. Их отправляют по домам. И больше ничего не будет. Она улетит на самолете, Сережа уедет на поезде.

– Что за стихи? – спросил Сергей, продолжая обнимать ее.

– Дольский. Это песня такая.

– Грустная… И ты грустишь?

– Конечно.

Она уткнулась в его плечо и тихонько всхлипнула.

– Мы же ненадолго расстаемся, – улыбнулся Сергей. – Ты обещала через несколько дней приехать ко мне, и мы поедем с тобой к моей бабуле, возьмем ключи от дачи и будем только вдвоем. Знаешь, как там хорошо! Тихо, красиво… И бабуля у меня классная, она тебе обязательно понравится. Между прочим, она, оказывается, Ричарда знает, он переводил дедову монографию и бабулин доклад. Представляешь, как мир тесен!

Наташа кивнула, и получилось, как будто она тычется лбом ему в грудь.

– Как Маринка? – спросил он. – Тоже грустит?

– Ревет, – ответила она. – Сразу после собрания пошла к Эдуарду обсудить планы, а он ей сказал, что пока не готов взять на себя ответственность за нее. Ну типа, что она молоденькая совсем, и если она будет с ним, то ему придется полностью ее обеспечивать и жильем, и финансово, потому что она сама себя содержать не может, а у него сейчас положение шаткое, работы нет. Если она готова ждать, то они вернутся к этому разговору, когда он найдет хорошую постоянную работу. И не в Москве, а на периферии, в какой-нибудь сельской больнице. Или в поселке типа нашего. Если ее устраивает такая перспектива, то есть сначала ждать неизвестно сколько, а потом жить с сельским врачом, то он будет рад. Ну, как-то вот так.

– И чего она? Будет ждать?

– Не знаю. Пока ревет белугой. Жалко ее ужасно…

– Тебе всех жалко, – улыбнулся Сергей.

– Это плохо?

Наташа подняла на него полные слез глаза. Огромные и невозможно синие.

– Это замечательно, – искренне ответил он. – Не плачь, пожалуйста. Ты сегодня вечером улетишь, завтра поговоришь с родителями, соберешь вещи, возьмешь билет и позвонишь мне, скажешь, когда тебя встречать.

– Да, – пробормотала она, вздохнула и негромко пропела:

– Вот и правильно, хорошие слова, – сказал Сергей, обнимая ее еще крепче. – Будешь лететь домой и представлять себе подвеску-самолетик, которая висит у меня на шее. А в этом самолетике – ты, и мы не разлучаемся ни на минутку.

– Тебе правда не смешно? Честно? – недоверчиво проговорила она.

– Смешно? Почему мне должно быть смешно?

– Ну… Я все время стихи и песни цитирую… Просто я их много знаю и очень люблю. Маринка надо мной смеется всегда.

– Я не Маринка, – ответил он очень серьезно. – Я Сергей Гребенев. А ты – самая чудесная девчонка на свете. Таких, как ты, больше нет.

Утреннее собрание оказалось коротким, с десяти утра все были свободны и при телефонах, на пироги велели приходить к трем, и Тимур с восторгом думал о том, что у него есть целых пять часов, чтобы погрузиться в дебри интернета, всем написать, всем ответить, составить и опубликовать первый из запланированной серии постов. Дел – куча! Можно даже успеть замутить какую-нибудь клевую тусню с ребятами, ведь теперь все разрешено! Иди куда хочешь, делай что угодно, ешь и пей что любишь, а не то, что положено по совковому меню. Если Юра возьмет ему билет на завтра, а не на сегодня, то можно даже мотнуться в город и зависнуть на ночь в каком-нибудь клубешнике.

Но из ребят Тимуру встретился только Артем, спускавшийся вниз по лестнице.

– Где народ? – подрагивающим от возбуждения голосом спросил Тимур.

– Кто где. Тебе нужен кто-то конкретный?

– Я… – Тимур растерялся. – Я думал, мы что-нибудь замутим… Ну, чтоб расслабиться после этой тюрьмы, вроде как отпразднуем выход на свободу.

– Не знаю, как другим, а мне праздновать нечего, я себя в тюрьме не ощущал, – сухо ответил Артем.

– Ты сейчас куда?

– Пойду почту проверю. А через час договорился с Ириной и Евдокией по мороженому ударить.

– Пошли вместе, мне тоже вайфай нужен, – оживился Тимур.

– Ну ладно, пошли.

Тимур, конечно же, не мог дождаться, когда они дойдут до ближайшего кафе, и полез в телефон, едва они отошли от дома. Он был уверен, что его страницы забиты сообщениями и тревожно-недоуменными вопросами: куда он пропал? Как у него дела? Когда ждать рассказов? Будет ли фотоотчет?

Но сообщений оказалось на удивление мало, и все они приходили только в первые пару дней его отсутствия. На третий день количество мессаг резко уменьшилось, а начиная с четвертого дня исчислялось жалкими единицами. И лайки к его фоткам и постам ставить перестали. Как же так? Он был уверен, что у него множество друзей, его все любят и он всем нужен, и уж конечно, его отсутствие и в городе, и в Сети не пройдет незамеченным. А на деле оказалось, что он никому не нужен и его быстро вычеркнули из жизни, словно Тимура и не было.

Он все еще испытывал неловкость перед Артемом за свой тайный сговор с той теткой, Аленой, хоть Артем и сказал, что простил его и не сердится. В такой ситуации как-то глупо делиться своими переживаниями. Но больше поговорить сейчас не с кем. Тимур не привык к ощущению одиночества, и ему казалось, что его буквально разорвет на кусочки, если он промолчит и ни с кем не поделится.

– А как ты думал? – усмехнулся Артем, выслушав Тимура. – Ты считал, что достаточно собрать «лук», чтобы стать всем нужным? Что ты можешь, что ты умеешь, кроме как одеваться по-хипстерски и выискивать уникальные фенечки и платки ручной работы? Для того чтобы быть кому-то нужным, надо обладать способностью удовлетворять какую-нибудь потребность. Это я тебе как маркетолог говорю. Ты думаешь, красиво стильно оделся – и уже нарасхват? Ну, может, и нарасхват, у таких же безмозглых и никому не нужных, как ты сам. Но и это ненадолго, и твой собственный опыт это подтверждает. Делом надо заниматься, Тим, а не груши околачивать. А чтобы заниматься делом, надо получить знания и научиться думать. Вот и займись, вместо того чтобы устраивать тут рыдания с соплями.

Артем был резок и грубоват, но Тимур не обиделся. Он же не обидчивый. И хорошего расположения духа никогда не утрачивает. Конечно, неприятно осознавать, что он никому не нужен, ни родителям, ни сообществу. Но… Он неплохой фотограф. Он участвовал в необыкновенном квесте. И у него появилась идея.

С почтой Артем разобрался быстро и, прежде чем идти на встречу с Ирой и Дуней, позвонил матери.

– Тема, с тобой все в порядке? – тут же закудахтала мать. – Когда ты вернешься?

– Еще не знаю. Скорее всего, завтра, но, возможно, и сегодня поздно вечером. Зависит от билетов.

– Слава богу! Мне спокойнее, когда ты в городе, а не болтаешься неизвестно где. Ты здоров?

– Да здоров я, мам, не волнуйся. Скажи, в твоей юности было что-то такое, что тебе очень хотелось иметь, и ты чувствовала себя униженной из-за того, что у кого-то это есть, а у тебя нету?

– Конечно. Много такого было. В середине восьмидесятых в магазинах вообще ничего не было, если город снабжался не по высшей или по первой категории. В Москве и Ленинграде еще можно было что-то достать или в закрытых городах, где предприятия работали на оборонку или на космос, там снабжение было получше. А в нашем городе ничего такого не было, поэтому прилавки пустовали. Почему ты спросил?

– Чтобы знать, чего нельзя тебе дарить, – улыбнулся Артем.

– Нельзя? – удивленно спросила мать. – Почему нельзя?

– Долго объяснять. Просто поверь мне на слово. И списочек всего этого составь для меня, хорошо? Да, и у отца спроси.

– Странный ты, Тема, – озабоченно сказала она. – С тобой точно все в порядке? Ничего не случилось?

– Все в порядке.

Он уже попрощался и собрался отключиться – и вдруг неожиданно для самого себя добавил:

– Скоро увидимся, мам. Я тебя люблю.

На завершение всех формальностей потребовалось несколько дней. Наконец я мог вернуться домой. И снова меня провожал Назар, с которым я всю дорогу до аэропорта договаривался связываться по скайпу не реже одного раза в три дня. Я требовал, чтобы Назар дал мне честное слово внимательно анализировать все, что я говорю, наблюдать за тем, как я говорю, с какими эмоциями, и сразу же поставить меня в известность, как только ему покажется, что у меня начались изменения личности. Пусть самые незначительные, едва заметные, но я должен об этом узнать вовремя, то есть до того, как распад личности пойдет полным ходом и мне уже все будет безразлично. При распаде личности в первую очередь страдает то, что в обыденной жизни называется стыдом и совестью.

Дома я первым делом достал из дорожной сумки таблетки Энтони и убрал в шкафчик, висящий в ванной. В ближайшие два-три месяца я не планировал никуда уезжать, и в приеме препарата можно сделать большой перерыв. Конечно, плохо и опасно было пить таблетки ежедневно на протяжении длительного времени, но все же я надеялся, что обойдется.

И вот я снова оказался в привычной обстановке, среди давно знакомых любимых вещей, книг, картин, и преследовавшие меня в последнее время мысли о смерти стали тяжелее и горше. В самом деле, не подумать ли о переезде в хороший дорогой дом престарелых? Или еще рано?

Рано. Сначала нужно написать исследование, сделать все возможное, чтобы выбить финансовую почву из-под ног Энтони Лагутина, не дать ему травить людей, склонных к проявлениям такой обычной и такой понятной человеческой слабости. А потом можно и в богадельню.

Я вспомнил наш с Назаром пятый этаж и улыбнулся.

Через несколько дней я получил письмо от Тимура. При прощании я всем продиктовал свой адрес и разрешил обращаться с любыми вопросами, но почему-то полагал, что если кто и напишет мне, то скорее Вилен или Семен. Письмо от веселого неунывающего хипстера-фотографа было самым неожиданным из всего, что я мог себе представить. Тимур сообщал, что решил написать книгу о нашем квесте, снабдив ее всеми имеющимися фотографиями, и спрашивал, можно ли ему использовать в тексте «Записки молодого учителя» и расшифровки диктофонных записей наших обсуждений.

Сказать, что я был удивлен, – ничего не сказать. Я обдумал письмо, связался с фирмой Берлингтонов, проговорил с ними вопросы о правах на публикацию как отрывков, так и текста целиком, после чего отправил Тимуру ответ:

Я не успел допить чашку кофе, как пришло очередное письмо, совсем короткое:

И я снова поймал себя на том, что улыбаюсь, находясь в полном одиночестве. Улыбаюсь не кому-то другому, а самому себе. Прежде за мной такого не водилось.

Пожалуй, в богадельню мне все-таки рано.