В отличие от ряда некоторых других высокопоставленных генералов, главнокомандующий армиями Западного фронта ген. А.Е. Эверт не принял никакой выдающейся роли во время отречения от престола императора Николая II и падения российской монархии. Генералы Эверт и Сахаров (помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта) являлись наиболее лояльно настроенными по отношению к царю главкомами. Оппозиционные заговорщики прекрасно знали это, а потому А.Е. Эверт и В.В. Сахаров остались вне связей с либеральными кругами Государственной думы. В частности, когда зимой 1917 г. посланцы оппозиции объезжали главнокомандующих фронтами, то ни Эверт, ни Сахаров такой «чести» не удостоились. Вернее, эти визиты носили, так сказать, «официальный характер». В Минск — штаб Западного фронта — приехал лично председатель Государственной думы М.В. Родзянко, прощупывавший настроения как самого главкозапа, так и его окружения, тем более, что было известно о левых настроениях генерал-квартирмейстера фронта ген. П.П. Лебедева, впоследствии занимавшего высокие посты в РККА.

Очевидно, этот визит не имел особого успеха, так как в ходе Февральской революции главкозап получал информацию одним из последних. Вплоть до последнего момента он исполнял приказы Верховного главнокомандующего. В частности, Западный фронт должен был послать на подавление восстания в Петрограде 34-й Севский и 36-й Орловский пехотные полки, 2-й лейб-гусарский Павлоградский и 2-й Донской казачий конные полки (отправка 1 марта). Пока еще для генерала Эверта хватало профессиональных обязанностей.

Фактически началом участия главкозапа в переломных событиях февраля 1917 г. является телеграмма М.В. Алексеева главнокомандующим фронтами, где Алексеев прямо предложил положительно ответить на вопрос о необходимости отречения императора от престола в пользу сына при регентстве брата великого князя Михаила Александровича. Известно, что Эверт пытался, насколько возможно, уклониться от ответа на вопрос Ставки (то есть лично Алексеева) относительно отречения императора. Главкозап запросил предоставить ему ответы главкосева и главкоюза, и только тогда, убедившись, что весь высший генералитет, кроме него самого и В.В. Сахарова, поддержал переворот, вынужденно присоединился к общему мнению своих коллег. Даже А.И. Деникин признает, что «Западный фронт долго задерживал ответ. Румынский также долго уклонялся от прямого ответа и все добивался по аппарату у соседних штабов, какой ответ дали другие». Безусловно, все это отнюдь не оправдывает генералов Эверта и Сахарова, по сути дела, нарушивших присягу своему сюзерену и Верховному главнокомандующему, но их колебания и нерешительность подтверждают точку зрения, что, вероятнее всего, эти два главнокомандующих не обладали точной информацией о готовящемся перевороте (слухами питались все). А главное, в условиях, когда Ставка (М.В. Алексеев) и герой прошлогодней кампании (А.А. Брусилов) твердо поддержали идею отречения, главкозап и помглавкорум не решились на противостояние в поддержку императора, находившегося к тому же в руках сторонника отречения (Н.В. Рузский). В своей телеграмме от 2 марта на имя императора Николая II ген. А.Е. Эверт указал: «При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный вашему величеству верноподданный умоляет ваше величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно видимо способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии». Ссылка на М.В. Родзянко и Н.В. Рузского показывает, что главкозап до последнего момента был отстранен от того объема информации, которым располагали явно поддерживавшие планы дворцового переворота генералы.

Доводом, побудившим Эверта все-таки поддержать переворот, стал продовольственный кризис на фронте. В феврале 1917 г. министр земледелия, отвечавший за снабжение страны и армии, предпринял поездку по хлебородным регионам, а также посетил Брусилова и Эверта. Следовательно, главкозап и главкоюз имели информацию о кризисе из первых рук, и потому падение запасов на фронтах накануне Февральской революции до норм нескольких дней, поставило фронт в несомненную зависимость от тылового подвоза, в том числе побудило главкомов учесть требования оппозиции. Этот довод показывается в мемуарах супруги А.Е. Эверта — Н.И. Эверт. 28 февраля главкозап сообщил ей, что продовольствия на Западном фронте оставалось на 3 дня — «задержится подвоз, начнется недоедание в армии, этим, конечно, воспользуются, и бунт в армии неминуем». А 1 марта Эверт с горечью сказал жене: «Мне пришлось нарушить присягу, обратиться к Государю с предложением отречься от престола; все главнокомандующие обратились с такой просьбой, считают, что это — единственное, что может спасти Россию и сохранить фронт. Я плохо в это верю, но открыть фронт мы не имеем права перед Родиной». Монархические убеждения А.Е. Эверта подтверждаются и тем, что в беседе с посланцем А.И. Гучкова — Н. Щепкиным 4 марта, то есть уже после отречения не только императора Николая II, но и его брата великого князя Михаила Александровича, Эверт сказал, что лучше всего будет конституция по образцу английской, а самой подходящей кандидатурой станет великий князь Михаил Александрович.

Первое время после свержения монархии в среде русского офицерского корпуса царило смятение. Тем более это было присуще людям, втянутым в водоворот событий, но исповедовавшим монархическое мировоззрение. Очевидно, что генерал Эверт ни в какой степени не принадлежал к стану заговорщиков, и потому крушение привычных устоев оказалось для него неожиданностью: одно дело — поругивать императора, и совсем другое — в три дня оказаться в республиканской, по сути, стране. Смятение — вот как можно охарактеризовать состояние душ русских офицеров. И чем больше ранг офицера, тем больше смятение. Например, офицеры, прибывшие с Западного фронта, рассказывали А.И. Гучкову о происходившем в Минске следующим образом: «Первые же дни революции, но уже государь отрекся, идет митинг в каком-то большом правительственном здании. В этом зале герб Российской империи. Солдатами заполнен весь зал. Эверт на эстраде произносит речь, уверяет, что был всегда другом народа, сторонником революции. Затем осуждали царский режим, и когда эта опьяненная толпа полезла за гербом, сорвала его и стала топтать ногами и рубить шашками, то Эверт на виду у всех аплодировал этому».

Подобного рода поведение обычно характеризуется в диапазоне от «хамелеонства» до «предательства». Прежде всего, такие термины употреблялись эмигрантами по отношению к ген. А.А. Брусилову. Однако же, вне сомнения, внешнее отречение от монархии было присуще всему высшему генералитету, в большинстве своем не ожидавшему того, что случилось в ходе февральского переворота. Многие рассчитывали максимум на «ответственное министерство», либо в крайнем случае — на перемену фигуры монарха. Причем такие расчеты военачальники спешили подтверждать и декларациями. Например, телеграмма ген. А.Е. Эверта председателю Государственной думы М.В. Родзянко от 3 марта показывает как раз такой расчет: «Объявив войскам армий вверенного мне Западного фронта манифест Государя императора Николая II, я, вознеся вместе с ними молитвы Всевышнему о здравии Государя императора Михаила Александровича, о благоденствии Родины и даровании победы, приветствую вместе с вверенными мне войсками в Вашем лице Государственную Думу, новое правительство и новый государственный строй». Не успел еще отречься старый царь, как генералитет, морально готовый к его замене, в желании сохранить монархию как таковую старается принять все от него зависящее к тому средства.

Лишь единицы, вроде начальника 3-го кавалерийского корпуса ген. графа Ф.А. Келлера, открыто выступили в поддержку монархии. Прочие повлеклись за событиями. Примечательно, что монархические убеждения генерала Эверта отразились в массовых слухах того времени. Так, в процессе развития событий февральского переворота в Москве прошел слух, что А.Е. Эверт ведет на столицу войска, сохранившие верность императору. Такой слух касался лишь Эверта, что наглядно характеризует несомненную лояльность военачальника царизму как таковому. Слух так и остался слухом, однако же приписывание массовым сознанием москвичей верности одному генералу Эверту показывает многое в личности полководца в смысле его политических убеждений.

Свою роль, бесспорно, сыграл и конформизм — власть есть власть, от которой будет зависеть твое существование. Таким образом, А.Е. Эверт явился обычным русским генералом высокого ранга, против своей воли втянутым в революционный процесс, а потому и достаточно некрасиво ведшим себя в первые дни революции. Например, вскоре после отречения императора ген. А.Е. Снесарев писал в дневнике: «Эверт, Щербачев и т.д. чуть ли не заделались “товарищами”… Спешат, упали, о достоинстве забыли». По отношению к генералу Эверту это не совсем справедливо. Из пяти наиболее высокопоставленных генералов лишь двое были лояльны к существующей власти — А.Е. Эверт и В.В. Сахаров. Вот они первыми поплатились за свою лояльность царю: 11 марта для Эверта и 1 апреля для Сахарова.

6 марта в Минске прошел парад гарнизона, а 9-го гарнизон во главе с Эвертом принимал присягу Временному правительству. 8 марта Эверт сообщал новому премьер-министру князю Г.Е. Львову: «Несмотря на посланные мною еще 3 марта и в последующие дни Вам поздравления от войск Западного фронта с переходом к новому государственному строю и заявление о присоединении к нему Западного фронта, о сем не было опубликовано ни в агентских телеграммах, ни в столичных газетах, чем вызываются нежелательные кривотолки. Прошу содействия к срочному опубликованию того, что Западный фронт одновременно с прочими присоединился к новому правительству. Желательно, чтобы соответственная правительственная телеграмма вышли сегодня». В тот же день Алексеев уточнил Львову, что две телеграммы Эверта «не были переданы из Ставки, так как их редакция уже не соответствовала тому государственному строю, который установился к моменту получения телеграмм в Ставке». Смысл в том, что Эверт, объявив об отречении царя, приветствовал Государственную думу и великого князя Михаила Александровича.

Но уже 11 марта 1917 г. главнокомандующий армиями Западного фронта был уволен в отставку с мундиром и пенсией, которая составила 5855 руб. в год, а вместе с эмеритурой — 8000. Первоначально на место Эверта предполагался командарм–9 ген. П.А. Лечицкий, о чем сообщили все газеты, однако Лечицкий в середине марта добровольно вышел в отставку, и главкозапом стал ген. В.И. Гурко.

Осторожный, монархически настроенный, обманутый заговорщиками полководец никому не был нужен. Ясное дело, что любая отставка должна быть хоть как-то объяснена. Дело в том, что новый Верховный главнокомандующий, исполняющим обязанности которого являлся ген. М.В. Алексеев, не настаивал на смене генерала Эверта. Этого захотел новый военный министр в первом составе Временного правительства — А.И. Гучков, враг императора Николая II, один из главных заговорщиков в стане либеральной оппозиции. Смещая ген. А.Е. Эверта, А.И. Гучков заявил М.В. Алексееву, что главкозап не способен командовать фронтом. Гучков говорил об Эверте так: «Полная неспособность которого известна всем, начиная от вас и кончая последним солдатом». Доля истины здесь есть. Однако же сам Гучков еще менее был достоин занимать пост военного министра, для чего, собственно говоря, все же требуются специфические знания, нежели генерал Эверт — командовать фронтом. Всего через месяц после отставки А.Е. Эверта в отставку отправится и сам А.И. Гучков — в результате Апрельского кризиса. Временно исполняющим обязанности главкозапа стал командарм–2 ген. В.В. Смирнов. Через три недели этот пост занял командующий Особой армией ген. В.И. Гурко; в середине мая и он будет заменен ген. А.И. Деникиным — истинным республиканцем.

Главнокомандующий армиями Западного фронта ген. А.Е. Эверт по своим политическим убеждениям являлся убежденным монархистом, и его поведение можно объяснить исключительно растерянностью и попыткой приспособленчества. К счастью для полководца, в отличие от Рузского и особенно Алексеева и Брусилова, играть неприглядную роль ему пришлось недолго. Всего лишь семь дней. О настоящих же убеждениях генерала Эверта свое свидетельство оставил последний царский губернатор Минской губернии. Дело в том, что некоторое время после своей отставки А.Е. Эверт проживал в Минске, после чего переехал в Смоленск. В.А. Друцкой-Соколинский пишет: «А.Е. Эверт, человек изумительно цельный и определенный, не скрывая и не прячась, открыто обвинял себя в предательстве Государя… Он полагал, что главным вопросом момента было обеспечение возможности продолжать войну, и думал, что эта возможность сохранится при удовлетворении требований взбунтовавшегося Петроградского гарнизона и возглавившей этот бунт Государственной думы о смене личности царствующего Монарха». Как и все прочие высшие генералы, А.Е. Эверт рассчитывал, что после бескровной смены власти страна продолжит войну, а не скатится в революционную смуту. Один этот факт подтверждает мнение не о политической близорукости или наивности генералитета, а о полной неразберихе в головах руководства действующей армией, неадекватности оценок ситуации и перспектив ее развития в данных конкретных условиях. Друцкой-Соколинский, лично знавший генерала Эверта, показывает, что тот говорил: «Я, как и другие главнокомандующие, предал Царя, и за это злодеяние все мы должны заплатить своей жизнью».

И А.Е. Эверт, и М.В. Алексеев, как можно видеть из мемуаров современников, впоследствии сожалели о своих действиях в начале революции. Но если действия генерала Алексеева и по сей день окутаны мраком тайны, то поведение генерала Эверта — это поведение растерявшегося и пытавшегося сохраниться на плаву человека. Ясно одно: имея информацию в виде слухов о готовившемся дворцовом перевороте, главкозап искренне полагал, что максимум революции — это будет не более чем смена правящего монарха на его сына цесаревича Алексея или брата великого князя Михаила Александровича. На деле же вышло совершенно иное. Однако, не оставив после себя мемуаров, Алексей Ермолаевич Эверт хотя бы покаялся перед современниками. Другие не сделали и этого.

В дальнейшем ген. А.Е. Эверт не принимал участия в политическом действе, что ныне получило наименование Красной Смуты, и в Гражданской войне участия не принимал. Судьба полководца после революции показывается по-разному. В разнообразных советских изданиях сообщается, что в годы революции и Гражданской войны А.Е. Эверт проживал в Смоленске, а затем в Верее, где на закате дней занимался пчеловодством. В последнем городе он и скончался 10 мая 1926 г., пережив всех последних главнокомандующих фронтами эпохи императорского режима. Однако, со ссылкой на семью Эверта, Друцкой-Соколинский считает, что генерал был убит большевиками в 1918 г., а современный биограф полагает, что Эверт, скорее всего, был убит в конце 1917 г. в Смоленске.

В фондах ГАРФ находятся три небольшие рукописные тетради мемуаров, принадлежащих супруге полководца — Н.И. Эверт, в которых описывается судьба генерала Эверта и его семьи после революции вплоть до гибели генерала. Позволим себе кратко остановиться на основных вехах жизни и гибели Алексея Ермолаевича Эверта после его отставки.

14 марта после отставки А.Е. Эверт приехал в Смоленск к семье: «Первые дни он избегал нас и искал одиночества, но мало-помалу, видя сколько заботы прилагают близкие, чтобы скрасить его жизнь, и сознавая каким гнетом ложится его настроение на всех окружающих, он забрал себя в руки». Тогда же ухудшилось здоровье — приступы невралгии, почему в конце марта Эверт с близкими выехал на Кавказ в Пятигорск, откуда вернулись 27 мая. После прихода к власти большевиков Эверты оставались спокойны: «Вначале муж отнесся к большевистскому перевороту с полным спокойствием. Он не ждал от него больших угроз для России, чем от Временного правительства и диктатуры Керенского». Не боялся и за себя, полагая, «что раз он отстранился от всякой политики, большевики его не тронут», а потому все время в 1917 г. Эверт носил форму с генерал-адъютантскими погонами. Тем не менее в феврале 1918 г. Эверты уехали из Смоленска, так как получили информацию, что его должны расстрелять, хотя Эверт отказался эмигрировать.

13 февраля 1918 г. Эверты приехали в Москву, а на следующий день генерал был арестован и содержался в Таганской тюрьме в соседстве с бывшим главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта ген. Я.Г. Жилинским. После освобождения в конце апреля Эверты переезжают в Верею. Как пишет Н.И. Эверт, известие о расстреле царя «совсем подкосило мужа»; полководец заявил: «А все-таки, чем ни оправдывайся, мы, главнокомандующие — все изменники присяге и предатели своего Государя. О, если бы я только мог предвидеть несостоятельность Временного правительства и Брест-Литовский договор, я никогда бы не обратился к Государю с просьбой об отречении. Нас всех ожидает та же участь, и поделом!»Эта цитата (пусть, наверное, и неточная), показывает, что А.Е. Эверт верно оценил действия главкомов в феврале — начале марта 1917 г., и продолжал убиваться своим участием в этом.

7 сентября 1918 г. Эверт с сыном были арестованы в Верее в качестве заложников по приказу из Москвы, причем сына Бориса вскоре выпустили (он уехал на Балтийский флот, затем эмигрировал, фактически бежал из России), а генерала отправили в Можайскую тюрьму. Причиной ареста стал тот факт, что в списках арестовывавшихся большевиками заговорщиков Белого движения, А.Е. Эверт нередко фигурировал как будущий главнокомандующий антибольшевистским восстанием в столице. В заключении полководец вел себя твердо, просился на работы, и даже вел дневник, который, судя по всему, безвозвратно утерян. Вдова вспоминает о поведении супруга: «Муж, как всегда, был спокоен и ни на что не жаловался; только сокрушался, что я в его лице лишилась помощника в работе. Тревожило его, по-видимому, и наше материальное положение, так как он убедительно просил ничего ему не привозить. Жаловался на единственное — на недостаток движения, но сказал, что по выраженному им желанию, он будет назначаться колоть дрова». После ареста мужа Н.И. Эверт срочно выехала в Москву, где хлопотала за мужа у таких известных советских деятелей как Крыленко, Муралов, Раттель. О деле было известно и самому Троцкому, по распоряжению которого Эверта должны были вернуть под надзор в Верею. В крайнем случае Н.И. Эверт просила перевести генерала в Московский Кремль, где в это время содержался под арестом А.А. Брусилов, и всемогущий Ф.Э. Дзержинский вроде как давал свое согласие. Тем не менее события развивались стремительно: 3 ноября Н.И. Эверт вернулась в Можайск, где узнала, что в соседнем Гжатске был бунт, а Эверта повели вывозить в Москву и застрелили при якобы совершенной попытке к бегству несколько дней назад — еще 30 октября. Со слов прохожих, генерала Эверта вывели из тюрьмы под предлогом перевода в Москву, повели через открытое место и застрелили из нагана в спину, причем данные о гибели полководца приводились разные. Вдове генерала дело представили так, что смерть ее мужа стала результатом самоуправства местных властей, однако по оговоркам она сделала вывод, что приказ о ликвидации, скорее всего, был отдан из Москвы. Место захоронения — на городском Успенском кладбище — скрывалось, и могилу (генерал был похоронен в простом гробу в солдатской гимнастерке) показали вдове только два года спустя. Таким образом, Алексей Ермолаевич Эверт действительно был убит большевиками, убит без суда и следствия, в спину. Слово «расстрел» здесь неприменимо, так как это может быть оценено только как убийство, равно как и судьба Николая Владимировича Рузского. Но если Рузского застрелили хотя бы как заложника в процессе революционного террора, то Эверта просто убили.

Оценивать А.Е. Эверта как полководца достаточно сложно. В генерале Эверте, как ни в ком другом из русских полководцев, наблюдается раздвоение квадрата ума и воли. Ум ген. А.Е. Эверта вряд ли можно оценить ниже ума других русских полководцев. Воля же сочетает в себе, если можно так выразиться, «упорную осторожность». Если Н.В. Рузский всегда действовал при превосходстве сил, теряя имевшиеся возможности в ходе противоборства с противником, то А.Е. Эверт не смущался этим. Простое сравнение: Лодзинская или Августовская операция Рузского и Виленско-Свенцянская операция Эверта. Если А.Н. Куропаткин, все подготовив самым тщательным образом, пасовал перед волей неприятеля, то оборонительные действия 4-й армии в 1914–1915 гг. показывают, что А.Е. Эверт в случае необходимости вполне мог противопоставить воле врага свою волю. 4-я армия часто отлично дралась против превосходящего в силах врага.

Но вот стремления к риску, на что отваживались, например, А.А. Брусилов и особенно Н.Н. Юденич, у А.Е. Эверта почти не было. И это напрочь нивелировало его умственные качества. В тот момент, когда ситуация требовала бросить в дело последний фактор — риск, основанный на воле и суворовском мужестве генерала, генерал Эверт не мог переломить себя. И если в обороне имевшейся у полководца воли вполне хватало, то для наступления, где требовался риск, ибо инициатива принадлежит наступающему, уже нет. Поэтому в оценке А.Е. Эверта как крупного полководца (главнокомандующий фронтом и не может быть иной величиной), кампания 1916 г сводит на нет его достижения кампаний 1914 и 1915 гг. Поэтому хочется закончить данную главу классической цитатой из К. фон Клаузевица: «Мы называем решимостью способность в обстановке действий, при недостаточных данных, устранять муки сомнений и опасности колебаний… мы полагаем, что решимость обязана своим существованием особому складу ума, и притом такому, который свойственен скорее мощным, чем блестящим умам; мы можем подтвердить такую родословную решимости еще тем, что существует множество примеров, когда люди, проявлявшие на младших должностях величайшую решимость, утрачивали ее на высших. Они чувствуют необходимость принять решение, но сознают и опасность, заключающуюся в неправильном решении; а так как они не могут охватить порученное им дело, то их разум теряет прежнюю силу, и они становятся тем более робкими, чем яснее сознают опасность нерешительности, которая их сковывает, и чем больше они привыкли действовать смело, сплеча».