Смольный стоит особняком, смотрит исподлобья, надвинув на полуслепые окна-глаза облупившуюся бело-желто-зеленую треуголку, ощерив белые клыки колонн, выставив с боков тяжелые каменные ботфорты прошлых эпох.

Николаев всегда подходил к Смольному с трепетом и страхом. Со стороны, из-за чугунной ограды, Смольный казался чудовищем, переваривающим в своей утробе судьбы людей, особенно если это люди маленькие, незначительные. Но вступив под своды этого здания и дотронувшись до тощих серых папок, в которых, несмотря на их неприглядный вид, заключено могущество партии коммунистов-большевиков, посновав по этажам, где все дышит стариной, где все еще слышны шелест и шорох кринолинов, затухающие в глубинах коридоров испуганные девичьи голоса княжон, баронесс, графинь и прочих дворянок, — только окунувшись в эту атмосферу, начинаешь ощущать себя частью старого здания, сокрытой в нем мощи, простирающейся на безбрежные просторы земли со всем, что на ней растет и двигается.

В Смольный можно пройти, предъявив дежурному милиционеру лишь партбилет. Никаких спецпропусков не требуется.

Николаев поднялся на второй этаж, дернул за ручку кабинета, на котором красовалась медная табличка с инициалами и фамилией его жены. Дверь была закрыта.

Проходивший мимо сотрудник, узнавший Николаева, сказал, что товарищ Драуле уехала на партактив во дворец имени товарища Урицкого.

Николаев потоптался возле кабинета, еще на что-то надеясь, пошел слоняться по коридорам и этажам.

Когда-то он работал здесь в секторе учета партийных документов, ему был знаком каждый закоулок. Знал он многих низовых работников Смольного. Может, в разговоре с кем-то из них всплывет какая-нибудь подробность… Нет-нет, не подробность, а… а выяснится, что Мильду с Кировым связывают лишь товарищеские, партийные отношения… Ведь если было бы другое, то вчера Киров так просто не выпустил бы Мильду из автомобиля, он бы каким-то образом… все-таки женщина, к которой… к которой должно быть соответствующее, так сказать, мужское отношение… А Киров, видать, просто подвез ее, потому что по пути. Вот и все. А Ромка… Ромка — скотина, ему лишь бы делать людям гадости. Они, евреи, правду про них говорят, людей за людей не считают, только самих себя.

Здесь же, на втором этаже, Николаев встретил Леопольда Бесфамильного, с которым работал вместе в секторе партучета. Бесфамильный был старшим группы, начальником Николаева.

Этот Бесфамильный — тот еще тип: он всегда придирался к Николаеву, угодить ему было совершенно невозможно. У Николаева еще тогда создалось впечатление, что Бесфамильный хочет выжить его с работы. Непонятно было, зачем это ему надо. Теперь, глянув на лоснящееся от самодовольства упитанное лицо Бесфамильного, на его шикарную лысину и растрепанную, черную с проседью, бороду, Николаев догадался, что выживал тот его потому, что Николаев мешал Кирову встречаться с Мильдой.

— А-а, товарищ Николаев! — вскричал Бесфамильный, нагло ухмыляясь и по привычке хватаясь за свою косматую бороду растопыренной пятерней, будто без этого и рта раскрыть не способен. — Какая встреча! Как уже поживаете, товарищ Николаев? Как драгоценное здоровьишко? Как ваша прелестная женушка? Говорят, все пишите, пишите… В Горькие таки метите? Или куда уже повыше?

Они остановились в двух шагах друг от друга, на той дистанции, с которой нельзя обменяться рукопожатием. Николаев смотрел на Бесфамильного и молчал. Он всегда терялся в его присутствии: Бесфамильный мог любое его слово обернуть против Николаева же, и делал это постоянно, язвя и насмешничая.

Когда Николаева уволили — вернее, перевели из обкома в райком и будто бы с повышением, — он написал на Бесфамильного жалобу в парткомиссию. Жалобу рассмотрели, но выговор сделали не Бесфамильному, а Николаеву. Потом он писал другие жалобы. Судя по всему, Бесфамильный хорошо осведомлен о жалобах Николаева: у него везде дружки-приятели.

— Вы, Леопольд Абрамыч… — выдавил из себя Николаев, и нижняя губа его стала подрагивать и кривиться. — Вы, Леопольд Абрамыч…

— Николаев, голубчик, я уже пятьдесят два года Леопольд Абрамыч! — воскликнул Бесфамильный, оттягивая бороду, и выпуклые глаза его наполнились слезами удерживаемого смеха.

— Вы не имеете права! — выпалил Николаев и облизал нижнюю губу красным языком.

— Ах, голубчик, о каких таки правах вы изволите так уже красиво выражаться? — Бесфамильный взмахнул одной рукой, другой перекосил бороду в другую сторону. — У меня свои права, у вас свои, у вашей жены… женщины, как всем известно, соблазнительной во всех отношениях (при этом Бесфамильный прищелкнул языком и завел глаза под лоб), естественно, свои. У каждой личности уже таки свои личные права, голубчик.

— Я вам не голубчик, товарищ Бесфамильный! — взвизгнул Николаев, усмотревший в упоминании своей жены явный намек на ее связь с Кировым. Он даже сунул руку в боковой карман пиджака, который оттягивал тяжелый револьвер. Но едва дотронувшись до рубчатой рукоятки, отдернул руку, будто от горячей сковороды, забытой на керосинке.

— Ну, не голубчик, так не голубчик, — согласился Бесфамильный поскучневшим голосом. — Как вам будет угодно. Не вороной же мне вас прикажете называть…

Расшаркался шутом, распустив на лице все свои морщины, выпрямился, выгнул грудь, насупился и решительно шагнул прямо на Николаева, уже как бы и не видя его, так что тот невольно отступил в сторону. Пройдя, едва не задев локтем, мимо Николаева, мучительно наморщившего лоб в поисках достойного ответа, Бесфамильный пошагал по коридору, по-утиному переваливая с боку на бок свое широкое тело.

Николаев медленно повернулся, сделал два-три шага вслед, остановился, выругался в бессильной ярости и представил, как бы это выглядело, если бы он вдруг взял да и вытащил из кармана револьвер. Небось, товарищ Бесфамильный наложил бы полные штаны. А если бы выстрелить… Николаев снова сунул руку в карман и погладил теплую рукоятку. На этот раз без страха, даже с удовольствием.

Бесфамильный скрылся за поворотом, коридор опустел. Николаев прислонился к стене, закурил. Руки его дрожали. На душе было черно и пакостно. Сколько раз он в мстительных мыслях своих унижал Бесфамильного своим остроумием, загонял его в угол железной логикой безжалостных фраз. А вот встретился и… и снова спасовал.

Нет, не дано ему говорить красиво и умно. Но это не значит, что он вообще полная бездарность и дурак. Они еще услышат о Николаеве, они еще пожалеют, что так помыкали им, так не ценили его способности.

Тоска гнала Николаева дальше. Здесь, в одном из закоулков, когда-то находился сектор партучета, сюда почти два года приходил Николаев на службу. Не то чтобы ему нравилось здесь, но, с другой стороны, здесь было не так уж и плохо. Наконец, здесь же работала и Мильда, тогда еще официанткой смольнинской столовой, что в те полуголодные годы было как нельзя кстати для их разрастающейся семьи. Когда Мильду принимали в партию, он оформлял ее документы, помогал писать заявление, автобиографию, заполнять опросный лист: с грамотой у Мильды туговато, да и с русским языком тоже. Как она волновалась тогда, как боялась, что ее не примут! Они надеялись, что ее партийность поможет ей выбиться из официанток и подняться на более высокую ступень существования. И вот она выбилась, поднялась…

Ах, как хорошо у них все начиналось! Как он любил эту белую женщину! Какое удовольствие было обладать ее необыкновенным телом! Главное же — она вполне удовлетворялась его весьма скромными мужскими способностями. А он очень боялся, что Мильда когда-нибудь узнает об истинной ценности как самой себя, так и своего супруга.

Узнала она или нет, или случилось что-то еще, но только вскоре все в их отношениях пошло наперекосяк. Он даже не заметил, когда и как это началось… И, может быть, не из-за Мильды, а из-за его слишком принципиального характера, нетерпимого ко всякой несправедливости. Боже мой, боже мой! И почему он такой невезучий?!