Женщина раздевалась сама. Похоже, ей доставляло удовольствие делать это под пристальным взглядом своего любовника. Она ленивыми движениями снимала одну вещь за другой и разбрасывала их по толстому ковру. Затем постелила на кожаную кушетку белую простыню, легла и, вытянув вдоль белого тела руки, замерла в ожидании.

В небольшой комнате, окна которой плотно занавешены тяжелыми гардинами, горит лишь настольная лампа под розовым абажуром. На всем, куда достает ее свет, лежит розоватый оттенок: на корешках книг в книжном шкафу, на скатерти, покрывающей круглый стол, на малиновом ковре, лежащем на полу, на узорчатом рисунке паркетного пола.

Свет делает белое тело женщины розовато-сливочным, но если долго приглядываться, начинает казаться, будто сквозь тонкую кожу просвечивает розовая плоть, как сквозь кожуру зрелого яблока просвечивает сахаристая мякоть.

Женщина молода — чуть более тридцати, она лежит на кушетке, на белой накрахмаленной простыне, почти сливаясь с нею в полумраке комнаты. Даже волосы женщины, светлые и легкие, как пух, едва выделяются на белом фоне. Разве что лобок темнеет грязноватым пятном.

Представлялось, что если положить женщину на что-то другого цвета, ее тело примет и этот цвет. Как пескарь: на светлом песке он светлый, на темном — темный.

Сергей Миронович Киров смотрел на женщину из полумрака весело прищуренными глазами, как смотрит кот на пойманную мышь, и чувствовал, как в теле его нарастает звенящая мелодия.

Любовная связь с белой женщиной у Кирова давняя, тянется скоро три года, он поднял эту женщину из официанток смольнинской столовой до должности секретаря сектора кадров управления Наркомлегпрома по Ленинградской области, ее кабинет расположен этажом ниже, и когда Сергея Мироновича охватывает состояние творческого подъема, когда в душе просыпается шаловливый и нетерпеливый чертенок, которому хочется чего-нибудь такого этакого, тогда вечером, едва затихает жизнь в смольнинских кабинетах, Сергей Миронович зовет к себе Мильду Драуле, невероятно белую женщину, которую надо долго разогревать изысканными ласками, прежде чем в ней проснется животная страсть.

Пробуждать страсть в других и наслаждаться произведенным эффектом, а потом как бы впитывать в себя соки этого тобой произведенного эффекта, как… как, скажем, паук впитывает в себя переваренную его соками внутренность насекомого… — нет, не то: слишком, пожалуй, грубо и натуралистично, лучше будет так: как Антей впитывает соки Матери-Земли Геи… м-мда, а это уж совсем ни в какие ворота, паук все-таки ближе к существу дела, так пусть будет паук… — и что может быть выше для человека, для его творческой натуры, которая и создана для того, чтобы зажигать других!

На завтра Кирову выступать на областном партактиве, именно поэтому Мильда Драуле необходима сегодня. Это как бы прелюдия к завтрашнему действу и неизбежному торжеству, без которого жизнь пресна и бессмысленна. И хотя Киров вроде бы привык к выступлениям перед аудиториями, различными по составу и количеству слушателей, он всегда старается находить в своих выступлениях что-то новое, что делает каждое выступление как бы первым в его жизни. Как и каждое любовное свидание с белой женщиной. Красавицей ее не назовешь: маленькие, близко посаженные друг к другу глаза, белесые брови, маленький рот — ничего особенного. Конечно, во всем этом присутствует некоторая искусственность, однако такая искусственность, которая сродни искусству.

Для других настроений у Кирова есть другие женщины, но только не старая, расплывшаяся от безделья и весьма поглупевшая жена. Впрочем, если быть точным, это не жена поглупела, это он поумнел, набрался мудрости, поднялся на такую высоту, откуда мир видится совсем иначе, то есть не тем, чем представляется другим людям и чем представлялся этот мир в прошлом ему самому. А жена осталась в старом мире, из этого своего старого мира (а лучше: мирка) она с испугом смотрит на мужа и не узнает в нем того Сергея Кострикова, с которым познакомилась в Екатеринодаре, ввела в круг либеральных журналистов и шефствовала над ним, редактируя его первые корреспонденции в местную либеральную газету.

Раздеваясь, Киров не спешит, хотя жаркие токи крови все сильнее распаляют его тело, а в ушах звенят пронзительные трубы: он не хочет превращать любовное свидание в нечто привычное и пошлое. Сергей Миронович аккуратен и сдержан: женщина никуда от него не денется. Так приятно сознавать именно это: она в твоей власти, она твоя раба, но через несколько минут превратится под его искусными ласками в настоящую ведьму.

Ее муж, Николаев, жалкое ничтожество, совершенно не понимает своей жены, не понимает, какое сокровище ему досталось. А если и понимает, то не умеет им пользоваться. К тому же глуп, ревнив, истеричен. В последнее время он слишком часто попадается на пути Кирова: видать, ему нашептали о связи секретаря обкома с его женой, вот он и мечется, бедолага, а что делать, не знает. Да и боится. Но у Сергея Мироновича никакой жалости к своему сопернику нет. Как нет и ревности по поводу того, что Мильда делит с Николаевым супружеское ложе. Он просто не думает об этом, как не думает о хлебе насущном, о крыше над головой и многих других мелочах, о которых приходилось думать когда-то давно, совсем в иной жизни. Теперь у него другие заботы. Да и белого сокровища этого хватит не только на двоих.

Сергей Миронович под сокровищем понимает именно белое тело женщины, а не ее самою, ему даже в голову не приходит, что пользуется он этим сокровищем лишь от случая к случаю, по настроению, потому что в других случаях эта белая женщина не только не помогает ему раскрыться, но даже раздражает своей инертностью. Конечно, ее холодность проистекает от равнодушия к нему, к Кирову, как к мужчине, но Кирову не нужна ее любовь к нему, как не нужна собственная любовь к белой женщине. Любовь — это сцены ревности, огласка, лишние глаза и уши; любовь оглупляет, отнимает человека от дела, а он весь, от корней волос на голове до самых пяток поглощен своим делом, так что ни на что другое его не остается. Его, Кирова, вполне устраивает тело этой женщины — без примеси любви к самой женщине. А женщина должна удовлетворяться его ласками и сознанием того, что он, первый секретарь Ленинградского областного комитета ВКП/б/, член Политбюро, второй человек в партии после Сталина, выбрал ее, одну из тысяч — из миллионов! — и сделал своей любовницей. К старости ей будет что вспомнить.

Но завтра эта женщина не понадобится. Завтра понадобится женщина другого склада, которая сама должна уметь вызывать бешеную страсть, уметь разбудить в мужчине задремавшие от пресыщения инстинкты. Завтра понадобится нечто бесовское, пластичное, всепроникающее. Как завершающий аккорд симфонии власти. Балерины, актрисы — самые в этом отношении искусные существа. Не все, разумеется, а лишь те, кто и в своем танце, своем лицедействе — синтез огня и ветра, неистового морского прибоя, вместе с тем пластичности и мягкости дикой кошки или змеи. Но это будет завтра. А сейчас…

Плотный, загорелый под южным солнцем во время отпуска, но с еще больше загорелым круглым лицом и сильной шеей, с почти черными кистями мускулистых рук, с выпуклой грудью, но уже и с несколько выпирающим животиком, однако еще не потерявший из-за этого природной мужской стати, Киров шагнул к дивану, склонился над женщиной и, заглядывая в ее серо-голубые глаза, в которых как бы замерло в ожидании надвигающейся бури небо Балтики, осторожно коснулся твердыми губами мягкого розового соска…

Мильда подняла руки и запустила пальцы в густую шевелюру любовника. По телу ее прошла первая слабая дрожь, глаза заволокло туманом…