В неистовом танце кружилась по городу метель, ночь все ниже опускала на дома и улицы ледяное покрывало. Кинотеатры выталкивали из теплых своих внутренностей зрителей последнего сеанса, продрогшие трамваи, извозчики и такси развозили их по домам. В окнах гасли огни, шаркали лопатами и скребками дворники, нервно вякали клаксоны редких авто.

Зинаида и Иван Спиридонович остановились на углу общежития, с подветренной стороны. Зинаида прятала лицо в поднятый воротник старенькой кроличьей шубки, беззвучным смехом блестели ее глаза.

Иван Спиридонович прокашлялся, с отвращением проглотил — не плеваться же при даме — маслянистый никотиновый комок.

Весь путь от кинотеатра он собирался сделать признание, но что-то все время ему мешало. Однако он не только не огорчался по этому поводу, но даже радовался, что признание откладывается, что можно говорить о чем угодно: об игре артистов, обаянии Любови Орловой, о режиссерских придумках, о сценарии и прочих вещах, только не о собственной любви.

Что эти слова будут сегодня произнесены, Иван Спиридонович не сомневался, и от этой предрешенности тупел, по нескольку раз повторяя одни и те же фразы.

И вот рассуждать больше не о чем, признание дальше откладывать нельзя. Иван Спиридонович, решительно подняв голову, прокашлялся последний раз и заговорил скрипучим голосом, с ужасом чувствуя, как ему не хочется произносить те слова, которые он обязан произнести, уже не веря в свою любовь и мучительно краснея от ощущения, что он обманывает не только самого себя, но и Зиночку:

— Милая Зиночка… Кхм. Я понимаю, что разница в возрасте является почти непреодолимым препятствием… об этом много раз писалось в мировой литературе, и я, как учитель словесности, не могу этого не знать… — с трудом выдавливал из себя Иван Спиридонович. — Однако, в силу сложившихся обстоятельств, имея в виду, как сказал великий русский поэт, что любви все возрасты покорны… и я уже не в силах бороться с охватившим меня чувством… я только и думаю о вас… даже на уроках… дальше так продолжаться не может… в том смысле, что не могу представить свою дальнейшую жизнь без вас, милая Зиночка… и это впервые со мной такое… поверьте… впервые я люблю и люблю именно вас… — Иван Спиридонович перевел дыхание, дотронулся озябшей рукой до рукава Зиночкиной шубки, жалко улыбнулся. — Короче говоря, Зиночка, я предлагаю вам свою руку… свои руку и сердце… Вот.

Зиночка молчала.

Над вытертым воротником, придерживаемым рукой в пушистой варежке, все так же посверкивали ее ростепельные глаза. Ивану Спиридоновичу показалось, что по-прежнему посверкивают они сдерживаемым смехом, но даже если и так, он должен был выполнить свой долг до конца. И он его выполнил.

Иван Спиридонович затравленно оглянулся, услышав приближающиеся голоса, набрал в легкие воздуху и, будто шагая в пропасть, решительно закончил:

— Выходите за меня замуж, — и тут же почувствовал, как опустело в груди, рассудок затянуло серой мутью непоправимого. "Она откажет, — подумал он, глядя исподлобья на Зиночку, в которой ничегошеньки не изменилось оттого, что она только что услышала. — Ну и пусть. Так оно и должно случиться. Я ее не достоин. Я выдумал эту любовь. Вычитал из книг. Белокурая головка, большие ростепельные глаза… Барышня-крестьянка. То есть работница. Пролетарка. Ах, как это красиво звучит!"

Мимо прошла стайка девчонок, сопровождаемая парнями, одна из девушек, узнав Зинаиду, крикнула:

— Ладушкина, поторопись, а то двери закроют!

— Я сейчас, — откликнулась Зинаида и, приблизив свое лицо к лицу Ивана Спиридоновича, сказала: — Я согласна, — сказала так просто, с такой ровной интонацией, словно речь шла не о замужестве, а о чем-то привычном и незначительном. Помолчала, добавила: — Вы мне тоже нравитесь.

Ухватила голову Ивана Спиридоновича ладонями в холодных варежках с прилипшими к ним снежинками, слегка притянула к себе и ткнулась в его губы своими твердыми губами, и Иван Спиридонович подумал, что вот это, наверное, и есть зверушечий поцелуй, вычитанный им из какой-то книжки. Оттолкнув его голову и оттолкнувшись от него, повернулась и побежала к подъезду, по-коровьи разбрасывая ноги, от двери махнула рукой и скрылась из глаз.

Иван Спиридонович изумленно покачал головой, закурил, пряча от ветра в ладонях папиросу и огонек спички, подумал, что все случилось как-то не так, как написано в книгах, как-то слишком прозаично и даже фальшиво, словно сыгранная плохими актерами роль. Удивительно, но он ничего не чувствовал: никакой любви, ни большой, ни малой, никакого волнения даже, одну лишь неловкость и скованность, словно отвечал невыученный урок, и ему за это поставили "посредственно", хотя должны были поставить "неуд".

Еще он понял, что признание ничего для него не решило. "А что же дальше? — спросил он у себя. — Что должен я ей сказать завтра? Повторить все сначала?"

И тут сообразил, что на завтра они ни о чем не договорились: ни о встрече, ни о свидании, как-то все заслонило сиюминутное, то, что называется признанием в любви и предложением руки и сердца.

"Да, что-то я не так сказал, — мучительно вспоминал Иван Спиридонович, шагая к остановке трамвая. — Что-то неправильное с точки зрения русского языка. Ах, да: свои руку и сердце. А как правильно? Действительно, как же все-таки правильно: свои или свою?"

И он принялся вспоминать, в каком романе, повести или рассказе, какой герой, каким образом использовал это словосочетание. И приходил в отчаяние оттого, что никак не может вспомнить.

Едва Иван Спиридонович открыл дверь своим ключом, надеясь, что родители уже спят, как тут же столкнулся с ожидающими глазами матери и подивился, как ясно в них прописано это ожидание. Стаскивая с себя пальто, потом шапку, потом разуваясь, он говорил о кино, о своих впечатлениях. А когда застегнул последнюю пуговицу на домашней тужурке, и снова столкнулся с ее ожидающими, какими-то собачьими глазами, с жалостью и тоской подумал, что родители действительно стары, что он плохой сын, не оправдывающий их надежды.

Иван Спиридонович взял руку матери, прижал к губам, тихо, не отрывая губ, произнес:

— Я сделал Зиночке предложение. Она согласна. — И только после этого поднял голову.

Лицо Ксении Спиридоновны неожиданно сморщилось, на глазах появились слезы, она всхлипнула и уткнулась сыну в плечо. Потом, тычась лицом в его бороду и усы, говорила с придыханием, между всхлипами:

— А я на завтра сделаю холодец из свиных ножек, испеку яблочный пирог. С утра нажарю блинчиков с мясом, отец обещал купить вина в коммерческом… Может, лучше водки? Как ты думаешь? А кого пригласить? Анну Георгиевну с мужем, я думаю. И, разумеется, Олега Онуфриевича.

— Мама, зачем?

— Ну, как же, сынок! Что-то вроде помолвки. Или обручения. Уж я и не знаю, как по-современному, но что-то же надо. И не спорь, пожалуйста. Когда придет Зиночка?

— Мы не договорились, мам.

— Как же так, Ваня?

— Я как-то растерялся и позабыл.

— Ты с утра поедешь к ней и привезешь ее к нам. Это… это же так естественно! А свадьбу сыграем в середине декабря. Вам надо подать заявку, в Загсе вам дадут талоны на мануфактуру или готовое платье, а так же продуктовые… Обо всем этом надо позаботиться заранее. Как же, Ванечка, иначе нельзя.

— Хорошо, мам. Ты бы напоила меня чаем.

— Пойдем, сынок, пойдем. Я давно все приготовила, тебя жду. Отец тоже ждал, да не выдержал, уснул. А тоже волновался, будто сам собирался делать предложение… Боже мой, боже! Как летит время, — сокрушенно вздохнула Ксения Капитоновна, идя вслед за сыном на кухню и вглядываясь в его сутуловатую, узкоплечую фигуру.