Был одиннадцатый час вечера, когда Киров вышел из Смольного. Вышел не один, а вместе с Мильдой Драуле. Они сели в поджидавший Кирова автомобиль, и тот понесся по засыпающим, заснеженным улицам Ленинграда. Автомобиль лишь на минуту остановился на перекрестке, Мильда вышла из него и, пройдя метров двадцать, зашла в подъезд старинного дома. Даже не оглянувшись. Только после этого автомобиль секретаря обкома партии покатил дальше: по проспекту Обуховской обороны, вдоль Невы, сквозь метель и мрак в сторону улицы Красных зорь, где и жил Киров.

Сергей Миронович сидел на заднем сидении, расслабленно откинувшись на его спинку, умиротворяющая усталость тихо плескалась в его сильном теле. Киров был доволен собой, прошедшим днем, любовными играми с белым телом только что покинувшей автомобиль женщины. В салоне автомобиля еще держался ее ни с чем не сравнимый, своеобразный, слегка горьковатый запах. Но пройдет несколько минут, и не останется ни запаха, ни даже воспоминания об этой женщине…

Все-таки удивительно устроена жизнь. Она вся как бы состоит из приливов и отливов страсти, взлетов и падений, новых разбегов и новых взлетов, и нужно иметь крепкие руки и голову, чтобы после очередного взлета не падать слишком глубоко, не давая времени другим занять твое место.

Вот вальдшнеп… Он летит ныряющим полетом: вверх — вниз, вверх — вниз, но все время выдерживая определенный курс, поднимаясь все выше и выше. Не всякий хищник сможет взять эту птицу на лету, охота с ружьем на нее требует особой сноровки и точного глазомера. А вот утка летит ровно, хотя и быстро, поймал ее на мушку, провел… выстрел — камнем падает вниз.

Пока вся жизнь Сергея Мироновича идет крутым полетом вверх. Нырки можно не принимать во внимание. Искусство взлета — великое искусство неумолимого движения вперед и только вперед. Сталин прав: Революция, как и Жизнь вообще, не может останавливаться, не может ждать отстающих и колеблющихся, как не мог остановиться Александр Македонский в своем движении на восток, как не могли остановиться Чингисхан, Наполеон, русские землепроходцы, стремящиеся на восток, к Великому океану, ибо остановка означает смерть: враги соберутся с силами, объединятся, соратники и союзники потеряют наступательный порыв и уверенность в себе, солдаты разучатся драться и не бояться смерти.

Безусловно: всякое движение должно до конца исчерпать самое себя и либо закрепиться на завоеванных позициях, либо обратиться вспять. Впрочем, остановка и есть начало отката. Следовательно, только в движении вперед сущность Революции, сущность самой Жизни. Другого не дано. Все-таки не так уж и не прав Бернштейн, говоря, что движение — все, цель — ничто. К этому следует добавить: революционный порыв и движение к высокой цели… При этом не давать врагам передышки, времени на перегруппировку сил, на осмысление своего положения. Давить и жать до предела, который, впрочем, известен разве что одному Богу. Или Дьяволу. Даже знание диалектики ничего не меняет ни в самом движении, ни в положении тех, кто в это движение втянут…

Киров — натура импульсивная, взрывная, честолюбивая. Он весь сгусток энергии, напора, порыва, нетерпения. Люди косны, малоподвижны, инертны. Раскачать их, разжечь в них честолюбие, дремлющие силы, затем бросить вперед, на колючую проволоку, на пулеметы, на штыки. И самому кружить над полем битвы, направляя штурмовые колонны то в одну сторону, то в другую. Как это здорово, черт вас всех побери!..

Киров любит риск, импровизацию и терпеть не может догматизма. В марксистской теории разбирается слабо, твердо знает основные ее положения, а в тонкости не вдается и в теоретической борьбе идей старается не участвовать. Его никогда не покидает уверенность, что естественный ход вещей сам все расставит по своим местам, человеку необходимо лишь время от времени расчищать русло от камней и бурелома, чтобы поток двигался быстрее.

Но главное, разумеется, не выпасть из этого потока, удержаться на стремнине. Пока это Кирову вполне удается. Правда, в его биографии есть и такой факт, как попытка перепрыгнуть в другой поток, который после поражения революции пятого года показался ему более надежным. Тогда он порвал с социалистами и перешел в лагерь кадетов. Впрочем, порвал, перешел — не совсем точно. Не порывал, не переходил, а все произошло само собой, вполне естественно, ибо Киров всегда был и остается не столько революционером, сколько журналистом и оратором, которому необходимо постоянно ощущать свою нужность, свою способность непосредственно влиять на сознание масс, получая от них как бы собственную энергию, но усиленную и обогащенную энергией масс. Да и кадеты — они ведь тоже в ту пору были революционерами, они тоже стояли против самодержавия, за свободу, равенство и братство. Другое дело, что их лозунги со временем все чаще стали вступать в противоречие с их делами, их энергии хватало лишь на рассуждения о необходимых действиях, но не на сами действия. Однако вины Кирова в этом нет.

И все же, оглядываясь назад, должно признать, что тот шаг был вызван заблуждением молодости и незрелостью, которые он, Киров, вернувшись в прежнее русло, искупил беззаветным служением пролетарской революции. Зато он узнал контрреволюцию изнутри, уяснил ее слабости, заведомую обреченность. И никто, если не считать людей, закостеневших на старых догмах, продолжающих жить в прошлом, вроде Рютина и ему подобных, не решается ставить ему в вину грехи его молодости и незрелости. Да и кто в этом мире не грешен, если смотреть на человека не только с точки зрения преданности Революции? Таких нет. Потому что дело делается новое, незнаемое, никем не проверенное и не испытанное. Сомневающийся — живет; лишенный способности сомневаться — мертв от рождения. Но твои сомнения не должны видеть другие. Другие всегда должны чувствовать твою уверенность в правоте общего дела, полагаться на твою решимость идти до конца, на твою неколебимость. Старая истина: сомнения — преимущество молодости. Вечно молодым оставаться нельзя.

Взять хотя бы Сталина. Его исключительная твердость в отстаивании ленинизма существует лишь в сознании масс. На самом деле Коба в свое время тоже изрядно пометался между левыми и правыми, между теорией и практикой, пока — а это случилось совсем недавно — не нащупал собственную дорогу. Теперь Сталин весь во власти неумолимого движения вперед, сущность которого заключается в том, чтобы сделать СССР могущественнейшей державой мира. Он один из немногих не только понимает железную логику этого движения, его объективную необходимость, но и умеет находить для движения новые задачи, питающие движение новыми соками, в том числе и за счет гибели его личных противников и противников движения. Как… да! — как паука питают соки его жертв. Грубо по форме, но точно по существу.

Другой вопрос: как самому не стать мухой в его сетях. Где тот порог, за которым ты оказываешься лишним в когорте вождя? Как не переступить этот порог?

В последнее время Сталин все настойчивее тянет его, Кирова, в Москву. Формально генсек, конечно, прав: член Политбюро, секретарь ЦК и первый секретарь Ленинградского обкома партии. Совмещать все это в одном лице и ничего не упускать из виду — дело, безусловно, трудное, если вообще возможное. Но в Москву не хочется. Здесь, в Питере, ты хозяин положения, тебя здесь ценят и даже, пожалуй, любят, а в Москве ты станешь одним из многих, постоянно будешь находиться в тени, отбрасываемой Сталиным. Ко всему прочему — каждый свой шаг надо согласовывать и сверять с генсеком, его окружением, не заметишь, как потеряешь собственное лицо, станешь заурядным исполнителем чужой воли и, как только утратишь нужность для Верховной Власти, как только ей понадобится твоя жизнь, твои соки, а не твои поступки, от тебя избавятся тотчас же, ты превратишься в очередную муху.

Сергей Миронович недавно вернулся из Москвы, где участвовал в заседаниях Политбюро, его Секретариата, Совнаркома, в работе очередного пленума ЦК партии. Решались задачи наисложнейшие не столько с точки зрения революционной теории, сколько с точки зрения практики социалистического строительства: выполнение планов второй пятилетки, упразднение политотделов при МТС, отмена со следующего года карточек на хлеб и основные виды продуктов, об увеличении площади крестьянских приусадебных участков и даже о возрождении некоторых народных традиций, как, например, празднование нового года с елкой.

Единства мнений по обсуждавшимся вопросам не было. Сталин осторожничал, пытался сперва прощупать других, выявить их мнение. Это хорошо, что он в последнее время не рубит с плеча, считается с опытом и знаниями товарищей, однако решения принимает единолично, иногда вопреки будто бы сложившемуся в результате обсуждения мнению. Что ж, и это тоже правильно: принял решение — отвечай за его выполнение перед партией, перед страной, перед историей, наконец.

Киров у себя в Питере поступает точно так же. С той лишь разницей, что больше прислушивается к мнению старых спецов, с ними прорабатывает основные вопросы перед постановкой их на бюро обкома. Поэтому к нему тянутся. Но и поэтому же на него строчат доносы в Москву особо ретивые приверженцы ломки и уничтожения всего старого без разбора.

Да и оппозиция в Ленинграде не сложила оружие, она все еще шепчется по углам, сеет страх и нервозность среди ответственных работников, предрекает грядущий крах страны и партии. Можно было бы не обращать внимание на эту мышиную возню, но в сознании людей укоренилось мнение, что если власть не принимает мер против своих противников, если терпит их существование рядом с собой, значит, эта власть слаба. Или начинает слабеть. У всех свежо в памяти предреволюционное время в Российской империи, когда слабеющая под натиском различных реформаторских и революционных течений царская власть сдавала одну позицию за другой. Именно тогда Ленин сказал, что «перед нами стена, да гнилая, ткни пальцем — развалится». А кому не хочется ткнуть? То-то и оно. Следовательно, выигрывает тот, кто не повторяет не только своих, но и чужих ошибок. К тому же НКВД сообщает, что Зиновьев спит и видит себя, возвращающимся в Питер на белом коне. А за его спиной Каменев, Троцкий, иже с ними. Шепчутся, тычут перстами в ошибки, которые есть не столько ошибки, сколько следствие естественных трудностей роста. Все точно так же и почти теми же словами, как те же самые люди шептали и тыкали перед революцией. И находят для своей пропаганды неустойчивый элемент не только среди интеллигенции, но и среди рабочих. Так что почивать на лаврах преждевременно.

Личный телохранитель проводил Кирова до дверей квартиры, пожелал спокойной ночи, но и после этого еще какое-то время стоял за спиной своего подопечного, оглядывал лестницу, вслушивался в тишину засыпающего дома.

Сергей Миронович открыл дверь своим ключом и переступил порог, за которым его ожидала жена, Мария Львовна Маркус. Полузастегнутый неряшливо халат, несвежая сорочка, папильотки, торчащие в разные стороны, как увядшие цветы на осеннем поле, тяжелый дух стареющего тела, сдабриваемый неумеренным потреблением духов и кремов.

Киров прошел мимо, не заметив подставленной дряблой щеки. Бросил на ходу:

— Мне еще надо поработать над докладом. Спать буду у себя. Сыт: поел в Смольном. Спокойной ночи.

Мария Львовна проводила тоскливым взглядом плотную фигуру мужа до дверей кабинета, горестно вздохнула. Она знает о безмерном увлечении Кирова женщинами, знает поименно его часто сменяющихся любовниц, обманываемых мужей: ей обо всем сообщают подруги, иногда с неприличными подробностями. Вдобавок кто-то постоянно присылает анонимные письма, в которых рассказывается, прямо-таки смакуется — когда, с кем, где и каким образом. Стараются, заботятся, чтобы знала, переживала, мучилась. Может быть, надеются на большее.

Мария Львовна на несколько лет старше мужа, он начал изменять ей почти сразу же после женитьбы: в нем было слишком много энергии, в том числе чисто мужской, она не могла потребить даже десятой ее доли, ждала приближения ночи с тихим ужасом, коченела телом, потела, старалась отделаться от его приставаний ссылкой на недомогание, женские болезни и добилась того, чего и следовало ожидать: он стал пропадать сутками, иногда неделями, всегда, однако, возвращаясь к ней, правда, без раскаяния и сожалений. Мария Львовна, воспитанная в ортодоксальных еврейских традициях преклонения перед мужем, встречала его так, будто ничего не произошло, пыталась какое-то время изображать из себя страстную любовницу, получалось это у нее плохо, фальшиво, чем еще больше отвращала от себя мужа.

Но, изменяя ей, Киров от нее не уходил, становясь при этом все более сдержанным, деловитым, равнодушным.

Мария Львовна понимала, что с ее стороны было бы странным думать, что Киров не порвал с ней в молодости из любви или привязанности. Скорее всего, он нуждался в ее связях, знаниях, опыте, умении сглаживать острые углы. Сам он поначалу почти ничего не умел и не знал. Только спустя несколько лет определился с жизненными установками, разобрался в многоцветии теорий и идей, остановившись на марксизме. И тоже не без ее помощи. Ее и ее друзей, разумеется. По существу, это она сделала нынешнего Кирова. На свою голову. И на голову своих соплеменников: не будучи откровенным антисемитом, он все-таки старался окружать себя русскими, потихоньку отделываясь от евреев, которые, как он подозревал, хранили верность свергнутому Зиновьеву. Мария Львовна видела это хотя бы по тому факту, что в их доме — не считая ее родственников — евреи становились редкостью.

Что ж, может быть, в этом есть некая закономерность: Мавр сделал свое дело, Мавр должен уйти. Однако было обидно за своих, так много свершивших для революции, для утверждения нынешнего строя. В Москве, правда, в этом отношении все пока вроде бы остается по-старому, но в Ленинграде Киров поступает по-своему, передвигая ленинградских евреев либо в центр, на повышение, либо на периферию, а на их место ставя русских или украинцев. И не придерешься. Беда в том, что заменяющие евреев русские тупы, неразвиты, высокомерны, попав наверх, начинают интриговать, подсиживать друг друга, лезть выше по головам соперников. В этой их сваре евреям достается больше других. Все как обычно, как во все времена: сперва евреи научают других премудростям жизни, потом бывшие ученики изгоняют своих учителей.

Мария Львовна с минуту постояла у двери кабинета мужа, вздохнула, ушла в спальню, легла на широкую кровать, открыла томик рассказов Исаака Бабеля.

Слава богу, что хотя бы в литературе еврей может выражать свои мысли и чаяния, не смешивая себя с другими, как бы говоря остальным народам: "Мы тут, мы никуда не делись, мы нисколько не изменились, мы только приняли вид, который вам больше всего нравится. Но это до поры до времени. Не обольщайтесь. Мы еще поговорим с вами на своем языке. И тогда вы вздрогнете и возопите к своему богу, которого нет, который выдуман для вас нами, ибо есть один лишь бог — и это бог народа Израилева. Но бог наш не услышит ваших воплей, как не слышал воплей амонитян, их женщин, детей и стариков, которых царь Давид клал под пилы, железные молотилки и бросал в обжигательные печи. Да будет так вечно".