В начале ноября выпал снег. Полежал несколько дней и растаял. Ноябрьские праздники встречали без снега, но с морозными ночами. Лишь к полудню нехотя набирал силу сырой ветер с Балтики, приносил скудное тепло, запеленатое в серую рванину облаков, из которых сочился нудный мелкий дождь. Однако к вечеру сила ветра истощалась, он сворачивался, урча и позевывая, бездомным котенком в глухих подворотнях, небо разъяснивалось, на юго-западе подолгу плавилась в невидимых солнечных лучах багровая заря, густо высыпали звезды, меж ними сиротливо повисала тонкая прозрачная запятая нарождающегося месяца, по утрам звенел под ногами торопливых прохожих тонкий ледок.

Василий на демонстрацию трудящихся по случаю семнадцатой годовщины Великого Октября не пошел: его знобило, в груди будто застряло не проглоченное мороженое, леденило нутро не растаявшим инеем. К вечеру лоб покрывался испариной, легкие рвал сухой кашель. Видать, продуло в цехе: там всегда сквозняки от работающей вытяжной вентиляции, высасывающей воздух из каждой щели, а у Василия верстак между большим окном и постоянно хлопающей дверью, и отовсюду тянет холодом. Не было вентиляции — душно и пыльно, сделали по требованию техники безопасности — стало еще хуже. Оно бы мотор поставить послабее, да говорят, что послабее не нашлось, поставили мощный, вот он и старается сдуру.

Из-за Василия не пошла на демонстрацию и Мария. Грела на керосинке молоко, добавляла туда сливочное масло и мед, отпаивала. А еще брусничный и клюквенный морс, чай с малиновым вареньем — до седьмого пота. Когда Василий отталкивал чашку, грозилась вызвать "скорую". Болезнь Василия пугала Марию, но и доставляла в то же время удовлетворение: она была ему нужна, он без нее никак не обошелся бы. Изо всех сил старалась угодить ему, каждый каприз его воспринимала как должное, кидалась со всех ног что-то подать, принести. Кутала, обволакивала его своей лаской, заботой, уходом. Тихо радовалась.

Так получилось, что к двум дням праздника подгадало воскресенье, поэтому обошлись без врачей, собственными силами. И без необходимости идти к кому-то в гости. Заболел — причина вполне уважительная. Только восьмого заскочил Сережка Еремеев, побыл с час и убежал, провожаемый тоскливым взглядом угрюмых Васильевых глаз. А больше никто не приходил. И слава богу. Так и провели они все три дня вдвоем. К концу третьего Василий перестал кашлять, спала температура, он повеселел, хорошо поужинал, выпил немного водки и даже запел. Сперва свою любимую: «Когда я на почте служил ямщиком…» Потом другие.

Пел Василий, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза. У Марии, слушавшей его пение, тоскою, как тугим лифчиком, стягивало грудь, на сердце скребли кошки: казалось ей, что Василий поет не просто песню, а вспоминает о бывшей у него любви к другой женщине, и ей мерещился его давний горячечный бред, в котором он часто поминал какую-то Наталью Александровну… Наверняка не напрасно поминал он эту женщину, было что-то у него с этой Натальей Александровной — чуяло Мариино сердце. Но виду она не показывала, вилась вокруг мужа тонкой хмелинкой вкруг насупленной ольхи, разглаживая пальцами поперечные складки, невесть когда разрезавшие широкий мужнин лоб.