Преподавателю русского языка и литературы на вид лет сорок. Высокий, нескладный, подслеповатый, в круглых очках в железной оправе на широконоздром носу. Бородка с проседью и черные усы не старили его продолговатое лицо, хотя, быть может, без них он выглядел бы еще моложе.

До этого русский и литературу в пятом классе школы рабочей молодежи более месяца преподавала молодая женщина с короткими жесткими волосами и углисто-черными глазами. Рассказывая о чем-то, она все время держала перед глазами толстую тетрадку в клеёнчатой обложке, заглядывала в нее, шевеля тонкими губами, то и дело откидывая досадливым движением руки тяжелую прядь, спадавшую на болезненно белый лоб. Даже на вопросы учеников отвечала лишь после того, как полистает свою тетрадь. Скучно было на ее уроках, хотя говорила она с жаром, но жар этот был какой-то ненастоящий, не зажигал он слушателей, не трогал их души.

Потом уроки литературы и русского языка временно были заменены арифметикой и политграмотой. Поговаривали, что учительница то ли заболела, то ли она скрытая троцкистка. Однако выпадение уроков русского языка и литературы из общей программы никто в классе как-то и не заметил, будто они уже всю литературу и грамматику прошли, а больше там ничего полезного и интересного нет и быть не может.

И вот кто-то принес весть, что у них новый учитель. А не учительница.

Новый учитель вошел в класс стремительной уверенной походкой, резко затормозил возле стола, оглядел поднявшихся учеников, улыбнулся виноватой улыбкой, произнес тихо:

— Здравствуйте, дети. Садитесь.

Дети прыснули в ладоши, нестройно ответили:

— Здравствуйте, товарищ учитель.

Товарищ учитель подергал бородку, что-то вспоминая, добродушно улыбнулся:

— Простите великодушно: привычка. Двадцать лет скоро преподаю в школе, все дети и дети, а вот взрослым — впервые. Еще раз простите за оговорку. Впрочем, для учителя возраст не имеет значения, все ученики его — его дети, ибо несет за них ответственность перед народом, перед государством, перед своей совестью… Но это так, к слову.

Сел, снял очки, стал протирать их платком. Водрузил на нос, поднялся.

— Да, еще раз извините: забыл представиться… Меня зовут Иваном Спиридоновичем. Фамилия моя Огуренков. Увы, я не из пролетариев. Я из учителей. Мой дед был учителем, мать и отец учительствуют до сих пор. А прадед был крепостным крестьянином. Вольную получил еще до реформы шестьдесят первого года, пошел по торговой линии, восемь его сынов тоже стали купцами, а девятый — учителем… Без знаний народ не осознает себя народом. Тем более, если расселен на огромных просторах. А без осознания себя как единого народа невозможно построить крепкое государство. На Руси знания, грамотность всегда ценили очень высоко. Традиция эта, однако, к шестнадцатому веку была утеряна, ибо всякая абсолютистская власть боится образованных подданных и правды как о самой власти, так и о ее подданных. Наконец, без знаний коммунизма не построишь. И вообще ничего не построишь. Конечно, знание литературы и русского языка не ведет непосредственно к знанию как строить коммунизм, но это знание дает любовь к родине, а любовь к родине объединяет людей в народ, движет, как говорится, горами и реками…

— Любовь к родине… — перебил Ивана Спиридоновича белобрысый парень с задней парты: — Без любви ко всему миру, к угнетенным трудящимся всех стран, есть это самое… есть нонсненс, товарищ учитель. Для нас, для рабочих победившего советского социализма, родина есть весь цельный мир. Без интернациональной любви Всемирной советской республики не сробишь. А без Всемирной советской республики не сробишь коммунизма. Так учат всемирных пролетариев Маркс, Ленин, так учит нас и товарищ Сталин.

Парень говорил насмешливо, снисходительно. Зинаиде это очень не понравилось, хотя и говорил он правильные слова, которые можно услышать на любом собрании, по радио и прочитать в газете. Учительница тоже говорила эти же самые слова. И даже не заглядывая в тетрадку. А новый учитель будто этих слов никогда не слыхивал. Зинаиде почему-то стало жалко нового учителя, который смотрел на парня смущенно и растерянно. И не сразу, как показалось ей, нашелся, что ответить. Может быть, потому, что дети ему таких вопросов не задавали.

Выслушав белобрысого парня, Иван Спиридонович прошелся до двери, вернулся к столу, посмотрел в окно, за которым холодный северный ветер стряхивал с деревьев остатки уже побуревшей мокрой листвы, заглянул в журнал. Новый учитель почему-то не имел толстой тетрадки в клеенчатой обложке. Или забыл ее дома. Потому и заговорил не сразу, а как бы вспоминая плохо выученный урок:

— Я не отрицаю необходимости любви к угнетенным трудящимся всех стран, — заговорил Иван Спиридонович тихим голосом, тщательно выговаривая каждое слово. — Но я отрицаю нелюбовь к своему отечеству. Без любви к отечеству, к родине, не может быть вообще никакой другой любви. Родина может быть неласковой к своим детям, даже излишне суровой, но любовь к ней заставляет человека стремиться к тому, чтобы изменить существующее положение в лучшую сторону, чтобы родина стала ласковой к нему и его детям. Без любви к родине человек возьмет да и уедет туда, где другие люди совершили то, чего он сам не захотел — или не сумел — сделать для своей родины, живя на ее земле. Коммунизм, если исходить из теории, как раз и есть некая форма, содержание которой составляет именно любовь к своей отчизне и ответная любовь ее к своим сыновьям и дочерям. Литература и язык, в свою очередь, помогают человеку осмыслить свою инстинктивную любовь к родине, к отечеству, укрепляют эту любовь, наполняют ее духовным содержанием. В том числе и любовь… во всяком случае — уважение к другим народам. Потому что все народы подряд любить нельзя, как нельзя любить всех женщин. Это извращение. А уважать можно и нужно.

Иван Спиридонович прошелся к задним партам между рядами, остановился около белобрысого парня.

— Такое мое понимание любви к родине, молодой человек. И еще я хотел бы вам заметить, что всякая любовь привержена некоторым условностям, народным традициям, неписанным законам человеческого общежития, которые эту любовь как бы оформляют для внешнего восприятия. Если ученик перебивает речь учителя, не испросив у него разрешения, сидит, когда к нему обращается старший, то в этом случае говорить о какой бы то ни было любви с его стороны не приходится, а можно говорить лишь о затверженных, но совершенно не прочувствованных лозунгах. Если вы любите свою мать, вы ведь не станете при ней сквернословить… Не так ли, молодой человек?

Белобрысый парень медленно поднялся из-за парты, лицо его со вздернутым носом налилось малиновым соком, будто он только что выскочил из парилки, однако губы были плотно сжаты, брови упрямо насуплены.

— Как вас зовут, молодой человек?

— Иваном, — буркнул парень.

В классе прошелестел легкий смешок.

— Значит, мы с вами тезки. А фамилия?

— Толстолобов.

— Откуда вы?

— Псковские мы… Из крестьян. А ноне робим на судостроительном. Клепальщики мы. — И парень с вызовом глянул на учителя дерзкими серыми глазами.

— Очень хорошо, товарищ Иван Толстолобов. Садитесь, пожалуйста, — и Иван Спиридонович опустил руку на плечо белобрысому. — Что ж, друзья мои, — продолжил он, не снимая руки с плеча Ивана. — будем считать, что наши точки зрения определились. Что касается меня как преподавателя, то я вижу свою задачу в том, чтобы доказать тем, кто думает так же, как Иван Толстолобов, а именно: без любви к родине нет любви к мировому пролетариату и мировой революции, что "любовь к отеческим гробам", как выразился наш великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, вовсе не противоречит марксизму-ленинизму и его нацеленности на мировую революцию как способа изменения действительности в пользу эксплуатируемых народов мира. И я вам это докажу, будьте уверены. А еще я постараюсь, чтобы вы говорили на хорошем русском языке, чтобы поменьше пользовались иностранными словами, тем более если не знаете, как их правильно произносить. Мы с вами будем постигать тайны родного языка и художественного слова. Помимо того, что это постижение полезно, оно еще и увлекательно.

Зинаида, которая с тревогой следила за учителем, переживая за него, вздохнула с облегчением и, обернувшись, с видом торжества оглядела задние ряды. И еще она подумала, что ничегошеньки не знает, ничего не читала и даже не стремилась что-то узнать. Ей стало стыдно, будто ее только что уличили в невежестве и отсталости, как уличили белобрысого парня в неучтивости к учителю. Но поскольку все были такими же, как и она, то есть только сейчас вступившие на дорогу к знаниям, то уличать ее было некому. Разве что Ивану Спиридоновичу. Но тот, похоже, делать этого как раз и не собирался.

И Зинаиде стало так легко и просторно на душе, так она вдруг полюбила всех, сидящих в маленьком классе, что ей от радости захотелось то ли запеть, то ли заплакать. Она только теперь поняла то неистовое стремление Василия Мануйлова к ученью, как поняла и то, что он никогда не остановится и своего добьется, а Манька — она этого ничего не понимает. Если бы ее привести в этот же класс, если бы она послушала Ивана Спиридоновича… Но не приведешь, на аркане ее не затащишь в школу. Легко ли будет с ней Василию? Ох, не легко. Одной-то любви на всю жизнь не хватит. Вон и Аннушка Возницына… родила двойню, а школу не бросила, учится, боится отстать от своего мужа. И это правильно: мужу не должно быть скучно со своей женой, иначе он станет искать с кем поговорить на стороне. Или запьет. Мужики — они только с виду сильные да крепкие, а без бабы их сила ничего не стоит. Как вот без любви к родине. Это Иван Спиридонович верно сказал. Только в деревне он не жил, поэтому не знает, как мужика и бабу тянет к родным избам, выгонам да пажитям, лугам да перелескам, где прошло их босоногое детство. И ее, Зинаиду, тоже тянет, да только жизнь распоряжается по-своему, потому что вечно под соломенной крышей не усидишь…

— Ладушкина…

Зинаида вскинула голову, с недоумением глянула на учителя.

Соседка по парте, толкнула ее в бок, прошипела:

— Встань, тебя выкликнули.

Зинаида поднялась, одернула платье, пропела своим грудным голосом:

— Я — Ладушкина.

— Очень хорошо. Садитесь, пожалуйста.

И сквозь очки глянули на нее внимательные и очень печальные, очень, как показалось Зинаиде, одинокие глаза учителя русского языка и литературы.

"Тоже мне: учитель, а заглядывается", — подумала она неодобрительно.

Зинаида и села-то за первую парту только потому, чтобы парни на нее не оглядывались, а тут вот учитель — и туда же. Но на душе по-прежнему было легко и радостно, будто шла-шла по темному лесу, блуждая среди бурелома и болот, и вот вышла наконец на солнечную поляну, к людям. А люди-то все славные, хотя и чудные. И учитель новый тоже славный. А как он хорошо объяснил им, почему надо учиться. До этого Зинаида как-то и не задумывалась над этим. Да и учиться пошла с тоски и скуки. Но вот нашелся умный и знающий человек, и человек этот будто заглянул ей в душу и ей же самой показал, что у нее в душе делается. А не пошла бы в школу, так бы и не узнала.

Ах, молодец она какая, эта Зинаида, что пошла учиться! Право слово, молодец!

Но не один Иван Спиридонович, отдавший всего себя народному образованию, в тот учебный год впервые перешагнул порог школы рабочей молодежи, вытеснив из нее учителей-скороспелок, подготовленных на краткосрочных учительских курсах в основном для сельских школ, но ехать на село не захотевших. Эти учителя-скороспелки основательными знаниями не владели и более всего руководствовались в своей педагогической практике революционным самосознанием и непереваренным марксовым учением. Между тем строителям нового общества, как все более выяснялось на практике, нужны были знания основательные, широкие, нацеленные не только на мировую революцию, но и на решение повседневных научных, технических и экономических задач, стоящих перед государством рабочих и крестьян. Высшие учебные заведения страны уже не могли удовлетвориться полуграмотными абитуриентами, которых приходилось доучивать основам школьных знаний не только на первом, но и на втором и даже на третьем курсах, устраивать для этого дополнительные занятия, привлекая к ним все тех же старорежимных учителей. Поговаривали, что это несоответствие стало известно самому Сталину, и будто бы он сам распорядился заменить полуграмотных выскочек на настоящих учителей, не взирая на их политические воззрения.

Лишь бы учили тому, что требуется для построения социализма, учили хорошо, со знанием дела.