Выходные дни — в отсутствие Василия — Зинаида проводила у Марии, ночевала у нее, вместе ходили в продмаги отоваривать карточки, готовили и стирали, гуляли в близлежащем сосновом лесу, собирали грибы-ягоды. В комнате вокруг печки-голландки, одним толстым боком протиснувшейся в их комнату, а другим в соседнюю, где живет тихая маленькая женщина, висят-сушатся, будто бусы на толстой бабе, оранжевые лисички, бело-коричневые боровики, в эмалированной кастрюле под незаконченным Василием столом томятся под смородиновым и дубовым листом рыжики и маслята, на окне стоят банки с брусничным и черничным вареньем…

Представлялось Марии, что вот приедет Василий, она, его жена, нальет ему лафитничек водки, положит на тарелку соленых грибков, Василий выпьет, крякнет, станет закусывать… А кто для него старался-то? Не может он этого не заметить и не оценить, не может он не видеть, как она его любит. А увидит, и сам полюбит.

Все мысли Марии, пока Василий лечится в Кисловодске, о нем да о нем: как он там? с кем? что ест? о чем думает? вспоминает ли о ней? Мария даже не замечала, что о чем бы ни заходила речь у нее с Зинаидой, все непременно свернется на Василия, на то, что он любит, а что нет, что говорил по тому или иному пустяковому поводу. Ни мировая революция, ни сплошная коллективизация, ни пятилетки, ни промфинплан и ударничество, ни война в Китае и забастовки пролетариата на Западе — ничто Марию не трогало и не интересовало. Только Василий, только его она ждала, им жила и дышала. А он, как уехал, так от него ни полстрочки, ни полслова, будто и жены у него нету.

Зинаида — та лишь поглядывала на Марию с участием и жалостью, качнет иногда своей красивой белокурой головой, вздохнет украдкой: ей бы такую любовь, ан нет, не трогают ее ни обольстительные мужские речи, ни их жадные, щупающие и раздевающие взгляды. Пусто и холодно на сердце у Зинаиды, и самой от этого холодно и неуютно. Но посмотрит на фотокарточку Марии и Василия, сделанную сразу же после Загса, представит себя на месте подруги — и защемит в груди, будто потеряла заветное материнское колечко. Или еще что, дорогое и теплое.

Не хотела Зинаида, сама не зная почему, встречаться с Василием в день его приезда, который приходился на вторник, да Василий нагрянул нежданно-негаданно в воскресенье утром, когда они только что встали, ходили по комнате в халатиках, ждали, когда закипит на керосинке чайник. А утро было дождливое и ветреное, глянешь в окно — там облака летят над самой крышей, и не облака даже, муть какая-то серая, из мути этой сеет и сеет. Из дому нос высовывать не хочется. Ничего не хочется. Скучно.

И тут вдруг — на тебе: Василий собственной персоной, поправившийся, помолодевший. Да еще с букетом диковинных южных цветов, да с полной сумкой южных фруктов: винограда, слив, яблок, груш, персиков. Персики Зинаида и Мария видели впервые, все щупали их шерстистую кожуру, разглядывали на свет, охали-ахали, боялись есть.

Зинаида понимала, что все это богатство Василий вез для Марии, и все же впервые ей было тепло у чужого огня, впервые захотелось, чтобы и ей выпало такое же счастье. А как обмерла она, когда Василий, поцеловав Марию, ткнулся ей в щеку своим колючим подбородком. На Зинаиду пахнуло табаком и еще чем-то незнакомым, мужским, заставившим сердце сначала сладко замереть, а потом забиться сильнее, как до того оно никогда еще не билось. И уже надо бы уходить, а уходить все не хотелось, да и Василий так интересно рассказывал про неизвестные края, про тамошних людей, их нравы и обычаи, про горы и бурные реки, про южные леса и степи, про то, где останавливались Пушкин и Лермонтов, где последний стрелялся с Мартыновым и был убит. Хорошо рассказывал, с жаром, и Зинаиде все казалось, что рассказывает он не Марии, а ей, Зинаиде, и что едва она уйдет, как Василий тут же и замолчит.

А уходить все-таки надо. Да и Мария поглядывает на нее как-то не так, хмурится, когда Василий обращается к Зинаиде, и молчит, лишь потчует своего мужа, подкладывая ему на тарелку то одного, то другого.

Ревнует, что ли?

Зинаида поднялась из-за стола, засобиралась. Мария попыталась удержать, но видно было, что с трудом сдерживает нетерпение и радость свою, оттого что вот-вот останется наедине с Василием. И глаза сразу засияли, и торопливо стала собирать пакет с фруктами для девчонок из общежития, с которыми работает в одной бригаде. Получился персик на троих, по груше-яблоку на двоих, пару кистей винограду да бутылку самодельного вина, густого и темного, как кровь. Так ведь девчонкам попробовать — и то праздник.

Вышла Зинаида из дому, вышла под дождик, раскрыла зонт, огляделась: серо, мокро и неприютно. Подняла голову: в окне угловой комнаты на втором этаже плотно и непроницаемо белеет кружевная занавеска, за которой остались вдвоем Мария и Василий.

Василий… Нет, больше она, Зинаида, сюда ни ногой. Пусть живут, пусть Мария будет спокойна за свое будущее, а ей, Зинаиде, идти своей стежкой-дорожкой. Да и… надо было раньше думать, раньше решать, раньше заботиться о самой себе. А теперь что ж… теперь не воротишь. Учиться, потом… потом, конечно, замуж. Вот так-то.

И Зинаида решительно зашагала к общежитию.

Едва за Зинаидой закрылась дверь, Василий сник и, пряча от Марии разочарование, принялся помогать ей убирать со стола. Зато Мария стала торопливо, перескакивая с одного на другое, рассказывать ему обо всем, что волновало ее, пока мужа не было дома: о новом мастере участка, новых расценках на те или иные операции по сборке лампочек, о слухах, будто вот-вот отменят карточки и случатся еще какие-то важные перемены.

— Из дому письмо прислали, — говорила она, очищая тарелки от остатков пищи. — Отец пишет, что собирается приехать в Ленинград, повидать своего зятя. Я писала ему, что ты долго болел, поэтому тебя после болезни послали долечиваться в санаторий… — Всплеснула руками: — Ой, я даже и не знаю, как его встречать и где он будет жить! Он у меня строгий, все ему не по нем. Беда-а.

А Василий, слушая Марию, думал:

"Собственно говоря, чего ты съежился? Зинаида — это… Красивая жена — чужая жена. Да. А Мария… Чего тебе надо? Она тебя любит? Любит. И не предаст, чтобы с тобой ни случилось. Это надо ценить. А что неграмотная, так… Мне с ней рацпредложения свои не обсуждать. И вообще…"

Он вспомнил, как тосковал по жене в Пятигорске, по ее маленьким ласковым рукам. Оттуда, издалека, Мария казалась какой-то другой, она лепилась в его воображении из той девчонки, которую он впервые увидел в поезде… — даже еще и не увидел, а только услышал ее колокольчиковый смех, — из той девчонки, что проявилась из туманного забытья, склоненная над его больничной постелью… Куда это все подевалось?

Казалось, месяц, проведенный ими в разлуке, сделал их чужими, далекими. Они искоса присматривались друг к другу, каждый ждал чего-то от другого: каких-то слов, каких-то неуловимых знаков. А нужные слова на язык не шли, знаки не различались за суетой и торопливостью вынужденных движений. Василий поправился, посвежел, внешне напоминал прежнего. И все-таки это был не тот Василий, которого Мария впервые увидела в поезде Москва-Ленинград, с которым потом встречала новый год. Тот Василий, оборачиваясь на ее смех, смотрел на нее изумленными глазами, вокруг рта его собирались добродушные складки. А этот… этот тускнел и отворачивался, точно Мария позволяла себе смеяться при покойнике. То ли он там, в неведомом Кисловодске, встретил какую-нибудь шлюху, то ли жалеет, что женился.

Перемыли посуду, Василий вытирал полотенцем тарелки и чашки, ложки, ножи, вилки. Разговор заглох сам собою, Мария клонила голову книзу. Василий догадывался, что прячет от него мокрые от слез глаза. Мучился виною, хмурился. Думал: "Вот сейчас, как только закончим, обниму, а там само все рассосется…"

В коридоре затопало решительно и весело, послышались голоса, в дверь постучали.

— Открыто! — крикнул Василий, оборачиваясь.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Сережка Еремеев: рот до ушей, белые зубы сияют так, будто намазаны маслом, задорный нос вздернут под самые ресницы, черный прорезиненный плащ усыпан бусинками дождя, которые празднично сверкают и переливаются, как и родниковые глаза хозяина, в свете шестидесятисвечевой лампочки.

Василий аж задохнулся от нечаянной радости, уронил ложку и кинулся к другу, стал тискать его и кружить по комнате. Мария, глядя на них, робко позванивала колокольцами смеха, вытирая передником мокрые глаза. Она тоже обрадовалась приходу постороннего человека: этот приход должен был оттянуть что-то, чего она боялась и что должно было наступить, едва им с Василием нечем будет заняться.

— А я вхожу в трамвай — Зинаида! — рассказывал Сережка, весело похохатывая. — Откуда? От Марии. Василий, говорит, вернулся из санатория. Я ноги в руки и к вам. — И Сережка вынимает из бездонных карманов плаща бутылку водки, круг колбасы и шоколодные конфеты. Поясняет: — В коммерческом купил. Вот тут, на углу. — И Марии: — Ты не суетись, Мань. Я сыт, вы тоже, как я понял, успели подкрепиться. Спешить мне некуда, подождем до обеда.

— Да ты попробуй хотя бы винограду, — угощала Мария. — Или вот персика. Небось, и не видел таких фруктов-то. Или вот вина выпейте с Васей…

Сережка сбросил плащ, повесил на гвоздь, вбитый в дверь, глотнул красного вина из граненого стакана, почмокал, поглядывая на притихшую Марию, допил остальное и потащил Василия на лестничную площадку курить. Мария кинулась за ними с вязаной кофтой в руках.

— Вась! Одень, простынешь. — Накинула Василию на плечи, робко, всего на мгновение прижалась к его спине, оттолкнулась, вернулась в комнату. Уши горели будто обожженные.

Сережка уехал поздно, Василий все удерживал и удерживал его. Выпили бутылку водки, потом бутылку вина, пообедали и поужинали, вспоминали общих знакомых на Путиловском, Сережка рассказывал, какие изменения произошли на заводе, звал вернуться.

— Нет уж, — покачивал Василий головой. — У нас, в деревне, не принято возвращаться на пепелище. Говорят, сгорел один раз, сгоришь и другой. Строятся на новом месте. А на старое кто-нибудь найдется.

— Ну, смотри. Кого-кого, а тебя бы приняли. Вспоминают. Вроде и времени немного прошло, а люди переменились. Уже нет той злости, что была раньше. Перегорели, что ли… Да и партийное начальство другое. И комсомольское тоже. А новая метла, известное дело, по-новому метет.

Проводили Сережку до трамвая. Домой возвращались под тихий шелест дождя по туго натянутому зонту. Василий одной рукой держал зонт, другой крепко прижимал к себе Марию. Не доходя до дому остановились под разлапистой сосной, Мария обвила шею Василия руками, почти повисла на нем, едва касаясь земли носками ботиков, жадно припала к его губам, тихонько всхлипывала от волнения и пережитого… И все страхи ее сразу же ушли в сторону, да и у Василия на душе помягчало, пропала скованность и неуверенность в себе, которые частенько охватывали его душу после изгнания с рабфака. И Мария казалась ему другой, повзрослевшей, что ли, поумневшей.

Нацеловавшись под дождем, вернулись домой, быстро разделись и в постель — и все будто бы стало на свои места: не о чем задумываться, не о чем жалеть.

Через два дня Василий пошел на работу, вечерами возился в квартире, мастерил мебель. Жизнь вроде стала налаживаться, в работе забывалось все, что казалось не похожим на то, что ожидалось, он втянулся в некое безостановочное движение, которое отнимало мысли и желания, а Мария была необходимым элементом этого движения.

Сама Мария видела свою жизнь после возвращения Василия из санатория по-другому и часто, оставаясь дома одна, когда ей во вторую смену, а Василию — он-то постоянно в первую, плакала и молилась, глядя на белую кружевную занавеску, закрывавшую половину окна. И вспоминалось ей ее безрадостное детство, и как молилась она, убегая из дому, когда обидит мачеха. Бывало, бежит под дождем или снегом, едва одетая, бежит через лес в деревню, к тетке Полине и старшему брату Михаилу, искать защиты и утешения и просит боженьку, чтобы тот помог ей в ее горе. Тогда она верила, что живет на небесах добрый дедушка-Бог, который поможет непременно, только надо молиться истово и долго, а не кое-как, потому что просят у него многие, но помогает он лишь тем, кто очень его любит и очень его просит, а ленивым не помогает. И едва Маняшка переступала порог братниной избы, так сразу же попадала в другой мир — в мир ласки и добра, тепла и света. Значит, вымолила, выпросила, боженька смилостивился над сиротой, дал ей утешение.

И нынче Мария слова молитв произносит почти те же, и плачет теми же слезами, но не крестится, да и в существование доброго дедушки-Бога веры уже той, детской, нет: бог представляется жестоким и злым стариком-свекром, тугим на оба уха. И бежать ей на этот раз некуда, никто ее нигде не ждет, никто не приласкает и не пожалеет. Вот разве что Зинаида… Но и та как-то отодвинулась от нее, будто только и ждала, что Мария выйдет замуж и уйдет из общежития, чтобы самой начать новую жизнь. И таки начала: с первых дней сентября пошла в школу рабочей молодежи, учится, даже на работе не расстается с учебниками, все читает да зубрит, будто от этого станешь умнее или богаче.

«Боженька, миленький, — молится Мария, закончив уборку и готовку, глядя в пасмурное окно заплаканными глазами. — Если он завел себе зазнобу — уведи ее от него, если в мыслях своих у него против меня есть что-то неладное, научи его, чтобы ни о чем не думал он, кроме меня, и никого не хотел, и ни на кого не глядел. Сделай так, чтобы он меня полюбил, а уж я буду стараться для него во всем, потому что нет мне без него никакой жизни». И временами казалось ей, что кто-то там, в этом пасмурном окне, шевелится, прислушиваясь к ее словам, и вот придет Вася, улыбнется и скажет… скажет что-нибудь хорошее, ласковое, и будет целовать ее, целовать, как в день своего приезда из санатория… под дождем.

Но Василий приходил с работы хмурый, чем-то озабоченный, чмокал ее в щеку, ел и тут же становился за верстак, строгал доски и что-то напевал про себя, на нее, Марию, почти не обращая внимания. А если она работала во вторую, он встречал ее, и они молча шли домой по темным улицам, иногда останавливались под сосной, целовались, но совсем не так, как в прошлый раз.