Свадьбу, не шибко роскошную, сыграли в конце августа, через пару недель после того, как Василий выписался из больницы. От профкома завода "Светлана" Мария получила четырнадцатиметровую, о два окна, комнату на втором этаже в недавно построенном щитовом, шлако-опилко-набивном двухэтажном доме. Дом стоял в глухом переулке. Переулок одним концом выходил на Лесной проспект, другим упирался в частные домишки за аккуратными заборами, за домишками лежал лесопарк Сосновка. Неподалеку строились еще несколько домов и школа-девятилетка, и этот факт говорил о том, что район будет расти, людей прибавится, следовательно, и детей тоже. Правда, отсюда, с нового места жительства, Василию не просто добираться до своего завода — на двух трамваях с пересадкой, зато Мария может ходить на свою "Светлану" даже пешком.

На свадьбу и одновременно новоселье пригласили только самых близких людей. У Василия таковым оказался лишь Сережка Еремеев. Все остальные друзьями были до тех пор, пока Василий ходил в передовых рабочих, учился на рабфаке и его бедняцко-крестьянское социальное происхождение ни у кого не вызывало сомнений. Как только из-под Василия выдернули эту его положительную социальную основу, так от него отшатнулись практически все. А на новом месте работы Василий друзьями обзавестись не успел: стал слишком разборчиво относиться к людям, не доверял первому впечатлению, боясь ошибиться.

Так вот и получилось, что в основном приглашенные были со стороны Марии. Среди них незамужние подруги по общежитию и работе да две сестры с мужьями: Катерина, дочь старшего брата Михаила, да Вера, старшая сестра Марии. Ну, попили, поели, потанцевали под патефон, покричали, как водится, "Горько!"

Василий весь этот вечер не отходил от своей молодой жены, танцевал только с нею и старался не смотреть на других девушек, особенно на красивую Зинаиду…

И как это он не разглядел ее в самый первый раз, в ту давным-давно прошедшею новогоднюю ночь? Вот ведь — не разглядел. А все, пожалуй, потому, что не остыл к тому времени от неистовой любви Натальи Александровны, стояла она у него перед глазами, смотрела ему в душу укоризненно и не отпускала от себя ни на шаг. Да что теперь об этом!

Когда гости разошлись, оставив молодых одних, Василий вместе с Марией битых два часа мыли посуду, отчасти подаренную, отчасти собранную у соседей, и только после уборки своей убогой комнатенки, которая, впрочем, казалась им чуть ли ни дворцом, Мария постелила на полу два ватных матраса, выданные ей в общежитии по случаю замужества, накрыла их простыней, положила сверху две пуховых подушки, разделась, побрызгалась духами, влезла в ночную рубашку, обшитую тонкими кружевами, и легла, укрывшись стеганым одеялом в кружевном пододеяльнике.

Вроде бы все Мария сделала, что положено сделать молодой жене к первой брачной ночи, — Василию не к чему придраться. Конечно, хорошо бы иметь никелированную двуспальную кровать с пружинной сеткой и блестящими шарами по краям, но за какие шиши ее купишь? А если разобраться, Василий сам виноват, что не подумал заранее о женитьбе, не накопил денег, думал лишь о своей учебе и книжках. А с книжек сыт не будешь. Мария же свое приданное принесла: и квартира ее, и постель, и посуда. Василий в дом еще не принес ничего.

Мария вздохнула и прислушалась: дом замер, он будто прислушивался к тому, что творится в комнате молодоженов. А у молодоженов ничего такого и не творилось. Мария лежала тихо, как мышь, ждала Василия, понесшего на помойку скопившийся мусор. А Василий все не шел и не шел.

Василий, между тем, не спешил. Выбросив мусор, он долго стоял под раскидистой сосной, курил и смотрел в небо, усеянное звездами. Сюда почти не доносились звуки большого города, разве что басовитые гудки кораблей, проходящих по Неве под разведенными на ночь мостами, да приглушенный стук колес поезда с недалекой железной дороги.

Опять вспомнилась Наталья Александровна, их долгие ночные разговоры. Наталья Александровна умела совмещать несовместимое: страстную любовь и любопытство ко всему новому, хотя любопытство было, как он теперь понимал, чисто женским: кто, с кем и почему — и все из прочитанных книжек — и как это совмещается с действительностью? Как-то у него совместится с Марией…

Впрочем, Василий уже знал, что умных разговоров не будет. В больнице он пробовал рассказывать Марии о прочитанных книгах, о том, что делается в стране, о чем сам узнавал из радиопередач и газет, которые приносили в палаты, но Мария слушала его рассказы и рассуждения вполуха, на лице ее и в круглых черных глазках читалось сдерживаемое желание зевнуть.

Что ж, умные разговоры между мужем и женой — не самое главное. Помнится, отец с матерью обходились не только без умных разговоров, но и почти без слов: каждый знал свои обязанности, обсуждать которые не было никакой нужды, каждый понимал другого с полувзгляда, с полужеста. А умные разговоры… Умные разговоры можно вести с друзьями, с товарищами по работе. С самим собой, наконец.

Поднявшись на свой этаж, Василий по пояс умылся над раковиной в общей кухне, где стояли неказистые столы с керосинками и примусами на них и полками над ними, где оставалось пустое место для их с Марией кухонного стола. Затем по темному коридору, куда выходили двери еще трех квартир, прошел, стараясь не топать, в свою, угловую, запер дверь на задвижку, разделся в темноте, нащупал постель, молодую жену, пугливо прижавшуюся к стене, откинул одеяло и лег рядом.

Началась семейная жизнь.

Утром Мария ушла на работу, а Василий, которому предстояло через несколько дней ехать по профсоюзной путевке в санаторий для окончательной поправки своего здоровья, остался на хозяйстве. Вчера Сережка Еремеев подарил ему набор самых необходимых столярных инструментов, сделанных собственноручно, и Василий только сейчас, оглядывая свою пустую комнату, где стояло четыре подаренных же родственниками Марии табуретки и на скорую руку сбитый из досок длинный свадебный стол, оценил Сережкин подарок по достоинству. Судя по всему, мебель придется делать своими руками: и потому, во-первых, что в магазине не купишь по причине отсутствия таковой, и потому, во-вторых, что деньги на мебель появятся не скоро. Правда, есть талон на двуспальную железную кровать с пружинной сеткой. Однако очередь на нее подойдет не ранее как через месяц-два, а до тех пор спать придется на полу… Но долго жить без мебели нельзя: ни одежду положить-повесить, ни посуду убрать. В деревне практически вся мебель сделана руками отца. Что ж, у него, Василия, руки не хуже.

Вспомнилась ночь, напряженное тело Марии… Вся и слава, что девственница.

Василий закурил и принялся разбирать стол, чтобы смастерить из досок верстак, а уж на верстаке кухонный стол и полки, потом сделать и стол обеденный, сделать по всем правилам, то есть таким, какой видел как-то в комиссионном магазине: круглая столешница, резные ножки, ящички по всему периметру стола — клади, чего хочешь! — а внизу резные же перекладины, чтобы ставить ноги.

Пока разбирал доски да выдергивал гвозди, взопрел, почувствовал слабость и головокружение. Раскатал постель, прилег. Тело качало, как на деревенских качелях; качался, заваливаясь набок, потолок. Слаб он еще, работник из него пока никакой. Может, и с женитьбой надо было повременить. Вздохнул: что сделано, то сделано, назад не повернешь.

Отлежавшись, Василий принялся за верстак. Чертежи ему не нужны, свой рабочий верстак знал на ощупь, с закрытыми глазами. Правда, такой не получится: нужна доска-сороковка, а у него только дюймовка, но не на век же… Главное, чтобы можно было строгать и пилить… Да, вот еще что: надо будет сказать Марии, чтобы попросила в профкоме досок на шкаф, комод… ну и еще там, что получится. Полкубометра хватит, а обрезки и стружка пойдут на топку печи-голландки в зимнее время.

Чудно: он, Василий, женатый человек. Месяц назад и в голову подобное не приходило. То есть приходило, но как-то не серьезно, как нечто далекое и почти нереальное. Неужели семья — это все, что ему предстоит? Неужели роль мужа и отца заменит ему все остальное? А Мария — всех женщин, какие есть на белом свете?

Странно: совсем недавно он был совершенно свободен, словно бежал по широкому полю, мог повернуть и туда — к реке, и сюда — к лесу, а прибежал… Куда он прибежал? В пещерку, в норку, у которой один вход и один выход: туда и обратно, туда и обратно… И так всю жизнь? Тащить в норку по зернышку, вытаскивать наружу мусор… Он будет стареть, ему стыдно будет показаться перед теми, кто в него верил и кому он наплел три короба всяких небылиц о своей расчудесной будто бы жизни. Он никогда не сможет, например, встретиться с Натальей Александровной: и потому, что обманул ее надежды, и потому, что удрал от нее, будто мелкий воришка… Люди совершают подвиги, становятся передовиками и ударниками, инженерами, летчиками, учеными, а он… а ему осталась только его норка.

Василий оглядел комнату, вздохнул судорожно, точно малый ребенок после отцовой порки, и подумал, что слишком часто он стал вздыхать. Вспомнил: Мария наказывала ему сходить в продмаг и отоварить карточки, да протереть пол сырой тряпкой. А какой у нее при этом был вид! Такой вид, будто она не в женщину превратилась этой ночью, а в столбовую дворянку из пушкинской сказки о Золотой рыбке.

Утром-то он как-то не обратил на это внимание, а сейчас вот вспомнил, и на душе стало так муторно, так тошно, хоть беги отсюда куда глаза глядят…

Весь день Василий возился по дому, увлекся даже, и если бы не слабость, мог бы сделать вдвое и втрое больше. Чтобы ни о чем не думать, все время напевал любимую:

Когда Мария, запыхавшись, прибежала с работы, таща в каждой руке по авоське с продуктами, в комнате было чисто, на незаконченном верстаке под холщовой скатеркой лежал нарезанный хлеб, в кастрюле, укрытой газетами и подушкой, томились щи. К этому времени Василию уже казалось, что за день, когда они пребывали в разлуке, каждый из них изменился неузнаваемо, и все в нужную, то есть в лучшую сторону.

Едва Мария открыла дверь, они глянули друг на друга — одна с порога, другой от окна — и пошли навстречу, сошлись посреди комнаты, и каждый стал между поцелуями торопливо говорить о том, как он прожил в разлуке этот долгий день и как ждал этой встречи. Василию теперь все его унылые мысли по поводу женитьбы казались полнейшей нелепицей, да и Мария была столь восхитительна в своей наивности, так шел ей ее глупенький полудетский лепет, что он тут же поддался ей и сам залепетал какую-то чепуху.

Нет, все правильно, все хорошо. Просто он только сейчас по-настоящему расстался с прошлым и принял свершившееся настоящее. Так было и раньше. Так было, когда уезжал из деревни, когда не приняли в комсомол, выгнали с рабфака, когда расстался с Натальей Александровной. Всякий раз прошлое приходилось отрывать от себя с кровью, с муками и сожаленьем. Но наступал следующий день, и следующий, жизнь продолжалась, и то, что вчера казалось невозможным, сегодня представлялось обыденным и вполне нормальным. Так, наверное, будет всегда, пока он не научится спокойно принимать любые перемены в своей судьбе.

В воскресенье, с утра, к Василию и Марии пожаловала Зинаида, еще более красивая, чем обычно, разнаряженная, как на собственную свадьбу. На ней длинная серая юбка и серый жакет, белая с кружевами блузка, на голове кокетливая шляпка с черной вуалью, падающей на половину лица, сквозь черные ячеи блестят большие темные глаза.

Василий и Мария чаевничали. На верстаке, заменяющем стол, на белой салфетке нарезанный крупными ломтями хлеб, кусок сливочного масла и кружки вареной колбасы на блюдце, колотый сахар в банке, нож, чайные ложки, стаканы. В кастрюльке парит кипяток, чай заварен в алюминиевой кружке.

Тут же рядом рубанки, стамески, молоток и прочий инструмент, у стены строганные доски, в углу кухонный стол без крышки притягивает взор четкими чистыми гранями свежей древесины. Пахнет смолой, хлебом, дешевой парфюмерией.

Зинаида принесла молодоженам в подарок обливной чайник. Она царственным движением протянула его хозяйке, сняла шляпку, поцеловала Марию в губы, Василия в щеку, села между ними — рослая, сильная, основательная. Мария защебетала, засуетилась, поглядывая на Василия ревнивыми глазами, а потом, как это с ней частенько случалось в последние дни, засюсюкала, как сюсюкала когда-то нянькой с малолетними детьми: ей казалось, что так она создает особо доверительную и нежную атмосферу в своем доме.

В общежитии Мария тоже иногда переходила на сюсюканье, так Зинаида ее тут же обрывала. Сейчас обрывать молодую хозяйку было вроде неудобно, и Зинаида, мельком глянув на хмурого Василия, перехватила разговор и, всячески подчеркивая строгость своей речи, стала рассказывать о чем пишут из деревни.

Василий, допив чай, взял папиросу, вышел из комнаты.

— Манька, ты что, сдурела? — накинулась на подругу Зинаида, едва за Василием закрылась дверь. — Чего ты рассюсюкалась? Когда бросишь эту свою дурацкую привычку? Василия твоего аж кривит всего от твоего сюсюканья, да сказать тебе стесняется, а тебе хоть бы хрен по деревне. Замуж вышла, так веди себя как замужняя женщина, а не как наймичка какая-нибудь. Да и Василий твой — он же мужик, а не дитя малое.

Мария хлюпнула носом, прижала к глазам платочек. Зинаида подвинулась к ней поближе, обняла за плечи, заговорила так, как когда-то с ней самой говаривала бабушка:

— Экая ты, Мань, право… горе мое луковое…

А Василий курил на лестничной площадке и смотрел в запыленное окно. Хорошо, что завтра он уезжает в санаторий. На целый месяц. И далеко-далеко. Аж в неведомый ему Кисловодск.