Когда колонна светлановцев, пройдя свой демонстрационный маршрут, рассосалась по боковым улицам и переулкам, на остановке трамвая Зинаида неожиданно столкнулась с учителем русского языка и литературы Иваном Спиридоновичем Огуренковым.

Растерялся Иван Спиридонович при виде своей ученицы, засуетился, стал подсаживать в переполненный трамвай, сам попытался уцепиться за поручень, да куда там — остался на остановке, не смог втиснуться. Тогда Зинаида, движимая накатившим на нее озорством, соскочила с подножки уже тронувшегося вагона и, смеясь и играя своими ростепельными глазами, предложила Ивану Спиридоновичу пройтись пешком.

Учитель согласился с суетливой радостью. И они пошли.

К полудню дождь прекратился. Сплошные серые облака, опорожнившись, медленно уплывали на юго-восток, охвостья их наливались фиолетовой мутью. По густо ультрамариновому, рано вечереющему небу уже раскидывала свои крылья багряная заря. В ее пламени, будто отбившиеся от стада барашки, сгорали в неподвижной вышине жиденькие облачка, давая простор ярким звездам и скособоченному прозрачному лику луны.

На бывшем Невском проспекте засветились фонари. Громада Исаакия черной глыбищей сказочного Святогора, по плечи погрузившегося в землю, чернела могучей ошеломленой головой. На противоположной стороне Невы трепетал поминальной свечой шпиль Петропавловки. Под замшелыми стенами крепости сонно текла река, ластилась к граниту набережных чернильной волной.

Иван Спиридонович и Зинаида долго шли вдоль Невы, по мосту перешли на другую сторону. Празднично взбаламученный народ, сновавший туда-сюда с хохотом и песнями, то и дело разъединял их, и сама Зинаида в конце концов предложила Ивану Спиридоновичу взять ее под руку. Шли почти молча, лишь иногда перебрасываясь короткими фразами, чувствуя, как между ними растет непонятное напряжение, придающее каждому слову и движению как бы двойной смысл. Зинаида хмыкала, косилась на спутника, будто нечаянно прижимала его горячую руку к своему боку.

Остановились возле старинного трехэтажного дома. Иван Спиридонович зашаркал подошвами и сообщил, что в этом доме он как раз и проживает со своими родителями и будет очень рад, если товарищ Ладушкина… — только пусть она ничего такого не подумает, избави бог! — а только его родители тоже будут рады, если она соизволит… если, разумеется, у товарища Ладушкиной нет никаких планов на этот вечер…

Говорил учитель совсем не так складно, как на уроках, но Зинаиде была приятна эта нескладность, она с нежностью смотрела на Ивана Спиридоновича, и ей почему-то очень хотелось снять с него очки и шляпу, погладить по редковолосой голове, наполненной всевозможными знаниями.

Они поднялись на второй этаж по широкой лестнице, еще сохранившей следы от лежавших на ней когда-то ковровых дорожек. Иван Спиридонович, путаясь в полумраке лестничной площадки, долго не мог попасть в замочную скважину ключом, хохотнул сам над собой, махнул рукой и нажал кнопку звонка.

Дверь открыла пожилая женщина в длинном до пят черном бархатном платье, с гладко зачесанными назад темно-каштановыми волосами, уложенными в старомодный узел. Женщина, в которой Зинаида тотчас же угадала мать учителя, строго посмотрела на Ивана Спиридоновича, потом на Зинаиду, и у той от этого испытующего взгляда по спине пробежал противный холодок страха: ей, Зинаиде, еще ни разу не доводилось бывать в семьях интеллигентов, люди эти казались Зинаиде какими-то особенными, будто чужестранцами, и говорящими промеж себя на особенном языке, который трудно будет понять. Сколько себя Зинаида помнит, слово "антелигент" среди работниц и рабочих всегда звучало как ругательное, с оттенком презрения и зависти, а те из рабочих, кто доучился до инженера, врача или учителя уже при советской власти, сами себя интеллигентами не считали, а если употребляли это словцо по отношению к себе, то непременно с добавлением "рабочая", чтобы их не путали с другими.

— Входите, Зинаида… — замялся Иван Спиридонович, пропуская Зинаиду вперед, и женщина отступила в коридор, выжидающе глядя то на сына, то на негаданную гостью.

Учитель закрыл за собой дверь и только после этого представил Зинаиду матери:

— Мама, это — Зинаида… — и снова замялся и выжидательно глянул на Зинаиду.

— Серафимовна, — подсказала Зинаида, уверенная, что здесь все друг друга зовут непременно по имени-отчеству.

— Да, Зинаида Серафимовна, — подтвердил Иван Спиридонович. — Она работает на "Светлане", учится в школе рабочей молодежи… — И пояснил, точно оправдываясь: — Мы случайно встретились с нею после демонстрации, и я пригласил ее к нам.

— И очень хорошо сделал, — ласково улыбнулась женщина, близоруко щуря большие черные глаза, так похожие на глаза сына. — Меня зовут Ксения Капитоновна. — Лукаво улыбнулась, сразу помолодев: — О чем мой сын давно, видимо, позабыл.

— Ма-а-ма! — взмолился Иван Спиридонович.

— Молчу, молчу. Проходите, милая Зиночка… Если позволите, я вас так буду называть. Проходите, вы приехали очень вовремя: мы уже собирались сесть за стол… Ваня, помоги девушке раздеться… Да, вот сюда… Спиридон Акимович! Иди, встречай сына! Посмотри, какую прелесть он привел в наш дом!

Из комнаты, откуда доносился нестройный рокот голосов, вышел, гулко покашливая, высокий прямой старик в белой шапке волос, с морщинистым длинным лицом и близко посаженными глазами под лохмами черных бровей; он подпер головой дверной проем, загудел, тщательно выговаривая слова:

— Очень мило. Очень. Рад познакомиться. Как вы сказали? Зинаида Серафимовна? Зиночка? Очень приятно, милая. Очень-с. — С этими словами взял обеими большими руками руку Зинаиды и поднес к губам.

Зинаида вспыхнула и оглянулась на Ивана Спиридоновича: руку ей целовали впервые в жизни, в этом было что-то старорежимное, чужое, пугающее, хотелось, чтобы ее защитили. Но Иван Спиридонович только улыбался в усы, поглядывая на отца, лукаво, по-матерински щуря черные близорукие глаза.

— Спиридон Акимович, — послышался из комнаты насмешливый голос Ксении Капитоновны. — Не увлекайся. Помоги мне расставить посуду.

Старик, все так же гулко покашливая, попятился в комнату. Вслед за ним Иван Спиридонович ввел туда Зинаиду, слегка поддерживая ее под локоток.

Комната оказалась огромной, с высоким лепным потолком, с вылинявшими на нем рисованными амурами и диковинными цветами. Большая бронзовая люстра с хрустальными висюльками бросала по комнате веселые многоцветные пятна света, как это бывает в весеннем березовом лесу, окутанном зеленой дымкой и пронизанном косыми солнечными лучами. Длинный стол под белой накрахмаленной скатертью, в углу черный сверкающий рояль, книжные шкафы, плотно уставленные книгами с разноцветными корешками и золотым теснением, тяжелые гардины на больших окнах, старинные стулья с атласными сиденьями и спинками, голый здоровенный мужик с окладистой в колечках бородой облокотился в углу на бронзовые часы, прижимая к боку шишкастую дубину. Мужик мучительно морщил бронзовый лоб, раздумывая, что делать ему с часами.

За столом сидело пятеро: двое мужчин и три женщины пожилого возраста. Иван Спиридонович представил им Зинаиду, женщины благосклонно и важно покивали головами, мужчины подходили к Зинаиде и целовали руку, будто она была архиереем или настоятельницей монастыря. После их прилипчивых поцелуев Зинаиде казалось, что правая рука ее обожжена кипятком, ей хотелось сунуть ее в холодную воду.

Будто прочитав ее желание, вошедшая в комнату с подносом Ксения Капитоновна обратилась к сыну:

— Ваня, может, Зиночке надо помыть руки? Проводи ее в туалетную комнату.

Иван Спиридонович, хлопнув себя ладонью по лбу, подхватил Зинаиду под руку, повел из комнаты в коридор, открыл одну из дверей, произнес:

— Здесь, Зинаида Серафимовна, вы можете привести себя в порядок. А вот за этой дверью туалет. Горячая вода — вот этот кран, холодная — вот этот, полотенце — вот это, с красной каемкой. — И, засмеявшись: — Надеюсь, мои старики не слишком вас утомили?

— Нет, что вы, Иван Спиридонович! — воскликнула Зинаида искренне. — Они мне очень понравились. Честное слово! И все остальные тоже.

— Ну и прекрасно. Они у меня немножко с чудинкой, но очень славные.

С этими словами Иван Спиридонович вышел, оставив Зинаиду одну.

Вторую половину дня восьмого и девятого Зинаида провела в обществе Ивана Спиридоновича. Восьмого они побывали в Мариинке, смотрели балет. Зинаида балет видела второй раз, теперь он не ошеломил ее своим нарочитым блеском и порханием голых тел танцовщиц и танцоров, она смогла приглядываться и прислушиваться к музыке, но, как и в первый раз, ничего не поняла и чувствовала себя обманутой, в чем и призналась своему спутнику. Иван Спиридонович долго и яростно объяснял Зинаиде смысл балета, танцевальных движений и пируэтов, как это все связано с музыкой, а сама музыка — с какой-нибудь сказкой или историей, но Зинаида лишь тихонько улыбалась на его жаркие речи, уверенная, что либо Ивана Спиридоновича когда-то обманули, либо он по каким-то непонятным ей причинам находится в сговоре с неизвестными ей людьми и в свою очередь пытается обмануть ее.

Зато на другой вечер они пошли в оперетту — и это Зинаиде понравилось весьма. В оперетте и танцуют, но не голые, к тому же поют и даже разговаривают. Почти как в жизни.

Оба раза Иван Спиридонович провожал Зинаиду до общежития, смущенно жал ей руку и сразу же уходил. Он не делал попыток обнять ее или поцеловать, он ничего не говорил о том, что чувствует по отношению к ней и чувствует ли что-либо вообще. Но по его быстрым и внимательным взглядам Зинаида догадывалась, что нравится учителю и что ходит он с ней не просто так. Ну что ж, думала она, прислушиваясь к себе и не находя в душе никакого волнения, мне спешить некуда. Да и староват он: сорок один год. Не шутка. Может, хворый, коли раньше не женился. Может, еще что. Но она уже твердо знала, что если учитель предложит ей выйти за него замуж, то выйдет не раздумывая. В конце концов, любовь — это не самое главное. Вон Василий Маньку совсем не любит — слепому видно, а ведь живет с ней — и ничего. А если вспомнить деревню, так там девок раньше выдавали замуж, не спрашивая их согласия, не интересуясь ни их желаниями, ни чувствами. И мать Зинаиды, и обе бабки ее таким же вот образом были выданы замуж, а живут не хуже других. К тому же Иван Спиридонович — человек деликатный, образованный, бить жену и притеснять не станет, вдобавок ко всему — не пьет, родителей имеет порядочных и весьма приятных. Об остальном Зинаида старалась не думать, вопрос для нее был решен, и не ею, а кем-то, более сильным и властным. Может быть, богом. Хотя в существование бога она уже почти не верила.

Весь рабочий день в понедельник Зинаида была рассеянна, что, впрочем, нисколько не мешало ей делать свою чисто механическую работу, на вопросы Марии, сидевшей рядом, отвечала невпопад, болтовни девчонок не слышала, участия в ней не принимала. Правда, никакие мысли не тревожили ее красивую головку, зато перед глазами возникали картинки из минувших праздничных дней, и картинки эти отражались на ее лице то вдруг охватившим щеки румянцем, то набежавшей на лицо тенью.

Видела Зинаида чаще всего длинный обеденный стол под крахмальной скатертью, чопорных и очень каких-то негромких мужчин и женщин, видела себя, несколько растерянную и смущенную, слышала наставительный шепот Ивана Спиридоновича, советующего, что и какой ложкой или вилкой есть и как эти ложки или вилки держать. Правда, наставления учителя Зинаида воспринимала тогда как должное: учитель и за столом оставался для не учителем же, но лишь сейчас она осознавала случившееся и переживала его.

Боже, до чего же люди могут осложнить свою жизнь всякими условностями и правилами и как трудно к ним приспосабливаться простому рабочему человеку, всю свою жизнь прожившему без этих условностей и правил! Сумеет ли она, Зинаида, освоить эти условности и правила образованных интеллигентов, не станет ли среди них белой вороной, если Иван Спиридонович введет ее в свою семью? Ни говорить, ни вести себя так, как они, она не умеет, и то, что для них привычно с детства и нормально, для нее непривычно и ненормально. Она не владеет и тысячной долей тех знаний, какими владеет каждый из них, не умеет играть ни на гитаре, ни на рояле, не знает ни одной из тех красивых песен и романсов, что знают и поют они. Только раз повеяло от этих людей чем-то родным, когда мать Ивана Спиридоновича запела "Лучинушку", запела почти так же — и даже лучше, — как певали в родной Зинаидиной деревне на Псковщине.

Картинки недавних дней роились в Зинаидиной голове, перебивая и заслоняя одна другую, и она все чаще сокрушенно вздыхала, не зная, что и думать о своем будущем: так много в нем открывалось непонятного и темного, таким ясным казалось все, что оставалось позади.

— Дура, — сказала Зинаида себе, распрямляя уставшую спину. — Курочка в гнезде, яичко в курочке, а ты уже яичницу собираешься жарить.

И вдруг вспомнила, что сегодня второй урок — урок русского языка, она увидит Ивана Спиридоновича, и дыхание ее перехватило от бог весть откуда взявшегося страха.

Однако прошел и один урок, и другой, неделя прошла и еще неделя, а Иван Спиридонович все так же пялился на Зинаиду, краснел и не вдруг отвечал на вопросы учеников, в то же время с самой Зинаидой не заговаривал, снова в гости ее не приглашал.

"Наверное, я не понравилась его родителям, — думала Зинаида с горечью. — Небось, сказали ему, чтобы и ноги моей у них больше не было. Небось, им образованная нужна, а не такая дура, как я".

Но в пятницу Иван Спиридонович подстерег Зинаиду у двери в класс и, краснея, предложил пойти с ним в субботу на новый кинофильм с Любовью Орловой в заглавной роли.

Конечно, Зинаида согласилась, хотя фильм этот уже успела посмотреть дважды. Она сделала вид, будто размышляет, свободна у нее суббота или занята чем-то более важным. Помурыжив учителя с минуту, махнула рукой: мол, ладно, все побоку, а учителя она, так и быть, уважит. И сердцем вдруг почувствовала, заметив, как разгладились морщинки на лице Ивана Спиридоновича, как блеснули сквозь очки его черные глаза, почувствовала, что в субботу что-то непременно произойдет: уж очень учитель выглядел сегодня как-то необычно, то есть решительно и торжественно.