Петр Степанович Всеношный осторожно постучал в знакомую филенчатую дверь и, услыхав неожиданно звонкое "Войдите!", нерешительно приоткрыл ее и перешагнул порог комнаты. За обшарпанным канцелярским двухтумбовым столом сидел вовсе не Соломон Абрамыч, который вызывал к себе Всеношного прошлые разы, а незнакомый русоголовый человек, тоже будто бы молодой, но с усталым лицом и внимательными серыми глазами.

— Здравствуйте, — произнес Петр Степанович, снимая шляпу. Огляделся и, переминаясь с ноги на ногу, спросил с глупой ухмылкой на бескровных губах: — А Соломона Абрамыча сегодня нет?

— Его и завтра не будет, — ответил русоголовый, бесцеремонно рассматривая Петра Степановича. — А вам что, непременно надо Соломона Абрамыча?

— Н-нет, нет! Но я как-то… — испуганно дернулся Петр Степанович: ему показалось, что ссылка на Соломона Абрамыча, фамилии которого он не помнил, чем-то не понравилась этому русоволосому человеку в черной косоворотке, с закатанными по локоть рукавами.

— Да вы не волнуйтесь, товарищ, — приветливо произнес русоволосый и ободряюще улыбнулся, хотя глаза его оставались такими же внимательными и безулыбчивыми. Предложил: — Садитесь. Вот вода, если угодно… На дворе-то экая жарынь, вороны дышат открытыми клювами… А что касается Соломона Абрамыча, то теперь я за него, — выговаривал новый начальник звонким мальчишеским баритоном, пододвигая к Петру Степановичу стеклянный поднос с графином и двумя перевернутыми вверх дном стаканами. Однако себя почему-то не назвал.

Петр Степанович сел на знакомый стул, стул под ним знакомо скрипнул, налил воды полный стакан, выпил залпом. Вода оказалась неожиданно прохладной и приятной на вкус.

— Моя фамилия Всеношный, — заговорил он, отдышавшись. И уточнил: — Петр Степанович Всеношный. Работаю сменным инженером на металлургическом. До этого, то есть до приезда в Константиновку, жил и работал в Харькове на машиностроительном… — Набрал в легкие воздуху, выдохнул, решительно продолжил: — Привлекался по Шахтинскому делу, но был оправдан за отсутствием состава преступления. В тридцать первом был привлечен по делу о спецах наркомата машиностроения. Приговорен к трем годам. Отбывал в Березниковском спецлагере, освобожден на следующий год, то есть досрочно…

Петр Степанович выпалил все это на одном дыхании, судорожно вздохнул, посмотрел на нового начальника: в глазах у того не было заметно ничего, кроме скуки, и в груди у Петра Степановича похолодело: может, зря он пришел сюда, только накликает беду на свою голову.

— Можно я еще… это… воды? — произнес он, затравленно озираясь, боясь встретиться со взглядом русоволосого чекиста и прочесть в нем свой приговор.

— Да, конечно, пейте на здоровье, — встрепенулся русоволосый. Выдвинул из стола ящик, из ящика достал початую пачку папирос "Эра", предложил Петру Степановичу, едва тот поставил стакан на поднос: — Курите, пожалуйста.

— Да-да, большое спасибо!

Петр Степанович выудил из пачки папиросу непослушными пальцами, приподнялся, перегнулся через стол, прикуривая от спички русоволосого, вспомнил при этом Березники, пустую гулкую комнату и как предлагал ему закурить Алексей Задонов. А у Петра Степановича пальцы тогда были грязные, отмороженные, с синими обломанными ногтями…

Сделав несколько жадных затяжек дымом, заговорил снова:

— Понимаете, я никакой вины перед советской властью за собой не знаю… Простите, наверное, все так говорят, но я всегда старался работать честно, в политику не лез… Может, это и плохо, но, согласитесь, не все же непременно должны быть политиками… Да. И сюда, в Константиновку, перебрался с женой… она у меня в школе преподает, в начальных классах… — переехал потому, что надеялся, что здесь мне не будут колоть в глаза моим прошлым. Но вот… Как бы это вам сказать? — замялся Петр Степанович. — Я, признаться, очень сейчас боюсь, что мои… мои показания могут обернуться против человека, который, быть может, ни в чем не виноват. Но вы должны понять, что после двух арестов и всего остального я уже не понимаю, что должен делать в том или ином случае, то есть когда человек говорит просто так, от обиды, а когда с определенным смыслом…

— Поверьте, я вполне понимаю ваше состояние, — произнес Дудник, стряхивая пепел с папиросы в укороченную гильзу из-под трехдюймового снаряда.

Говоря так, Артемий ничуть не лукавил: люди, подобные этому инженеру Всеношному, запутавшиеся в стремительных событиях послереволюционных лет и все еще не сумевшие найти в них свое место, оказывались перед ним, следователем ГПУ, довольно часто. Кто-то из них искал понимания своему отчаянному положению и даже защиты, хотя недавнее ГПУ, а нынешнее ГУГБ, не та организация, которая защищает отдельных граждан от собственной, мягко говоря, деятельности. Но в этой организации, как и везде, работают разные люди, которые по-разному относятся к своим соотечественникам. Да и сами соотечественники, по собственной воле приходившие в органы, вели себя тоже по-разному. Иные, например, пытались защититься тем, что подставляли вместо себя других. Этих, иных, Дудник презирал.

— Давайте поступим так, — снова заговорил он, изучая растерянное лицо посетителя. — Вы еще пару минут подумаете, прежде чем говорить о том, что с вами случилось, а уж потом, если не передумаете, подумаем вместе. Договорились?

— Да-да, конечно, — поспешно откликнулся Петр Степанович, хотя ничегошеньки не понял из сказанного. — Я уже думал… голова кругом… сам я все равно ничего придумать не смогу… то есть, простите, я уже решил придти к вам и рассказать… а там что бог даст…

— Ну что ж, рассказывайте.

И Петр Степанович рассказал о встрече и разговоре с техником Кутько, путаясь, поправляясь и постоянно оговариваясь.

Выслушав Всеношного, Артемий сразу же решил, что, во-первых, инженера Всеношного пригнали сюда страх и собственная мнительность, а не желание подставить кого-то вместо себя; во-вторых, этим Кутько следует заняться основательно. Судя по разговору Всеношного с Кутько в меловой балке, тот ищет себе если не сообщников, то, по крайней мере, единомышленников, и ищет их среди тех, кто был за что-то наказан советской властью. Ясно было также, что Кутько не один, — кто-то ведь дал ему информацию на Всеношного, — и если это еще не организация, то Кутько и ему подобные ведут дело именно к этому.

— А кто такой Дубенец? — спросил Артемий, заглядывая в тоскливые глаза Петра Степановича.

— Дубенец? — переспросил Петр Степанович, уже забывший, что он называл эту фамилию.

— Да-да. Дубенец Павел Данилович. Тот, который познакомил вас с Кутько.

— Павел Данилович, — заволновался Петр Степанович, — очень порядочный человек. Он не может состоять ни в какой организации. Поверьте мне, гражданин начальник.

— Я вам верю, Петр Степанович. И все же: что он за человек? Где и кем работает? Как давно вы его знаете?

— Он работает на металлургическом начальником литейного производства… то есть он мой непосредственный начальник.

— Это не там, где произошел выброс металла и погибли двое рабочих?

— Нет! Что вы! — всплеснул руками Петр Степанович. — Этот случай был не у нас, в литейном, а в доменном цехе. И совсем не выброс металла, а опрокинулся ковш с жидким чугуном. Я слышал, что там вели следствие по этому факту, поговаривали, что все там перепутали с точки зрения техники и технологии, а в результате получилась такая картина, какой она и быть не могла в тех обстоятельствах. Нет-нет! Дубенец к этому делу не имеет никакого отношения! Поверьте! А что касается самого Павла Даниловича, то могу о нем сказать лишь одно: это очень порядочный человек и хороший специалист, к советской власти относится вполне лояльно. Между прочим, он закончил Берлинский университет, — добавил Петр Степанович с гордостью, будто сам закончил этот университет, но в глазах нового начальника не заметил ни удивления, ни еще каких-то знаков, говорящих, что его сообщение произвело на того хоть какое-то впечатление. Скорее всего, этот русоволосый начальник даже не представляет себе, что значит в свое время закончить Берлинский университет.

— А вы полагаете, что Берлинский университет и лояльность советской власти одно и то же? — без тени насмешки произнес Дудник.

— Нет, я так не полагаю, — смешался Петр Степанович. — Я просто хотел сказать, что Берлинский университет давал — до революции по крайней мере — очень высокие знания. Я имел в виду только это.

— Никто не видел, как вы входили к нам? — спросил Дудник у Петра Степановича после непродолжительного молчания.

— Н-не знаю… Н-нет, по-моему, никто. Впрочем, я не уверен. Я как-то не смотрел по сторонам, — беспомощно развел руками Петр Степанович.

— Ничего страшного, — успокоил его Дудник. — Давайте мы с вами поступим так: вы занимайтесь своим делом, живите, как жили, ни о чем таком не думайте и ничего не бойтесь. Если названный вами Кутько еще раз обратится к вам, вы не отталкивайте его, но и ничего пока не обещайте. И сразу же сообщите мне. И никому другому. — При этих словах Дудник протянул Петру Степановичу клочок бумажки с адресом. — Прочтите и запомните. Придете по этому адресу, там живет Галина Спивак. Она работает медсестрой в городской амбулатории… Вы ее знаете?

Петр Степанович утвердительно покивал головой и впервые посмотрел в глаза русоволосому начальнику: глаза как глаза, даже, пожалуй, добрые.

— Вот и прекрасно. Попросите у нее порошки от печеночных колик. Пять штук… Запомнили? Именно пять порошков от печеночных колик.

Петр Степанович кивнул головой.

— Получив порошки, идите домой. Я вас сам найду. А теперь повторите, что вы должны сделать.

— Придти по адресу…

— Придти… в каком случае?

— А! Ну да! Значит, так. Если ко мне подойдет Кутько и заведет разговор на ту же тему, ничего определенного ему не отвечать…

— Почему обязательно на ту же тему? Вовсе не обязательно. Он может заговорить с вами на любую тему. Ваше дело его не отталкивать. Но и не проявлять любопытства. Вот и все.

— А-а, ну да, понятно. Значит, ко мне подходит Кутько, мы поговорили, и в тот же вечер… Простите, а если я буду работать в вечернюю смену?

— Ничего страшного. Придете тогда, когда будете работать в дневную. Но если возникнет необходимость, идите прямо в амбулаторию. Галину Спивак найдете в шестой комнате… Кстати, вы давали подписку о сотрудничестве с органами безопасности моему предшественнику?

— Н-нет, не давал.

— А когда-нибудь давали?

— Да, в Харькове, в двадцать девятом.

— И что же?

— Ничего. Меня ни разу не приглашали. Впрочем, я скоро же уехал в Германию в качестве представителя наркомата машиностроения.

— Хорошо, Петр Степанович, вы можете идти. Если вас кто-то спросит, зачем вы приходили в управление НКВД, скажите, что обязаны время от времени являться на собеседование как бывший осужденный по пятьдесят восьмой статье и освобожденный досрочно. Вам все ясно, товарищ Всеношный?

— Да-да! Все ясно, — закивал головой Петр Степанович.

— Вот и прекрасно. Думаю, что мы с вами сработаемся, — деловито произнес Дудник и только после этого представился: — Кстати, меня зовут Артемий Евлампиевич, фамилия моя Дудник. Но в ваших интересах о нашем знакомстве лучше не распространяться. Даже собственной жене.

— Да-да, разумеется, — снова закивал головой Петр Степанович. Затем, помолчав, произнес с жалкой улыбкой: — Я вам должен признаться, Артемий Евлампиевич: вчера я поделился со своей женой… Она, видите ли… вернее сказать, я… и все это так неожиданно получилось… я, честно говоря, растерялся…

— То есть, вы хотите сказать, что о своем разговоре с Кутько рассказали своей жене…

— Да, именно так, — развел руками Петр Степанович. — А жена моя вознамерилась встретиться и поговорить на эту тему с начальником поселкового отделения милиции товарищем Мельник… — И пояснил: — Его сын учится в ее классе…

— Ну что ж, что сделано, то сделано. Не волнуйтесь. С Мельником я поговорю сам. Но больше на эту тему ни с кем не говорите. — Дудник поднялся из-за стола, протянул Петру Степановичу руку. — Всего доброго, товарищ Всеношный. Не забывайте о нашем уговоре.

Петр Степанович, не ожидавший такого жеста, поспешно ухватил руку Дудника мокрой от пота рукой, крепко тиснул, ощутив ответное, не менее крепкое рукопожатие.

— Всего доброго, Артемий Евлампиевич. Всего доброго. Большое вам спасибо за понимание. Большое спасибо. А об уговоре я не забуду. Конечно, не забуду! Не извольте беспокоиться…

И, пятясь к двери, чуть ли ни плакал от благодарности к этому маленькому, похожему на подростка, человеку, так близко к сердцу принявшему его беду.