В то же утро, когда Петр Степанович сидел перед начальником районного управления государственной безопасности товарищем Дудником и рассказывал ему о вчерашней встрече и разговоре с техником Кутько, сам Кутько встретился на складе готового кирпича с угрюмым человеком с косым сабельным шрамом от подбородка до виска и, в свою очередь, рассказал ему о встрече и разговоре с инженером Всеношным.

— Чоловик вин перелякатый на усю жизнь, — заключил свой рассказ Кутько. — Толку вид его для нашего святого дила нэ будэ ниякого.

— Будэ чи нэ будэ, а с переляку може побечь у гепеу та й настучать на товарища Кутько, — произнес человек со шрамом одной стороной рта хлюпающим голосом, будто во рту у него была вода, которую ни проглотить нельзя, ни выплюнуть.

— Може, конечно, — согласился Кутько. — Считаешь, товарищ Яремный, шо его треба кокнуть?

— Ни у коем рази! Кокнешь, зачнуть шукать, хто кокнул. А шукають вони… сам знаешь, як вони шукають: закинуть широку сить, бачь, яка-нэбудь рыбешка та й попадэться, бо иначе вони нэ умиють. А як зачнуть чишую сдирать, безголоса — и та заголосыть. Ни, кокнуть — цэ на остатний случай. А ще погутарить з цим Усеношным — о цэ дило. Ввечеру з им и погутарь. Успокой, а колы що ни так, припугни трошки. Уразумив?

— Уразумив.

— Тоди до побаченьня.

— Хай живе Украина!

Человек со шрамом кивнул головой и быстро пошел прочь, лавируя между штабелями кирпича, и скоро его мешковатая фигура, облаченная в брезентовую робу, пропала из глаз.

Кутько отправился к себе в конторку. Настроение у него было паршивое. Говорил он Яремному, что не стоит связываться с этим инженером, потому что за версту видно: Всеношному все равно, какая власть, лишь бы его не трогала. Этот Всеношный, пока истинные украинцы сражались под знаменами Скоропадского, Петлюры и Махно с белыми и красными за самостийность Нэньки-Украины, сидел дома, вцепившись обеими руками в жинкину юбку, и дрожал от страха. Он и теперь дрожит от страха, и нет никакой силы, которая бы заставила подобных ему людей переменить свою подленькую натуру. Надо было еще в прежние годы изводить их под корень, потому что только на их страхе москали, большевики и жиды-комиссары воздвигли свою власть и продолжают эту власть укреплять, изводя под корень украинский народ.

Кутько сел за стол, сцепил пальцы рук, скулы его свела судорога неутоленной ненависти.

За стеклом конторки на просторном дворе лениво копошились рабочие, раскладывая на солнце прессованные кирпичи, увозя на обжиг уже высохшие. Кирпичи дрянь: крошатся, ломаются. Технология не отработана. Если бы в доменный шлак добавлять немного жидкого стекла… Но комиссары ничего не дают, утверждая, что за границей добавок никаких не делают, а кирпич получается хороший. И черт с ними! Без добавок так без добавок. Не нужно вредительства, не нужно ничего взрывать или жечь, и так все рано или поздно развалится само собой. Но когда что-то подожжешь своими руками или взорвешь, тогда и чувство другое, и люди начинают шептаться и задумываться…

Вот Яремный, к примеру, пока стрелочник разевал варежку, устроил на маневровых путях столкновение вагонов. Мелочь вроде бы, а шуму вон сколько, гепеушники так и забегали, так и засновали. Тягают стрелочника и сцепщика вагонов, а Яремный — в стороне, он к этому делу будто и не причастен. Умный мужик. Не зря у Петлюры командовал полком. А и всего-то убытку — десяток грузовых вагонов, превратившихся в металлолом. А если бы сразу по всей Украйне полыхнуть пожарами, взрывами, убийствами, глядишь, народ бы и очухался и зачал бы потрошить всю эту жидовско-кацапско-москальско-комиссарскую сволочь…

Наро-од… Плетюганов мало ему перепадало в прежние времена, народу этому, а то бы по-другому смотрел на нынешнюю жизнь.

Кутько понимал, что, как бы он и немногие его единомышленники ни изощрялись, большого урона советской власти они не нанесут и, уж конечно, не смогут ее изничтожить. Но это понимание не могло остудить лютой ненависти к жидам и москалям, эту власть вскормившим в семнадцатом году. Тогда Кутько и другим истинным украинцам казалось, что революция положит конец владычеству москалей на Украине, позволит ей развиваться и жить самостоятельно. Но большевики и не думали об истинной свободе народов, на которых распространялась власть Российской империи. Они попрали все принципы свободы и принялись строить новую империю, только под другими знаменами. И оказалось, что все жертвы, которые были принесены украинцами на алтарь независимости своей родины, были напрасными. Но жертвы взывают к мщению. И пускай нынешняя борьба не увенчается успехом, она хоть в какой-то степени утолит снедающую душу жажду ненависти…

А Симона Васильевича Петлюру, сказывают, убили в Париже. Сказывают, будто жиды же и убили, мстя за еврейские погромы. Так почему же он, чистокровный украинец Кутько, должен прощать жидам их тысячелетние преступления перед всем крещеным миром!

Да и что это были за погромы! Так, слезы одни. Громить жидов так, как их громили в Европе, когда трупы жидовские караванами плыли по рекам, когда на площадях жгли их, от мала до велика, тысячами, — вот это были погромы. А в Украйне… Недаром жиды так вольготно обосновались на ее территории, закабаляя и грабя ее народ. Нет, в будущем надо будет громить жидов с европейским размахом, как, если верить газетам, собирается их громить в Германии Гитлер. Только так, а не иначе. И москалей при этом тоже не забывать.

Рабочий день закончился, а Кутько все возится с бумагами в своей конторке. Вернее, делает вид, что возится. Сменный мастер, из местных кацапов, несколько раз заходил в конторку, делал записи в книге учета кирпича, снова молча уходил к обжиговым печам. Без крайней нужды Кутько ни с кем из кацапов и жидов, работающих вместе с ним, не заговаривал, держался в стороне и давно уже пользовался репутацией нелюдимого человека, обиженного жизнью. Считалось, что во время империалистической войны Кутько был контужен разорвавшимся неподалеку немецким снарядом, откуда в его поведении и появились некоторые странности. Настоящую его историю знали весьма немногие. Но это были свои люди.

Действительно, Кутько воевал в русской армии в чине подпрапорщика, но контужен был не немецким снарядом, а большевистским, когда командовал куренем в гайдамацком полку. Случилось это в восемнадцатом году, полк схлестнулся с красными под Винницей. Раненый Кутько попал в плен, но был отпущен. Скорее всего, случайно, потому что красные отпускали рядовых, а командиров ставили к стенке. Едва подлечившись, Кутько примкнул к Махно, командовал у него сотней, снова был ранен, на этот раз в бою с деникинцами, когда те в своем победоносном походе на Москву дошли до Орла, а Махно, сагитированный большевиками, ударил им в спину. Своим неожиданным ударом наступление генерала Деникина он сорвал, позволив красным оправиться и погнать белых от Москвы на юг. За эту услугу большевики хорошо заплатили батьке Махно: собрали большие силы и разбили его разношерстное войско в пух и прах.

Кутько с махновцами тогда уже не было: он командовал самостийным отрядом сечевиков, действовавшим в междуречье Сейма и Десны. В ту пору таких отрядов было много — почти в каждом уезде. Но красные быстро все эти отряды разгромили, и Кутько, сумевший ускакать от погони, затаился на какое-то время в одном из русских сел неподалеку от Курска, а потом, когда на Украине все утихло, зато в России вновь вспыхнули крестьянские бунты, перебрался в Киев. Здесь его арестовали в двадцать седьмом за националистическую пропаганду и отправили на Урал валить лес. Освободили досрочно на Беломорстрое как человека, имеющего среднетехническое образование. И то, надо думать, не по своей милости, а по милости божьей.

С тех пор, то есть с тридцать второго года, Кутько живет и работает в Константиновке. Женился в третий раз (первая жена с двумя детьми осталась в Жмеренке, вторая тоже с двумя — в Киеве), жена в прошлом году принесла двойню, однако это не остудило желание Кутько мстить советской власти до самого последнего вздоха. Ему лишь сорок четыре года, он полон сил, многое еще успеет сделать.