Часть 15

После недели проливных дождей и резкого похолодания вновь наступила погожая пора. Над напоенными степями засияло жаркое солнце, к нему жадно потянулись пшеничные колосья, выбросившая метелки кукуруза, золотистые шляпы подсолнечника, полынь и лебеда, всякая травинка — все, что недавно без милости сгорало в солнечных лучах, желтело и жухло, клонилось к сухой и растрескавшейся земле.

На северо-востоке по утрам еще громоздились кипенные горы облаков, но жаркий ветер из Африки или Аравийского полуострова отгонял их все дальше и дальше, земля парила, холмы и увалы струились в горячем мареве, над ними трепетали, пытаясь улететь, тонкие свечи пирамидальных тополей. Звонкие трели жаворонков, торопливая перепелиная перекличка, скрип коростелей, треск и пиликанье насекомых наполняли степные просторы неистовым ликованием и страстью.

Вечерело.

Петр Степанович Всеношный, загорелый до черноты, в широкополой соломенной шляпе, в холщовых белых штанах и в выгоревшей, когда-то голубой, безрукавке брел по дороге, с удовольствием погружая в горячую пыль голые ступни усталых ног. Свой видавший виды велосипед он катил, держа за руль обеими руками. К раме привязаны две корзины, наполненные огурцами и помидорами, зеленым луком, укропом, молодой картошкой и фасолью. Еще одна корзинка закреплена на багажнике, так что для самого Петра Степановича места на велосипеде не осталось.

Свой выходной день, — а он пришелся в этот раз на среду, — Петр Степанович провел на своем огороде, пропалывая его от бурно пустившихся в рост после дождей сорняков, окучивая кукурузу и картошку, собирая урожай. Он наломался, устал, но был доволен проделанной работой и предвкушал, как удивится и порадуется жена, увидев их огород чистым и ухоженным.

Дождь пришелся весьма кстати, теперь вполне можно рассчитывать, что на зиму они с Верой Афанасьевной будут обеспечены всем необходимым. И даже могут без ущерба для себя поделиться с детьми.

Перебравшись из Харькова в Константиновку, растущий промышленный город в ста примерно километрах к северу от города Сталино, бывшей Юзовки, Петр Степанович устроился сменным инженером-технологом литейного производства на металлургический завод, а Вера Афанасьевна, в молодости закончившая учительские курсы, пошла работать в школу преподавателем младших классов. Они получили двухкомнатную квартиру в двухэтажном итээровском доме в поселке имени товарища Фрунзе, участок земли под огород в трех километрах от дома, и вот уже четвертый год живут на новом месте, вполне освоились, и кажется Петру Степановичу, что никогда они не жили в Харькове, не хаживали раза два в месяц в театр и филармонию, не провели с женой полгода в Германии, куда он послан был советской властью в качестве специалиста по закупкам технологического оборудования, не сидел потом безвинно в Бутырках, не загибался в Березниковском лагере строгого режима. Но ведь все это было, было, и ни с кем-нибудь, а с ним, Петром Степановичем Всеношным.

Видел бы его сейчас Левка Задонов! Куда подевались лоск и блеск, осанистость и чувство собственного достоинства бывшего ведущего технолога Харьковского завода тяжелого машиностроения! Этот загорелый до черноты человек, одетый черте во что, выглядел селянином, обычным селянином да и только. А если бы его увидел бывший петербуржец герр Бауэр, четыре года назад чиновник по внешним связям германской фирмы "Маннесманн"… о-о! — вот уж посмеялся бы над товарищем Всеношным, вот бы потешился, застав его босиком на этой степной дороге.

Ну, да бог с ними! Jedem das Seine — каждому свое, как говаривают просвещенные немцы.

Узкая дорога петляет среди зарослей кукурузы, подсолнечника и проса, среди грядок с огурцами и помидорами, луком и чесноком, картофелем и баклажанами. Иногда к самой дороге тянутся арбузные и дынные, кабачковые и тыквенные плети, среди узорной листвы посверкивают глянцевитой зеленью бока зреющих плодов. На огородах почти никого, разве что мелькнет выгоревшая на солнце косынка какой-нибудь старушки: день рабочий, не до огородов.

Еще один поворот — и перед Петром Степановичем открывается панорама города, ставшего таковым чуть больше года назад, но все еще остающимся большим селом, протянувшим свои пыльные улицы и переулки вдоль линии железной дороги. Беленые известью игрушечные хатки-мазанки под соломенными и камышовыми крышами прячутся среди вишенника, яблонь, груш, слив, абрикосов. Улицы обозначены пирамидальными тополями, отдельной кучкой теснятся кирпичные двух и четырехэтажки, строящаяся школа и универмаг, слева среди акаций городского парка светлеет пятно недавно открытого стадиона. Город отлого спускается к железной дороге, а за нею высятся каменные ограды, за оградами вздымаются темные корпуса и трубы заводов, работающих и строящихся. А еще дальше, за темными заводскими корпусами, за переплетением железных конструкций и подвесных дорог, по которым ползут вагонетки с рудой и шихтой, в серой дымке теряется более зеленая нижняя степь, голубые ленты ставков, купы раскидистых ив, среди которых белеют дачи партийного и советского начальства.

Петр Степанович всегда останавливается на этом возвышенном месте, прежде чем начать спуск в глубокий меловой овраг, и долго любуется широкой панорамой, освещенной закатным солнцем. Его охватывает здесь непонятная щемящая грусть. Может быть, оттого, что точно знает: отныне приговорен оставшуюся жизнь провести в этой большой деревне, поэтому, глядя на открывающуюся панораму, пытается свыкнуться с этим приговором, желая лишь одного: чтобы его не трогали, не мешали жить и работать. А уж он никому мешать не собирается, он теперь тише воды, ниже травы. Вот дети у него — те да, те пусть и кипят, и бушуют в своем комсомоле, им все понятно, для них не существует никаких загадок в этом мире, где все, как им кажется, светло и радостно. Петр Степанович, встречаясь со своими детьми, никак не может найти с ними общего языка, ему представляется, что они или ничего не знают и не понимают, или, наоборот, знают что-то такое, чего ему, их отцу, и не снилось.

На выходе из оврага, там, где из каменной россыпи пробивается после дождей чистый родничок и растет раскидистая, дуплистая ветла, в тени этой ветлы Петр Степанович разглядел человека, полулежащего на траве с газетой в руках. На человеке тоже соломенная шляпа, рядом с ним поблескивает спицами велосипед, — вид транспорта, недавно ставший входить в обиход, и то в основном среди образованной публики. Человек, видать, тоже провел день на огороде, теперь отдыхает в тени ветлы, приводит себя в порядок перед тем, как спуститься к людям.

Вздохнув, Петр Степанович начинает спуск. Вскоре он поравнялся с отдыхающим человеком, тот сел, приподнял шляпу, приветливо поздоровался:

— Товарищу Всеношному наше почтение.

— Здравствуйте, — откликнулся Петр Степанович, останавливаясь. Подставив велосипеду бедро, он освободил одну руку и тоже приподнял шляпу.

Петр Степанович узнал в человеке техника, работающего на производстве кирпичей из шлаков доменного процесса. Кажется, его зовут не то Анатолий Семенович, не то Анатолий Сергеевич. А вот фамилия… Фамилию так сразу и не вспомнишь: знакомство шапочное, пути не пересекались ни разу: и работают на разных заводах, и живут в разных концах города.

— Отдыхаете? — спросил Петр Степанович из вежливости.

— Да вот… — неопределенно повел рукой техник и поднялся на ноги.

Он высок, худ, имеет бородку клинышком, усы скобочкой, нос длинный, глаза черные, глубоко сидящие, губы узкие, провалившиеся, какие бывают у людей беззубых или очень злых. Таких людей Петр Степанович побаивается: на их лицах читается непробиваемое упрямство и нежелание понять других.

Приблизившись на два шага к Петру Степановичу, техник снял шляпу, представился:

— Зовут меня Антонием Станиславовичем, фамилия Кутько. Нас, Петр Степаныч, в прошлом году на Первое Мая знакомил Павло Данилович Дубенец. Если помните…

— Как же, как же, я помню, — несколько смутился Петр Степанович и, повесив шляпу на руль, протянул руку.

— Да вы прислоните машину к ветле, — посоветовал Кутько, когда они обменялись рукопожатием. — Водицы испейте… Хороша здесь водица-то.

— Вы правы: водица в этом роднике хороша, — согласился Петр Степанович. — Жаль, что родник питается только дождями и быстро пересыхает. Колодец бы здесь вырыть…

Он помедлил, однако велосипед все-таки прислонил к дереву: неприлично как-то поздороваться и тут же уйти. Минут пять можно и поговорить. А потом испить водицы, сполоснуть лицо, помыть ноги и обуться: не к лицу инженеру идти по городу босиком.

Кутько вытащил из мешковатых штанов портсигар, открыл, предложил папиросу. Закурили. Потом сели на траву.

— Что пишут новенького? — кивнув на газету, спросил Петр Степанович, спросил, лишь бы не молчать.

— Да что пишут… Ничего особенного не пишут. Кстати, сообщают, что Березниковский химкомбинат перевыполнил план… — как бы между прочим произнес Кутько и равнодушно глянул вверх.

Петр Степанович насторожился и тоже глянул вверх: там, в белесом от зноя небе, кружил коршун.

— Перевыполнил, значит, — пробормотал он, вспомнив студеную зиму тридцать первого года и свою тоску по теплу.

— А вам, Петр Степаныч, сказывают, привелось строить этот Березниковский химкомбинат… — и Кутько глянул на Петра Степановича прищуренными глазами.

— Д-да, п-привелось, — глухо выдавил Петр Степанович и нахмурился: вопрос был нехороший, давно ему такой никто не задавал: мало кто в Константиновке знает о прошлом Петра Степановича Всеношного. Возникла было мысль объяснить этому Кутько, что оказался в лагере ни за что, но вовремя вспомнил, что так говорят все, поэтому лишь качнул рано поседевшей головой и уставился в меловой скат оврага, над которым с пронзительными криками носились стрижи.

— А я севернее… на Беломорстрое… баланду хлебал, — признался Кутько ожелезневшим голосом, и на худом лице его заходили желваки. — Четыре года считай… Еле выжил. Так что мы с вами, уважаемый, советской властью облагодетельствованы полной, так сказать, мерой.

— А-ммм… — промычал Петр Степанович и вяло пошевелил рукой. — Стоит ли вспоминать? Прошлое не переделаешь.

— Это вы верно сказали, Петр Степаныч. Прошлое, действительно, не переделаешь. Но помнить прошлое надо. Чтобы спросить с кого следует, когда придет час…

— А-а, кхммм… — опешил Петр Степанович. — Это, простите, в каком же смысле?

— В самом прямом, коллега, в самом прямом. Не вечно большевикам над нами изгаляться, придет им когда-нибудь конец. Тогда-то все и припомним, тогда-то и спросим с них за все преступления против украинского народа.

Надо бы встать и уйти, но Петр Степанович почему-то продолжал сидеть и слушать опасные речи. И тут в голову пришло, что этот Кутько оказался на этой дороге не случайно, что он откуда-то узнал о прошлой жизни Петра Степановича и завел этот разговор тоже не случайно, а с какой-то определенной и явно преступной целью.

Внутри у Петра Стапановича от этой мысли все будто опустилось, а тело покрылось холодным потом. Он вспомнил недавний вызов в местное управление госбезопасности, молодого начальника-еврея с одутловатым лицом, его настойчивое желание проникнуть в мысли и настроение Петра Степановича, и не только его самого, но и людей, его окружающих. А еще партийный организатор завода, — говорят, комиссарил в Красной армии в гражданскую войну, — и тоже всегда с такой подозрительностью разглядывающий Петра Степановича, будто уверен, что товарищ Всеношный носит за пазухой револьвер или бомбу. Вдруг этот Кутько связан с кем-то из этих, которые… Вдруг кто-то из них решил проверить, как Петр Степанович станет реагировать на антисоветскую и антипартийную пропаганду! А Петр Степанович, вместо того чтобы реагировать правильно, сидит и хлопает ушами, как последний осел.

Кутько между тем, сделав глубокую затяжку и выпустив дым, продолжал, будто подслушав мысли Петра Степановича, но уже на смеси русского с украинским:

— Да вы не бойтесь, Петро Степаныч: я не из НКВД. И вас пытаю зовсим ни с того, щоб на вас же и наклепать в органы. Ни-и. Цэ дило не по мне. Я на бильшевикив дюже злый с давних рокив, а не тильки с отсидки, щоб на своих же и клепать. А тильки я так размовляю: нам, що от большевикив принялы лиха, треба быть вместях и друг за дружку держатися крепко. Щоб помогу оказувати друг дружке, пиддержку. Ось якы у мени думки.

— Да-да, разумеется… То есть, я хочу сказать… — совсем уж растерялся Петр Степанович, не ожидавший такой откровенности от Кутько. Поднялся на ноги, пробормотал: — Вы извините, я пойду, пожалуй… жена дома ждет… будет волноваться… обещал, знаете ли, пораньше придти… — И, смяв зачем-то в кулаке потухшую папиросу, обернулся к сидящему Кутько, произнес громче и почти твердо: — Не знаю, как вы, а я о своем прошлом стараюсь позабыть. Да. И ни с кого спрашивать не собираюсь. Потому что второй раз там оказаться не хочу. Вот. Так что извините.

Подошел к ветле, взял велосипед за руль, вывел на дорогу, оглянулся, приподнял шляпу.

— Будьте здоровы, Антоний Станиславович. Будьте здоровы.

И быстро зашагал вниз, пыля босыми ногами.

Кутько не ответил, смотрел вслед, презрительно щурясь, жевал папиросу, дергал себя за куцую бороденку.