Давно Петр Степанович не испытывал такого страха и такой паники, как после разговора с Кутько. Домой он чуть ли не бежал, и ему за каждым углом мерещилась всякая чертовщина. Дважды побывав под следствием, наслушавшись всяких историй в тюрьмах и Березниковском лагере, начитавшись газет, где рассказывались жуткие вещи про антисоветское подполье, вскрываемое доблестными чекистами то в одном месте, то в другом, он представлял себе, что Кутько специально к нему подослали, чтобы завербовать в это самое подполье, но коль скоро вербовка не состоялась, а Кутько раскрыл свою истинную сущность перед Всеношным, то означенного Всеношного ждет неминуемая смерть от рук безжалостных подпольщиков в ближайшие же часы, если не минуты.

С другой стороны, если Кутько не подпольщик, а человек НКВД, то он непременно доложит о том, что инженер Всеношный выслушал его антисоветскую и антибольшевистскую пропаганду без всякого отпора со своей стороны и даже без особых возражений. Теперь в НКВД тот самый начальник-еврей подождет день-другой и, если Петр Степанович не явится к нему, чтобы рассказать про Кутько, сам явится к Петру Степановичу ближайшей ночью, чтобы арестовать и снова отправить в лагерь.

Значит, надо самому бежать в НКВД? А если Кутько болтал просто так? Если его никто не подсылал? Получится тогда, что Петр Степанович своими руками упрячет за решетку ни в чем не повинного человека. Правда, надо признаться, этот Кутько ему не понравился с самого начала, то есть еще в прошлом году во время знакомства, но из этого не следует, что человек он действительно плохой и замышляет какие-то козни против советской власти. Разве самому Петру Степановичу не было обидно, что его арестовали сразу же после возвращения из Германии! И арестовали совсем ни за что, то есть исключительно потому, что кто-то работал плохо да еще и воровал государственное добро. Разве мало в тех же Березниках сидело безвинных людей!..

С другой стороны, и виновные тоже ведь были. Тот же Кутько, например. Что о нем знает Петр Степанович? Ничего. Зато всем в Константиновке известно, что кирпичи из шлака делают плохие, они разваливаются и от жары, и от холода, и от дождей. Об этом даже писала местная газета, утверждая, что дело не в несовершенстве технологии, а в самом настоящем вредительстве и саботаже старых спецов. Может, так оно и есть на самом деле. Может, Кутько этот и есть самый настоящий вредитель и саботажник. И если Петр Степанович не пойдет в НКВД, то его арестуют за то, что он знал об этом Кутько — или, по крайней мере, догадывался, — но никаких мер не принял.

По улицам бегала ребятня, с криком и шумом гоняя по пыли железные обручи. На лавках возле калиток сидели старухи и старики, разглядывали редких прохожих, судачили.

Вился дымок крепкого самосада, звучали напевные голоса. Петр Степанович кланялся то в одну, то в другую сторону.

"Вот живут же люди — и никаких тревог, — с тоскою и завистью думал он, шагая к дому. — А тут как в заколдованном круге: куда ни кинь, всюду клин".

Пересменка на заводах уже закончилась, прохожих на улице почти не видно. Со стороны еще недостроенного стадиона слышится то усиливающийся, то резко ослабевающий рев сотен голосов: там играют в футбол константиновцы с приезжими изюмцами. Идут, судя по времени, последние минуты матча. Когда рев болельщиков смолкает, слышится перестук колес длинного товарняка, идущего на север, свистки маневровых паровозов.

По улице бредет точильщик, кричит монотонно, в такт колесам поезда:

— Ножи-и-но-о-ожницы-то-чу-ууу!

На перекрестке цыганка, облепленная чумазыми цыганятами, пристает к молодой женщине:

— Позолоти ручку, красавица, всю правду тебе открою: что было, что есть и что сбудется…

Увидела Петра Степановича с его корзинками, подтолкнула к нему цыганят.

Подбежали двое, нахально стали требовать:

— Дя, давай помидор! Дя, давай помидор!

Дал пять штук и три огурца. Схватили цепкими грязными ручонками, кинулись к матери, не поблагодарив.

Петр Степанович, шагая дальше, суеверно подумал: "Я сделал доброе дело, может, господь, если он есть, отвратит от меня за это очередную беду".

К своему дому Петр Степанович подходил с гулко бьющимся сердцем. На углу остановился, попытался успокоиться, чтобы ненароком не перепугать жену. Случайно глянул на ноги: они все еще были босы и пыльны, штаны подвернуты. Если бы не Кутько, он бы непременно умылся родниковой водой, обулся бы. То-то же на него так пялились старики: инженер, а в таком непотребном виде.

Прислонив велосипед к стене дома, Петр Степанович слегка отер ноги о пыльную траву и травой же, не столько очистив от пыли, сколько размазав ее, обмахнул сандалии, обулся, отвернул штанины. Ну, как говорится…

Жена Петра Степановича, Вера Афанасьевна, все такая же полненькая и плотненькая, какой была и несколько лет назад, разве что некогда черные волосы будто припудрило меловой пылью, ожидала своего мужа, сидя на лавочке возле подъезда с двумя соседками. Увидев Петра Степановича, всплеснула пухлыми руками и провозгласила:

— А вот и мой Петр Степанович!

И тут же поспешила к нему навстречу, приговаривая:

— А я тебя жду-жду, а тебя все нет и нет… Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего не случилось, — поспешил успокоить ее Петр Степанович. — Просто заработался. Травы много, огурцы — так все заросли травой, едва видно.

Поздоровавшись с соседками, Петр Степанович принялся отвязывать корзины, путаясь в узлах и веревках. В черных глазах Веры Афанасьевны затаилась тревога: муж явно чем-то расстроен, что-то с ним случилось, ее не обманешь.

У себя дома он долго мылся под душем, не столько оттого, что был грязен, сколько от желания отсрочить разговор с женой. Петр Степанович знал, что Вера Афанасьевна заметила его расстройство и теперь не отстанет, пока не выпытает у него все.

Раньше за ней подобное не водилось, она благоговела перед мужем, не смела не то что перечить ему или вмешиваться в его дела, но даже иметь свое мнение по пустякам. Это иногда ужасно злило Петра Степановича. И вот он вернулся из Березников и застал свою всегда робкую и послушную жену совершенно изменившейся: она и перечила ему, и вмешивалась во всякое дело. По-видимому, такие изменения в ее поведении произошли потому, что она, лишившись мужа, пошла работать — впервые в своей жизни, — и увидела эту жизнь как бы изнутри, что-то поняла в ней по-своему и по-новому оценила самою себя.

Наконец, в ней, судя по всему, начала развиваться обычная учительская жилка: учить не только детей, но и всякого, кто попадется под руку. Более того, Вера Афанасьевна стала относиться и к Петру Степановичу как к маленькому, несмышленому ребенку, она опекала его во всем, и куда бы он ни собирался, какие бы дела ему ни предстояли, всегда находила, что ему посоветовать и подсказать.

Как ни странно, но Петр Степанович воспринял эти перемены в своей жене как должное, выслушивал ее со вниманием, однако редко следовал ее советам. В то же время в доме их роли переменились: здесь командовала Вера Афанасьевна, и частенько Петру Степановичу доставалось на орехи за то, что сделал что-то не так или не вовремя.

За ужином Петр Степанович выпил водки и несколько успокоился. Пока он ел, Вера Афанасьевна потчевала его не только пищей насущной, но и всякого рода известиями из жизни города, сплетнями и слухами. За ужином Петр Степанович узнавал, кто с кем развелся или кто на ком женился, кто купил себе что-то новенькое, кто что-то новенькое достал по блату; рождения и смерти, ссоры и знакомства, жизнь константиновских верхов и низов — все было известно Вере Афанасьевне. Она с наслаждением купалась в этом море слухов и фактов, и факты, как казалось Петру Степановичу, имели для его жены значительно меньшее значение, чем слухи об этих фактах.

Можно было бы возмущаться такими переменами в близком человеке, но Петр Степанович, и раньше-то покладистый и добродушный, теперь, наученный горьким опытом, вообще стал молчаливым и замкнутым, чужие дела и суждения перестали его волновать в той же мере, в какой волновали когда-то, даже если эти дела и суждения не касались его самого. Он молча слушал свою жену, иногда кивал головой, но слышал далеко не все, занятый своими мыслями. К счастью, Вере Афанасьевне вполне доставало и того, что ее не перебивают.

Но вот ужин кончился, и наступил черед Петра Степановича делиться своею бедою. О встрече с Кутько он поведал скучнейшим голосом, будто ничего особенного не случилось, но Вера Афанасьевна испугалась не на шутку, однако своей приобретенной в последние годы уверенности и способности рассуждать не утратила. Более того, Петру Степановичу показалось, что испуг испугом, а его жена что-то знает такое, что не дает ей, как в прежние времена, заголосить и впасть в полнейшую невменяемость. Между тем вывод из рассказа она сделала совершенно неожиданный:

— Ты, Петя, ничего не предпринимай, я сама все узнаю про этого Кутько. У меня в классе учится сын начальника отделения милиции, так он всегда мне говорит… не сын, конечно, а его отец: "Вера Афанасьевна, — говорит он мне, — если вам чего понадобится, так вы мне только намекните, я тут же все устрою". Вот и пусть устраивает.

Петр Степанович попытался было возразить, но на лице жены была написана такая непреклонная решимость устроить так, как она сказала, что всякие возражения были бы пустой тратой времени и, чего доброго, могли закончиться ссорой. А этого Петру Степановичу ужасно не хотелось. Он вообще не умел и не любил ссориться с людьми.

Спать легли поздно. За окном чернела густая южная ночь, когда и в двух шагах невозможно ничего разглядеть. Лишь редкие фонари освещали тихие перекрестки, да в открытые настежь окна, занавешенные марлей, назойливо лезло зудение и стрекотание сверчков и прочих козявок.

Вера Афанасьевна уснула сразу же. Она имела счастливый характер, который не позволял ей слишком погружаться в переживания, поэтому, что бы ни случилось днем, к ночи все невзгоды отступали, ночь дневные тревоги в себя не вмещала, и Вера Афанасьевна, повздыхав минуту-другую, пока раздевалась, едва коснувшись головой подушки, тут же и засыпала. Если, конечно, в ней не возникало желания потискать своего мужа, подталкивая таким образом его к супружеским обязанностям, к которым он после отсидки стал относиться спустя рукава.

А Петр Степанович, так и не сомкнув глаз, пролежал до самого утра, вспоминая подробности разговора с Кутько, Березниковский лагерь, товарищей по несчастью. Уже на рассвете он как-то так неожиданно принял решение, как ему поступить дальше, и тут же забылся тревожным сном, будто провалился в хлюпающую трясину.

Утром, когда жена собиралась в школу, где был организован летний пионерский лагерь для детей младших классов, он попытался было отговорить ее от обращения за помощью к начальнику отделения милиции, но Вера Афанасьевна лишь удивленно повела плечом, что означало: вопрос решен и обсуждать его нет никакой надобности.

Петру Степановичу сегодня идти в ночную смену. Проводив жену и оставшись один, он в растерянности походил по комнатам, затем принялся перебирать письма от детей, но ничего, что могло бы бросить пятно на них с женой или самих же детей, в письмах не обнаружил. После этого принялся одеваться, медленно, с длинными паузами, перебирая в задумчивости еще не застегнутые пуговицы. Уже возле двери оглянулся обреченно, подумал, что надо бы написать жене записку на тот случай, если не вернется, но махнул рукой и решительно переступил через порог.

Часы показывали десять часов восемь минут.