Вера Давыдова сидела за накрытым столом. Свет лампы золотил ее волосы, четко прорисовывал точеный профиль на фоне стены. Она не расслышала, как открылась дверь (они везде открывались совершенно бесшумно), и Сталин успел разглядеть, что женщина напряжена и нервничает. Но в следующую секунду Давыдова повернула голову, увидела Сталина, и на лице ее появилась заученная улыбка.

— Прошу извинить, что заставил вас ждать, — произнес Сталин глуховатым голосом, подошел к женщине и протянул ей руку.

Давыдова вспыхнула, поднялась, вложила свою маленькую ладонь в сухую ладонь Сталина, слегка ответила на его пожатие. Она была здесь не первый раз, уже знала кое-какие привычки этого человека, которого одни превозносят до небес, как бога, другие с такой же силой ненавидят, хотя тщательно скрывают это от других.

Сталин несколько дольше задержал в своей руке руку женщины, разглядывая ее лицо: да, лицо напряжено, а еще на нем заметна усталость, и это не удивительно, если иметь в виду, что ее привезли прямо после окончания спектакля.

Давыдова тоже изучала лицо Сталина, но не так пристально, как он, а слегка играя глазами и кривя полные, красиво очерченные губы в насмешливой ухмылке. Ухмылка была не обидная, за ней скрывалась стеснительность и то пугливое ожидание, которое так красило ее лицо.

— Как прошел спектакль? — спросил Сталин, отпустив руку Давыдовой и обходя стол.

— Спасибо, по-моему, не плохо, — ответила она своим удивительно мелодичным голосом. И уточнила: — Если судить по реакции зрителей.

— Зритель зачастую имеет субъективную оценку. Он и не может иметь другой. Главная оценка есть та оценка, которую мы даем себе сами, — произнес Сталин, усаживаясь за стол и как бы продолжая давешние рассуждения с самим собой.

Увидев, что женщина продолжает стоять, слегка повел рукой:

— Садитесь, садитесь! Наверное, проголодались. Будьте за хозяйку.

Сталин обращался к Давыдовой на "вы", ни разу не произнеся ее имени вслух, явно имея в виду, что их отношения, несмотря на интимную близость, не могут измениться, как не может измениться их общественное положение. Давыдова это отлично понимала и держала ту дистанцию, которая установилась между ними в первую же их встречу.

— Проголодалась, Иосиф Виссарионович, — призналась она, обдумывая слова Сталина об оценке и самооценке: вождь сказал совсем не то, что говорила официальная пропаганда и что сам он говорил с трибуны, упирая на решающее слово партии и народа. Оговорился? Вряд ли. По-видимому, имел в виду себя и ее, отделяя от других. Хорошо это или плохо?

Виновато улыбнувшись, так и не решив для себя, как принимать сказанное Сталиным, Давыдова плавным движением обеих рук сняла скатерть. Открылся стол, а на нем фрукты, две бутылки вина, холодные закуски и все остальное, что положено для двух человек. Посредине стола супница, накрытая крышкой. Давыдова подняла крышку — в ноздри ударил острый запах приправ. Слегка наклонившись, принялась разливать борщ половником в глубокие тарелки, чувствуя на своем лице и слегка обнаженной груди пристальный взгляд Хозяина.

Она знала, что Сталин обедает поздно, поздно же ложится, что он из породы сов и что членам правительства и политбюро приходится приспосабливаться к его распорядку дня. Знала, что такой распорядок введен был не сразу, а где-то с двадцать девятого-тридцатого года, когда Сталин окончательно укрепил свою власть и окружил себя людьми, готовыми приноравливаться к любой его прихоти. Об этом шептались и в театре, и вокруг театра, слухи туда доходили от жен кремлевских небожителей через третьи-четвертые руки, и трудно было понять, сколько здесь правды, а сколько выдумки за-ради красного словца.

Сталин наполнил бокалы вином, поднял свой и, разглядывая вино на свет, произнес:

— Я хочу выпить за вашу красоту, за ваш ум и ваш талант. Такое сочетание встречается у женщин крайне редко, и я очень… — сделал паузу, подбирая слово, посмотрел в глаза женщине, продолжил: —…я очень рад, что именно вы сидите за этим столом. Ваше здоровье! — Слегка приподнял бокал и отпил несколько глотков, оставив немного на дне.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович, за добрые слова, — слегка склонила царственную голову Давыдова и тоже отпила из своего бокала.

Вино чуть терпкое, но очень приятное. Слова Сталина успокаивали, переводили их отношения в некую игру, в состояние, привычное для актрисы. Скованность прошла, осталась лишь известная настороженность и внимательность — та внимательность, какая необходима, чтобы вовремя услыхать подсказку внутреннего суфлера. Догадалась еще в первый раз, что такой же суфлер существует и в самом Сталине. Отсюда, скорее всего, его неспешная манера речи, длинные паузы между фразами.

Что ж, жизнь — игра, а мы в ней — актеры. И не только на сцене. Не исключено, что чем выше человек стоит на ступенях власти, тем большими способностями актера должен обладать.

Когда дошла очередь до жареной картошки, Сталин вдруг спросил:

— А скажите мне, как вы относитесь к тому, что новый год раньше встречали с елкой, а теперь эта старая традиция как бы отменена революцией?

Со своей женой Сталин о делах почти не говорил, не советовался, не делился с ней ни тем, что радовало его, ни тем, что огорчало, полагая, что она не сможет его понять. А с этой женщиной говорить хотелось. И даже кое-чем делиться. Тем более что она ближе к народу, чем он сам, а вождю иногда не мешает знать из первых рук, что этот народ думает по тому или иному поводу.

До сих пор Сталин себя сдерживал, уверенный, что Давыдова, при всем ее уме, непременно когда-нибудь расскажет кому-нибудь о том, что сам Сталин делился с ней своими мыслями. Он знал меру своей значительности в глазах людей, сам старался эту значительность возвысить, считая, что авторитет вождя должен быть безупречен, как авторитет бога. И даже выше. Потому что бог — он вечен и настолько велик в сознании верующих, что они не могут не догадываться, что ему вряд ли есть дело до каждого из них. Учась в семинарии, он испытывал именно такое чувство. Испытывал до тех пор, пока это чувство не привело к отрицанию бога вообще.

А что о Сталине думает Давыдова? Как высоко ставит его в своем сознании в сравнении с другими людьми? По внешнему виду ее ничего определенного сказать нельзя: умеет себя держать. Но вряд ли думает о нем плохо и ставит ниже других. Он бы заметил.

Давыдова подняла голову, с недоумением посмотрела на Сталина, встретилась с его внимательным ожидающим взглядом, вдохнула побольше воздуху, прислушалась к внутреннему суфлеру, но тот молчал. Тогда она улыбнулась своей очаровательной улыбкой, которая в затруднительных случаях хорошо скрывала растерянность, и заговорила, но с таким напряжением, точно решалась ее судьба:

— Это самые приятные воспоминания моего детства, Иосиф Виссарионович. Мы, дети, всегда с таким нетерпением ждали нового года как раз из-за елки: вот принесут эту самую елку, вот будем ее наряжать всей семьей… — Выдохнула воздух, рассмеялась освобожденно, разглядев во взгляде Сталина не только внимательность, но и доброжелательность. Воскликнула, всплеснув руками: — А игрушки! Сколько необыкновенного рождала наша детская фантазия, когда мы их делали собственными руками! И, может, самое главное: утром под елкой находить подарки — каждому свое. Неизгладимое впечатление, — закончила Давыдова и смело глянула в глаза своего собеседника.

— Да-да. Я тоже помню эти впечатления, — задумчиво произнес Сталин, откидываясь на спинку стула. — Правда, это не детские впечатления, а впечатления, вынесенные мной из сибирской ссылки. — Помолчал, продолжил полувопросительно: — Может быть, надо вернуться к этой народной традиции?.. Не все народные традиции так уж реакционны, как это кажется некоторым нашим товарищам. Тем более что они никак не связаны с православием.

— Я уверена, Иосиф Виссарионович, что наш народ с радостью воспримет такой возврат! — воскликнула Давыдова с жаром. И тут же предложила с отчаянной смелостью: — Давайте выпьем, товарищ Сталин, за возврат хороших народных традиций!

— Что ж, давайте, товарищ Давыдова, — усмехнулся Сталин и принялся разливать вино.

Давыдова проснулась и, еще не открывая глаз, догадалась, что Сталина рядом нет. Она не помнила, когда он ушел: уснула сном человека, израсходовавшего все свои силы, отпущенные природой на день. Похоже, любовник остался доволен ею. Ей тоже жаловаться было не на что: Сталин, несмотря на почтенный возраст, держался молодцом. Один недостаток: он и в постели с женщиной полностью не раскрывался, не переходил ту грань, за которой начинается безумство плотской любви. И как Давыдова ни старалась, ей не удалось перетащить его через эту грань и на этот раз.

Впрочем, бог с ним. Каждый мужчина хорош по-своему. Тут уж ничего не поделаешь. Хуже, когда переходят не только через некую грань, но отбрасывают все моральные скрепы вообще, когда плотская любовь сменяется скотством.

Давыдова потянулась и откинула одеяло. Тотчас же открылась дверь, вошла немолодая, но очень крепкая на вид женщина с простым русским лицом. И в прошлые разы утром приходила она же: видать, стерегла под дверью пробуждение гостьи своего хозяина.

— Доброе утро, — негромко вымолвила женщина и остановилась в дверях с таким неприступным видом, который отбивал всякую охоту с ней заговорить.

— Доброе утро, — негромко же ответила Давыдова и прислушалась: в доме стояла глухая тишина, не нарушаемая ни единым звуком.

Туалет, ванная, легкий завтрак. Женщина все время была рядом, предупреждая всякое движение, но не навязчиво. Однако присутствие ее подгоняло, заставляло все делать быстро. Что ж, все понятно: вы, Вера Александровна, выполнили свое предназначение и не должны задерживаться здесь ни на единую лишнюю минуту.

Полный и подвижный еврей с блудливыми глазами, в форме и ромбами в малиновых петлицах, провожал Давыдову до дверей, где ее ждал автомобиль. Пройдя несколько шагов, она оглянулась на весьма невзрачное строение, выкрашенное зеленой краской, по внешнему виду которого трудно определить, что находится внутри, и ей показалось, что внутри нет ничего и никого. И не может быть. Даже той немолодой, крепкой и услужливой женщины. Не говоря уже о Сталине.

Дом казался вымершим, и впервые Давыдовой стало жаль Сталина чисто по-женски: она сейчас окунется в кипучую жизнь разноликого народа, а он… а его окружат люди вроде этого еврея с блудливыми глазами. Люди эти, вполне возможно, сплочены между собой и держатся за него, Сталина, а он среди них — совершенно одинок… Попыталась представить себя на месте Сталина — и не смогла.

Еще подумалось, и не в первый раз: как бы она восприняла, если бы Сталин вдруг предложил ей стать его женой? Знала, что не предложит, но все-таки… И от одного лишь предположения такой возможности тело охватило нервным ознобом: женой — это было бы ужасно.