Дождей ждали весной — их не было. Небольшие дожди местного значения в начале лета ничего не меняли. В конце июля похолодало. На землю обрушились ливни, с грозой и градом. Они сменились занудливыми дождями, сырым пронизывающим ветром. Дождями было охвачено не только Нечерноземье, но и Украина, Поволжье, Донские и Кубанские степи. Синоптики не могли сказать, когда дожди кончатся, не поляжет ли и не погниет на корню хлеб. А между тем хороший урожай был очень нужен, и не только потому, что он нужен всегда, а потому, что это первый год, когда деревня почти полностью перешла на колхозные рельсы, кулак подавлен повсеместно, он нигде не поднимает головы, и очень надо, чтобы крестьянин поверил в колхозы, в необходимость и возможность коллективного труда, что, наконец, и на стороне большевиков случается Бог.

В эти ненастные дни Сталин чувствовал себя неважно: донимал насморк, к вечеру поднималась температура. Однако врачей он чурался, не очень доверяя их ученой премудрости, лечиться предпочитал старыми дедовскими методами: подогретым вином, горячими ваннами для ног с горчицей и вдыханием пара отварной картошки в мундире.

Врачам Сталин не доверял еще и по той причине, что они могли всучить ему вместо лекарства какой-нибудь дряни или даже отравы, тем более что был осведомлен об увлечении Генриха Ягоды этим стародавним способом устранения неугодных людей. Черт его знает, этого… этого Ягоду, не взбредет ли ему в голову и самого товарища Сталина отправить на тот свет, подговорив врачей дать товарищу Сталину такие порошки, от которых можно протянуть ноги. С Ягоды станется, хотя он при всяком удобном и не слишком удобном случае распинается в своей преданности партии и лично товарищу Сталину. Так если послушать товарища Ягоду и ему подобных, все они только и молятся на товарища Сталина, только и мечтают о том, чтобы он жил вечно. А сами в это время плетут нити заговоров, интригуют, подкапываются под власть генсека… Наконец, будто не товарищ Ягода голосовал против товарища Сталина на одном из пленумов ЦК по одному из самых кардинальных вопросов внутренней политики партии — по крестьянскому…

После нелепой смерти жены Сталин перебрался с дачи в Зубалово, где все о ней напоминало, вызывая то тоску, то глухую ненависть, на новую, в Кунцево, — одноэтажный кирпичный дом всего в семь весьма скромных комнат. Сталин никого из обитателей старой дачи не потащил за собой на новое место. Ему казалось, что все так или иначе причастны к самоубийству жены, что они скрывают от него какую-то тайну, раскрытие которой могло бы выявить роль каждого из них в этом деле. Но ему и самому не хотелось знать все подробности, способные лишить его веры даже в самых близких ему людей. Что ж, пусть будет тайна. Зато он оградил себя от необходимости видеть все время мелькающие в Зубалово перед его глазами знакомые лица, не будет слышать назойливые просьбы помочь то тому родственнику, то другому занять ту или иную хлебную должностишку. Тем самым он обрек себя на одиночество, к которому не был расположен. Но лучше одиночество среди проверенной охраны и обслуги, чем постоянная подозрительность, что среди мельтешащих перед тобой людей может оказаться и тот, кто способен покуситься на жизнь товарища Сталина.

В этот субботний день Сталин проснулся как всегда в полдень, некоторое время лежал, прислушиваясь к своему телу: похоже, со вчерашнего дня кое-что изменилось, и хотя недомогание не оставило его, дышать стало легче. Впрочем, и сегодня надо будет еще раз проделать все лечебные процедуры. Для верности.

Вообще-то можно бы уехать на юг, в Пицунду, переждать похолодание в тепле, но — увы: слишком много неотложных дел свалилось на него в последнее время, а передоверить некому, все его соратники только и способны, что исполнять указания вождя. Да и то через пень-колоду.

Встав с постели, натянув поношенные брюки защитного цвета, заштопанные в некоторых местах молчаливой и все замечающей пожилой домработницей — и поваром одновременно, — заправив брюки в толстые шерстяные носки ее же вязки, сунув ноги в теплые домашние сапоги, Сталин вышел из спальни в коридор.

Здесь, под самой дверью, его ждал начальник личной охраны Карл Паукер, австрийский еврей, бывший театральный парикмахер, с вечно улыбающейся круглой, как арбуз, физиономией, с лучащимися серыми наглыми глазами. Глядя на этого человека, Сталин и сам начинал невольно ухмыляться в усы. Ему казалось, что внутри Паукера сидит какой-то другой человек, который смотрит на Сталина сквозь переливчатые стекляшки выпуклых глаз, тормошит заключающую его телесную оболочку, пытаясь вырваться наружу, не давая Паукеру ни минуты оставаться спокойным.

— Guten Morgen! До-обрее у-утро, ваше вельико-льепность! До-обрее у-утро! — запел Паукер, растягивая толстогубый рот в масляной улыбке. При этом руки его порхали бабочками, ноги скользили в разные стороны, как у человека, очутившегося на льду, и весь он изгибался и извивался своим коротким и толстым телом невероятно. Но не только телом кривлялся и вихлял Паукер, но и речью своей тоже. Он вел себя со Сталиным настолько фамильярно, настолько вольно, как может вести себя завзятый шут с грозным владыкою, при виде которого впадают в оцепенение даже герои. Он и свое неправильное произношение употреблял для придания своей речи большего комизма, хотя мог изъясняться по-русски вполне сносно.

Паукер оказался в должности начальника охраны Кремля и лично генсека по рекомендации Менжинского, у которого начинал брадобреем же, а также тайным и явным осведомителем. Наверняка он и сейчас доносит о каждом шаге и каждом слове товарища Сталина… только теперь не Менжинскому, а Ягоде, ставшим наркомом внутренних дел. Что ж, пусть будет так. В любом случае это лучше, чем если бы этим занимался кто-то, от кого такой пакости не ожидаешь. Для Паукера доносительство и шпионство вполне естественны, он купается в них, как рыба в воде. Наконец, через этого хитрого, но далеко не самого умного жида можно внушать его коллегам и братьям по духу и крови нужные для Сталина мысли, будто бы оброненные совершенно нечаянно.

— Имею надежда, ваше вельи-кольепность, — паясничал Паукер, — которы вам имеет при-исниться вельи-кольепны сон nach мировой револьюсиён… Auch вам имеет при-исниться говорить с товарищ Карл Маркс как люче делать мировой револьюсиён… Он имел хороши дочка. Три штука. — Оч-чень хороши, оч-чень красивы дочка! — воскликнул Паукер с такой убежденностью и с таким причмокиванием, как будто сам близко знал дочек великого Маркса. — Вся мужик Париж, Лондон, Гамбург — вся бегать дочки велики Маркс. Они говорить: одна ночь с один его дочка с «Капиталом» под ее попка — понимать вьесь «Капитал» ее фатер.

Паукер кривлялся и паясничал, и в то же время успевал открыть перед Сталиным дверь в туалетную комнату, отодвинуть стул с высокой спинкой перед большим зеркалом, смахнуть с него невидимую пыль чистой салфеткой, поддержать Сталина под локоток и усадить, закрепить на его груди салфетку, кошачьими движениями огладить голову, на лету подхватить кисточку для бритья с пышной шапкой белой пены на ней и приняться намыливать Сталину лицо.

— Паукер иметь новы анекдот, о вельи-кольепны Коба! Говорить? — вопросил Паукер, держа в руки опасную бритву и глядя в зеркало на угрюмую физиономию Сталина, изрытую оспой. Поскольку Сталин не сказал ни да ни нет, Паукер продолжил в том же шутовском духе: — Приехать бедны юде из Бердичев, приходить бедны юде нах Лубянка. Куда еще приходить бедны юде? Нет куда. Образований бедны юде иметь — хедер, партийность иметь — хедер, один книга читать — Тора. Другой книга не читать. Смотреть бедны юде на стенка, увидать объявлений: требоваться ворошиловски стрельять, зиновьевски телеграфирен, мехлессов-ски слюшать, бухарински шифровать, ягодиц-аны — колоть шприц; смотреть замочны дырка — аграновски; вскрывать сейф und открывать дверь буденовски. Читать бедны юде объявдений, много вздыхать, совать голова окошко, спрашивать: "Вам, товакгишч, пкгостите за нескгомность, Абкгамовичи вже не нужьные? Га?" Окошко смотреть жидовски рожа, какой есть мой рожа, и отвечать: "Как жеть, как жеть, товакгишч! Очинно дажеть вже нужьные!"

Сталин дернулся всем телом и зашелся в беззвучном смехе. Паукер успел убрать бритву и захохотал во все горло, приседая и хлопая себя по толстым ляжкам свободной от бритвы рукой. Он мелькал в зеркале за спиной Сталина, рожа его была такой плутоватой, будто тот, другой человек, сидящий в Паукере, на минуту выглянул из него, как выглядывает из будки суфлер, и тогда у Сталина, разглядевшего этого суфлера, беззвучный смех обрел хриплую плоть, чтобы тут же смениться кашлем, чиханием и хлюпаньем в носу.

Паукер успел вовремя поднести к носу Сталина большой клетчатый платок, выжал из носа содержимое, салфеткой промокнул мокрые от смеха глаза, при этом сюсюкал так, как сюсюкают с малыми детьми:

— А-я-яй, маленьки киндер! Ай-я-яй! Какой плёхой есть болеть. Zehr schlecht!

Карл Паукер с некоторых пор стал необходим Сталину как некая психологическая отдушина. С кривляньем и ужимками телохранитель и брадобрей сообщал последние тайны, как он говаривал, кремлевского двора, не щадя при этом никого, и Сталину было даже интересно, когда же наконец этот нахальный жид сорвется, перейдет ту невидимую грань фамильярности, за которой начинается наглость и хамство. До сих пор — вот уже почти пять лет — он умудряется ходить по лезвию бритвы, которой владеет мастерски (ни разу во время бритья не нанес Сталину даже царапины), и Сталин иногда с напряжением ожидает, слыша, как все нагнетается и нагнетается словесная атмосфера, что вот-вот Паукер оговорится, и чувствовал облегчение оттого, что этого не произошло.

А еще он ждет, когда же наконец Паукер ему надоест. Но тот умудряется не надоесть, хотя особым разнообразием его репертуар не отличается. И Сталин говорит, подлаживаясь под своего телохранителя и брадобрея:

— Говоришь, бухаринские шифровальщики? А что такого еще умудрился зашифровать товарищ Бухарин?

— О, светлы Коба! Этот революсьёньер шифровать все свой слова, которы говорить товарищ Сталин… Не знаешь, кто такой есть?

— Товарищ Сталин?

— Да, такой самый?

— И кто же этот такой самый?

— О! Это такой есть жестоки сатрап, страшны Чингисхан, Наполеон Буонапарте, Иван Грозны und so waiter. А еще есть ein велики русски поэт Мандельштам… — голос Паукера стал интригующе вкрадчивым, толстые губы почти касались уха Сталина. — Этот русски поэт говорить на товарищ Сталин — мой бояться подумать! — что товарищ Сталин есть кремльёвски горец большой усы осетин… Товарищ Коба такой дело нравиться?

— Товарищу Кобе все нравится. Товарищ Коба думает, что товарищ Бухарин еще не все сказал о товарище Сталине. Подождем, когда скажет все. Что касается русского поэта Мандельштама… Я думаю, ему бы пошло на пользу подышать русским воздухом где-нибудь в русской глуши… В Саратове, например… У него там случайно нет тетки?

— Я не иметь возможность знать за его тетка, о вельикий Коба! Я за своя тетка ничего не иметь знать. Товарищ Ягода auch иметь такой думать, вельикий Коба.

— Очень правильно думает товарищ Ягода.

Сталин снова хлюпнул носом, и Паукер, страдальчески морща лицо, выжал его нос салфеткой.

— Послушать говорить Паукер, о великий Коба! — изогнулся он в шутовском реверансе. — Есть хороши способ лечить простуда, nicht горчица и картошка русски мундир…

Сталин прищурил табачные глаза, следя в зеркале за ужимками брадобрея.

— Да, да! Есть такой хороши способ. Русски народ говорит: живот на живот — все заживьёт. А? — И расхохотался, то запрокидываясь назад, то клонясь вперед и размахивая короткопалыми руками.

Сталин внимательно оглядел отражение своего лица в зеркале: мешки под слезящимися покрасневшими глазами, опухший нос, пунцовые от внутреннего жара губы — вряд ли это лицо понравится Вере Давыдовой. Конечно, можно и не обращать внимания на то, нравится оно ей, или нет. Но хотелось, чтобы не один страх перед ним загонял в его постель эту красивую и умную женщину… Хотя ему ли задумываться над такой мелочью! Плоть настойчиво требует своего, отвлекает от дела. Не онанизмом же заниматься ему на старости лет. Тем более что врачами будто бы доказано, что периодические отправления полового акта с женщиной, вызывающей симпатию и необоримое желание обладать ее телом, благотворно влияет на здоровье обоих: как мужчины, так и женщины. При том условии, разумеется, что и женщину обуревают те же самые чувства по отношению к партнеру. Что ж, скорее всего, так оно и есть. Тем более что ты время от времени начинаешь видеть сны, будто рядом с тобой лежит женщина, твои руки ласкают ее тело, но едва дело доходит до самого главного, как сон прерывается, и подчас необходимо весьма продолжительное время, чтобы избавиться от наваждения.

— Хорошо, — тихо произнес Сталин, и Паукер, чутко уловив изменение настроения Хозяина, тоже принял серьезный и сосредоточенный вид.

После завтрака и лечебных процедур Сталин прошел в свой рабочий кабинет, скопированный с кремлевского, но только меньших размеров. Болезнь болезнью, а работать надо, иначе возникнут дыры, трещины и бреши в управлении страной и партией, которые при определенных обстоятельствах можно и не успеть заткнуть.