Алексей Петрович Задонов возвращался в Москву после длительной командировки. Транссиб на всем его протяжении от Москвы до самого Владивостока, станции и полустанки, депо и вокзалы, работники и работницы, и те изменения, что происходят на самой железнодорожной магистрали и вокруг нее ежедневно и ежечасно, — вот неисчерпаемая тема для его очерков и репортажей, которые писались на ходу и отправлялись в редакцию с курьерскими поездами. При этом Задонов испытывал то редкое наслаждение, которое сопутствует не только творчеству вообще, но и совпадению своих представлений о развитии страны, деятельности большей части ее народа с действительным положением, с реальными картинами, разворачивающимися перед его глазами.

Разумеется, в этих картинах часто встречались существенные изъяны, их писали художники с разной степенью одаренности, среди них встречались и откровенные бездари, зато подавляющее большинство из них было воодушевлено одной идеей, их помыслы, их энергия были направлены к одной цели — сделать Россию, Советский Союз, могущественной державой как в экономическом, так и в военном отношении, поставить ее неприступной крепостью перед лицом алчных западных демократий, перед грядущей неизбежностью очередного крестового похода на Восток.

На всем протяжении Транссиба строились новые города и поселки, возводились заводы и фабрики, рудники и шахты, электростанции и ирригационные системы. И везде русский человек, — где под "Дубинушку", а где и молча стиснув зубы или хрипя от натуги, — ворочал землю и камни, забивал сваи, возводил стены, вздымал трубы, укладывал рельсы, прокладывал дороги, перекидывал мосты через реки и речушки, осушал болота и давал воду засушливым степям и пустыням.

Конечно, там были не одни русские, украинцы и белорусы, которых Задонов не различал в главном, а разве что в частностях, но сколько бы ни было людей других национальностей, русские преобладали, задавали тон, заряжали остальных своей злостью и неуемностью. Происходило нечто, напоминающее реформацию Петра Первого, но в масштабах несоизмеримых. Сердце Алексея Петровича наполнялось гордостью за свой народ, и часто, глядя на внешне хаотическую картину новостройки, он чувствовал, как в груди его закипают слезы восторга и сострадания. Да, именно сострадания, потому что в стройной симфонии преображения России слышались ему стенания тысяч и тысяч соотечественников, которых оторвали от привычного уклада жизни и бросили без их на то доброй воли в круговерть жестокой необходимости.

Обращало на себя внимание, что стройками, большими и малыми, руководили люди, часто не имеющие даже среднего, то есть гимназического, образования. При этом партийные и технические руководители, их многочисленные помощники жили, как правило, отдельно от рядовых тружеников, ютящихся в сырых и холодных бараках. Конечно, и у руководителей были не барские хоромы, но все-таки это было сносное жилье, теплое и сухое, часто с прислугой. Питались начальники тоже отдельно и на порядок-два лучше рабочих. Но самое главное и удивительное, если иметь в виду, ради чего совершалась революция и были пролиты реки крови: ни те, ни другие в массе своей такое положение не считали ненормальным, хотя, разумеется, и среди начальства находились люди совестливые, пытающиеся жить как все, а среди рабочих встречались недовольные существующим разделением людей на низы и верхи.

Именно такие рабочие пользовались случаем открыть заезжему журналисту глаза на несправедливости, творящиеся на той или иной стройке, и Алексей Петрович не пренебрегал их информацией, так что чем дальше он подвигался на восток по великой магистрали подвига и страданий, как он про себя окрестил Транссиб, тем с большей настороженностью его встречало начальство. Но не всякое начальство, а по преимуществу из старой гвардии революционеров, которое опиралось в своей деятельности не столько на знания и опыт специалистов, сколько на крикливые лозунги и митинговщину.

Этих людей Алексей Петрович хорошо знал и по Москве, они жили своим "героическим прошлым", были заносчивы и подозрительны, национальность среди них особой роли не играла, а в народе их называли «старперами». На стройках и предприятиях, где командовали эти "старперы", решающее слово в любом деле и всегда оставалось за партийными организаторами, здесь властвовали особые отделы НКВД, здесь постоянно раскрывались заговоры, здесь постоянно же не выполнялись планы.

Совсем другая картина наблюдалась там, где во главе дела стояли или реабилитированные и выпущенные сравнительно недавно из тюрем и лагерей старые спецы вроде Петра Степановича Всеношного, или даже буквально вчера закончившие высшие учебные заведения выходцы из рабочих и крестьян. Правда, первые были слишком осторожны и боялись рисковать, но делали свою работу грамотно и старательно; вторые, хотя и часто ошибались, зато умели свои ошибки признавать и устранять, а главное, быстро набирались опыта и умения руководить не только делом, но и людьми, работа у них спорилась, люди смотрели веселее. К тому же молодые руководители редко пользовались своими привилегиями, они жили с рабочими в одних бараках, ели из одного котла, говорили с рабочими на их же языке, — и все это без всякого насилия над собой и без желания подладиться под рабочего человека.

На таких стройках, около таких людей Алексей Петрович задерживался дольше, отсюда шли его особенно удачные репортажи и очерки. Разница как в делах, так и в положении между революционными неучами и молодыми выдвиженцами настолько бросалась в глаза, что Алексей Петрович к концу своего путешествия уже усматривал в этом некую историческую закономерность, пытался эту закономерность так или иначе обозначить в своих очерках и репортажах, хотя и понимал, что грамотных кадров, «которые решают все», еще мало, за ними будущее, а работать надо сегодня и работать приходится с теми людьми, какие имеются.

Он знал, что в Москву на него идут многочисленные жалобы, но, встав на путь беспристрастного судьи, Задонов с этого пути не сходил до самого конца, он все время видел на себе слегка прищуренный взгляд табачных глаз Сталина, — и это подхлестывало его, заставляло не поступаться своими принципами и не идти ни на какие компромиссы. При этом Алексей Петрович отлично понимал, что вряд ли его статьи, репортажи и очерки — те из них, которые печатались без всякого изъяна, — смогут что-то решительно изменить в существующем положении. Но однажды по одной из его статей были сняты и отданы под суд все руководители строительства горнообогатительного комбината в Кемеровской области, и он испытал от этого чувство такого удовлетворения, какого не испытывал даже от публикации самого удачного материала. Он почувствовал свою нужность для своей страны, для своего народа, а не просто удовольствие от метко сказанного слова.

После того случая, слух о котором догнал его уже в Забайкалье, Алексей Петрович окончательно уверовал в то, что его материалы читает сам Сталин и что решение об отдании под суд нерадивых руководителей было принято им лично: все произошло так быстро, что без вмешательства сверху разбирательство по его статье длилось бы недели и месяцы. Алексей Петрович даже попытался раза два мысленно поставить себя на место Сталина и посмотреть на свою работу его глазами, но из этой попытки ничего не вышло, И не потому, что он не знал Сталина и его взглядов на действительность, — ему-то как раз казалось, что он это знает очень хорошо, — а потому, что смотреть чужими глазами на свои писания способен не был: писал так, как писалось и как смотрелось, все остальное только мешало, превращая свое в нечто искусственное и чужое.

Сделал Алексей Петрович и еще одно для себя важное открытие из наблюдаемой им жизни на огромных просторах, прилегающих к Транссибу, открытие, которое, собственно говоря, и не было открытием вообще, ибо об этом долдонили все средства партийной пропаганды, но именно потому, что они долдонили с такой назойливостью, как-то не особенно в это верилось. Зато теперь эти расхожие сентенции приобрели в глазах Алексея Петровича глубинный смысл, потому что так или иначе вовлекали в себя новые стороны жизни народа, и он как-то по-новому взглянул и на себя, и на свою партийность, и на историю России, и на роль Сталина в тех переменах, которые происходили в стране.

Только теперь Алексей Петрович осознал вполне: при таком размахе созидания современной индустрии исключительно коллективный труд в сельском хозяйстве может соответствовать и этому размаху, и традициям народа, и природным условиям, и поставленным задачам. Все это как-то неожиданно связалось в одно целое, но такое целое, какого раньше он не подозревал за такими расхожими понятиями, как социалистическая индустриализация промышленности и социалистическая же коллективизация сельского хозяйства.

Разумеется, за всем этим стояли судьбы отдельных людей — и его собственная судьба тоже, — но как ни было ему жалко отдельных людей, чьи судьбы брошены на этот жертвенный алтарь созидания, он, по-новому осмысливая увиденное, пытался быть выше этого, смотреть на совершающееся с высоты птичьего полета, откуда отдельный человек почти не виден, а видны лишь результаты его труда: вот здесь еще год назад стояла тайга или лежала голая степь, а сегодня колосятся колхозные или совхозные хлеба, дымят трубы заводов — и это останется на годы и годы, останется будущим поколениям, которые придут в готовые стены, не задумываясь над тем, какими страшными, жертвенными усилиями всего народа эти стены были когда-то возведены.

Алексей Петрович часто при этом вспоминал Георгиевский зал Кремля, низкорослую и малоподвижную фигуру Сталина, медленно идущего вдоль пиршественных столов с бокалом красного вина, его глаза, глядящие в никуда… и сотни пар глаз, следящие за ним неотрывно. В таких случаях Алексей Петрович спрашивал себя: "А кто еще смог бы возглавить эту гигантскую стройку? Кто смог бы возглавить эту страну, еще вчера раздираемую анархией и безбрежным своеволием? Кто всевластию азиатской дикости смог бы противопоставить азиатскую же жестокость и беспощадность, чтобы пробудить затаенную энергию и направить ее не на разрушение, а на созидание?" И не находил никого, кто в этом деле мог бы сравниться со Сталиным. Все остальные известные ему политические фигуры казались ничтожными в сравнении с этим низкорослым и медлительным грузином.

И было нечто, похожее на отчаяние, которое то и дело охватывало душу Алексея Петровича: он все больше и больше осознавал, что его роман, в который он вложил столько труда и творческой страсти, никуда не годен, потому что в нем из каждой строки торчат уши и нос интеллигента прошлой эпохи. Тот интеллигент только и знал, что жаловаться и хныкать над судьбой своего народа, в то же время практически ничего полезного для этого народа не делая. Алексей Петрович лишь сейчас разглядел, что есть героизм личности, к которой всегда тяготела русская литература, и есть героизм эпохи, в которой сглаживаются жестокие крайности, неизбежные в трагические времена общественного обновления; что есть литература жалости к маленькому человеку и увещевания власть имущих, пробуждения у них совести, никогда не обременявшей и не могущей обременять их душу на том основании, что они власть имущие, — хотя исключения, разумеется, имеют место быть, — и есть литература народного подвига, подвига, который сам народ не осознает; наконец, что именно литература народного подвига созвучна нынешней эпохе, она должна встать наравне с гомеровской "Одиссеей" и шекспировскими трагедиями, Пушкинским "Борисом Годуновым" и Толстовской "Войной и миром". Более того, литература должна помочь народу увидеть и осознать свое несомненное величие.

На обратном пути в Москву Алексей Петрович после длительной борьбы с самим собой решил, что из своего романа выкроит повесть и тут же примется за книгу, которая будет основана на еще не вполне осознанных впечатлениях командировки по Транссибу. Из этого, скорее всего, получатся для начала путевые заметки, — и это, пожалуй, правильно, если учесть, что заметки как раз и помогут более полно осмыслить увиденное и пережитое, — а уж потом — и пренепременно! — роман. Листов эдак на двадцать пять-тридцать. И построить его на контрастах прошлого, настоящего и прогнозируемого будущего. Именно так. И как только книга путевых заметок выйдет, так сразу же уйти из журналистики и полностью отдаться писательскому труду.

Поскольку решение было принято, Алексей Петрович испытывал окрыляющее облегчение, будто тащил на плечах бесполезную ношу, которую было жалко бросить: ведь столько тащил! столько сил затрачено! — и небывалый творческий подъем. К тому же в Москве его ожидало участие в Первом съезде писателей, а это есть ни что иное как созидание новой истории в реальном ее воплощении, и он, когда-то сомневающийся и все проклинающий, сегодня стоит не в стороне, а в самом горниле жизнеутверждающего потока.