Москва встретила дождем. Не летним, а осенне-нудным и холодным. Все было мокро, все будто пропиталось влагой. Лоснился мокрый асфальт, сочились водой булыжники мостовой, капало с понурых лип, с навесов и крыш, в жестяных водостоках хрипело и булькало, вдоль бордюров текли мутные потоки, в которых кружились окурки, подсолнечная лузга, обертки от дешевых конфет. Люди шли под темными зонтами, смотрели исподлобья, шлепали галошами и ботами по лужам, шуршали прорезиненными плащами, чихали, кашляли и бесцеремонно громко сморкались.

Нечто подобное Алексея Петровича захватило на подъезде к Хабаровску и сопровождало до Владивостока, но длилось ненастье недолго, ветер с юго-запада разогнал тучи, пришедшие с океана, заголубело небо, жарко засияло солнце. С преображением природы преобразились и тамошние люди. И сам Алексей Петрович испытал на себе это колебание настроения в зависимости от колебания погоды. Поэтому, едва вступив под своды Ярославского вокзала, он тоже нахохлился, поднял воротник плаща, поплотнее натянул на голову шляпу и, взяв такси, поехал домой, но душа его пела, как может петь душа человека, истосковавшегося по родному дому. Тем более что обратный путь занял так мало времени, что он его почти не заметил, занятый упорядочиванием своих записей и набросками будущего романа.

Задонов ехал по Москве, в которой отсутствовал более двух месяцев, вертел головой из стороны в сторону, стараясь и здесь разглядеть перемены, свершившиеся за это время. Там и сям он видел разрытые улицы, где закладывались станции метро, строящиеся дома, промышленные здания. Несмотря на выходной и дождливую погоду, люди копошились на возводимых стенах, ковыряли землю, в мрачных корпусах заводов и научных учреждений светились окна. Нет, Москва не отставала от остальной страны, она, пожалуй, задавала тон. И это ощущение, что Москва всему голова — всему, что происходит на огромных пространствах, — это ощущение, не покидавшее Алексея Петровича ни на минуту во все время его путешествия, сейчас значительно усилилось, еще нагляднее связало увиденное и пережитое с московскими улицами, площадями, проспектами, переулками и тупичками.

Алексей Петрович попросил водителя сделать небольшую дугу и заехать на Красную площадь.

— Давно в Москве не были? — понимающе спросил таксист, поворачивая с Лубянки в сторону Ильинки.

— Давненько, — признался Алексей Петрович.

— Оно и видно. Я тоже, между прочим, когда из отпуска в Москву приезжаю, всегда первым же рейсом еду через центр… Сам-то я в Сокольниках живу, — пояснил таксист и, качнув головой, произнес с удивлением: — Москва — шутка ли? Это, я вам скажу, не просто город, не просто столица, это — и не знаешь, как назвать. Москва, одним словом. Так-то вот.

Водитель остановил машину возле ГУМа, напротив Мавзолея Ленину, и оба они, шофер и пассажир, несколько минут разглядывали стены и башни Кремля, темные от сырости, хмурые елки, зеркальный гранит Мавзолея, причудливые контуры собора Василия Блаженного, вытянутые шпили Исторического музея. Все стояло на своих местах, и чувство успокоения наполнило душу Алексея Петровича.

На втором этаже задоновского дома только что закончили ремонт, еще сильно пахло краской, известкой, клеем и новыми обоями. Это обновление пробудило в Алексее Петровиче смутную тревогу, точно в доме что-то произошло, и только поэтому, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний, произвели ремонт и решили начать жизнь по новому.

Впрочем, в последнее время, — Алексей Петрович и не вспомнит, когда это началось, — он при каждом возвращении домой ожидает чего-то… чего-то если и не трагического, то, во всяком случае, неприятного, что могло случиться в его отсутствие. И в основном это ожидание связано с Ирэн. Ему постоянно кажется, что кто-то наговорил про их связь Маше или послал анонимку, или дали ход кляузе из Березников, и вот он открывает дверь — все смотрят на него чужими, осуждающими глазами. Перед такой возможностью Алексей Петрович пасовал заранее, ощущение собственной вины не позволяло ему даже в мыслях искать себе оправдание и способы защиты.

И сегодня, поднимаясь по лестнице на второй этаж, он чувствовал, как нарастает напряжение во всем его теле, как сохнут губы и сильнее колотится сердце. Но вот он открыл дверь, к нему кинулась, всплеснув руками Маша, мать тяжело поднялась со стула, прижимая к глазам вышитый кружевной платок, брат Левка широко разводит руки, готовясь к объятиям, Катерина смотрит привычно интригующим взглядом черных цыганских глаз; отсутствуют лишь собственные дети Алексея Петровича, отдыхающие неподалеку от Москвы в пионерском лагере, да братнины — в трудовых лагерях, то есть, слава богу, он в своей семье, и здесь тоже все в порядке, ничего ужасного, связанного с его грешками, не случилось, от сердца отлегло, и Алексей Петрович, целуя жену, а потом и всех остальных, тут же и позабыл о своих опасениях.

А через какое-то время, когда улеглось волнение, вызванное его возвращением домой, после трех-четырех рюмок водки и сытного обеда, он уже мог себе позволить думать об Ирэн, которую не видел аж с февраля, то есть сразу же после интервью с командармом Блюхером, думать о скорой встрече с ней, несмотря на присутствие жены.

Со дня последнего любовного свидания прошло так много времени, столько произошло событий, все его существо так переполнено этими событиями, и в связи с этим что-то постоянно рвется из него наружу… а он так давно не отдавался безудержной животной страсти… тем более что связь с Ирэн по-прежнему является тайной для его домашних, — и ощущение полной внутренней свободы, предвкушение предстоящих радостей распирало грудь Алексея Петровича.

Все, что кипело в нем и искало выхода, он выплеснул на Машу, едва они после обеда оказались в своей спальне. Алексей Петрович тискал и терзал мягкое тело своей жены, пытаясь вызвать в нем ответную страсть, но Маша только охала и натягивала на его спину то и дело сползающее одеяло…

Потом он лежал и курил, а Маша приводила себя в порядок и рассказывала ему обо всем, что не успели ему рассказать за столом, повторяя то, что уже было сказано, но с некоторыми подробностями и несколько другим — интимным — тоном:

— Мы думали, что не успеем с ремонтом к твоему приезду. Я все твои репортажи и очерки собрала, — показала она на лежащие стопкой на столе газеты. — Звонили из издательства, просили, как только ты приедешь, позвонить им: они хотят издать все это отдельной книжкой… Катерина уволилась из театра, работает теперь модельером в ателье индпошива; Лев получил за какое-то изобретение авторское свидетельство, его назначили ведущим инженером; с Катериной у них вроде все наладилось… Ребята часто спрашивают о тебе, читают твои статьи вслух. Они ужасно гордятся тобой. Даже Иван. "Мой папа, — говорит, — жуйнаист". Забавный. Я никак не могу уговорить маму поехать в деревню, сама езжу туда от случая к случаю. Да и лету уже конец — пролетело, и не заметила.

А вечером к нему, улучив минутку, когда он курил в коридоре в полном одиночестве, подошла Катерина и незаметно передала письмо в синем без подписи конверте. Закуривая тонкую папироску, произнесла, пытливо и сочувственно заглядывая Алексею Петровичу в глаза:

— Извини, Алеша, что я распечатала это письмо и прочла его. Сам видишь, оно без адреса, так что я могла принять его и на свой счет.

— И что же? — спросил Алексей Петрович, чувствуя, как кровь отливает у него из головы.

— Прочти, тогда узнаешь. Только сделай это так, чтобы никто не видел. — И, услыхав, что кто-то вышел в коридор, велела: — Убери от греха подальше.

Письмо, напечатанное на машинке без интервалов и полей на одной странице, Алексей Петрович прочитал уже в редакции, предварительно запершись в своем кабинете.

Оно оказалось анонимкой, адресованной его жене Маше, в которой со всякими действительными и выдуманными подробностями сообщалось о связи ее мужа с Зарницыной, о том, что Ирэн беременна и не позже как в августе должна родить. Алексей Петрович был оглушен не столько самой анонимкой, которая рано или поздно должна объявиться у них в доме, как тем, что у него с Ирэн будет ребенок. Он запаниковал, не зная, что предпринять, стал вспоминать, какой была Ирэн в их последнее свидание, ничего не вспомнил и от этого отупел окончательно.

Но если способность рассуждать здраво Алексей Петрович на какое-то время утратил почти полностью, то рисовать в своем воображении разные картины в связи с беременностью Ирэн и своим отцовством мог во всех мыслимых и немыслимых вариантах. Он живо представил Ирэн с его ребенком на руках… и как об этом судачат на всех перекрестках, как этот факт становится известным Маше и его домашним… И как же он должен ко всему этому отнестись? Прекратить с Ирэн связь, зная, что она мать его ребенка? Но большую подлость трудно придумать… Не прекращать, а как же тогда жить? Жениться на Ирэн и развестись с Машей? Но у него двое детей, да и Машу он любит… да-да, любит, и это правда… И почему Ирэн не сделала аборт? Ведь рожать в таком возрасте опасно и для женщины, и для ребенка. К тому же сам ребенок, зачатый великовозрастными мужчиной и женщиной, может оказаться — по утверждению некоторых медицинских светил — неполноценным. Не может быть, чтобы Ирэн не подумала об этом.

Снова и снова зачем-то перечитывая анонимку, Алексей Петрович в конце концов обрел способность соображать, и первое, что ему пришло в голову, так это то, что был другой — подписанный — конверт, который Катерина заменила на чистый, что она-то уж точно знала о его связи с Ирэн, но молчала и даже оберегала его тайну от других. В противном случае ей бы не пришло в голову вскрывать чужое письмо.

Анонимку Алексей Петрович сжег над пепельницей вместе с конвертом, с невольным страхом прислушиваясь к звукам, едва доносящимся из коридора через двойную дверь, потом, размяв пепел и ссыпав его в цветочный горшок (не дай бог подумают, что он читал здесь нечто запрещенное, тайное и антисоветское!), открыл окно, чтобы выветрить запах гари, и долго сидел неподвижно, глядя в одну точку. В голове роились и тут же пропадали смутные желания и намерения, которые невозможно было осуществить в данную минуту. Он то протягивал руку к телефону, чтобы позвонить Ирэн на работу, и отдергивал ее, то вставал из-за стола, собираясь поехать к ней домой, но, пройдясь до двери, останавливался, тер лицо и возвращался на место. Он понимал, что ни звонок, ни встреча с Ирэн ничего не изменят в том, что случилось. А через какое-то время стал сомневаться, что в анонимке написана правда, сомнение переросло в уверенность: столько лет их связи Ирэн не беременела, а тут вдруг… И с какой стати? Ведь она и сама была уверена, что не способна понести после тифа и еще какой-то женской болезни. Наконец успокоился и решил твердо: позвонить Ирэн домой, когда она вернется с работы. А там будет видно.

День тянулся долго. Алексею Петровичу все казалось, что вот откроется дверь и войдет кто-то и станет в глаза ему говорить всякие гадости, а он не будет знать, как отвечать и что делать. Люди заходили к нему в кабинет, он смотрел на них, слушал их речи, что-то говорил сам и думал: кто из них автор анонимки? в чьих речах промелькнет скрытый намек на его связь с Ирэн? — но ничего не случалось, никто не выдал своей осведомленности о его тайне или авторства анонимки.

Лишь в девять вечера, когда в редакции почти никого не осталось, а сам Алексей Петрович все искал для себя предлоги задержаться еще немного, он решился-таки позвонить Ирэн домой.

К телефону долго никто не подходил. Наконец подошла соседка, старая еврейка из квартиры напротив, и на очень скверном русском языке стала выпытывать, кто звонит. Алексею Петровичу пришлось соврать, назвав первую пришедшую на ум фамилию, и лишь после этого старая еврейка сообщила, что товарищ Зарницина уже давно уехала из Москвы в длительную командировку, что комната ее опечатана домуправом, и никто не знает, когда товарищ Зарницина вернется. Старуха говорила что-то еще, но Алексей Петрович не стал ее слушать и положил трубку на рычажки. Он вспомнил, что Ирэн звонила ему и говорила о предстоящей командировке, что он собирался позвонить ей, но что-то все мешало, да так и не позвонил. И что же получается? Что она уехала и не вернулась? Или вернулась, а потом уехала вновь?

Как ни странно, Алексей Петрович почувствовал облегчение, хотя отъезд Ирэн ничего не прояснял, и тут же отправился домой. По дороге он пытался сообразить, через кого бы можно было узнать поточнее о том, куда и на какое время уехала Ирэн, и оказалось, что у него нет ни одного человека, кому бы он мог довериться, ни одного человека, которого бы он мог назвать своим другом. Это не стало для него открытием, просто он никогда до этого так обнаженно не признавался себе в своем одиночестве.

Прошла неделя, другая, Алексей Петрович смирился с тем, что Ирэн нет и, вполне возможно, больше не будет в его жизни никогда. Зная ее характер, он пришел к выводу, что она уехала навсегда, чтобы не связывать его и себя ребенком. Не исключено, что дело даже и не в этом, а в каких-то еврейских традициях, по которым национальность ребенка определяется по матери. Она родит мальчика, его обрежут, и станет он Зарнициным или каким-нибудь Фишманом и, следовательно, чистокровным евреем. Противиться такому повороту событий Алексей Петрович не мог. И, если быть честным перед самим собой, не имел ни малейшего желания.

Однако, несмотря на все свои успокаивающие решения и выводы, Алексей Петрович с тревогой ожидал, что беременность Ирэн и ее исчезновение каким-то образом откликнутся и на нем самом. По своей всегдашней привычке усматривать во всяком повороте судьбы трагическое начало, вредное для Задонова-человека, но полезное для его писательской склонности, Алексей Петрович и на этот раз рисовал в своем воображении немыслимые картины и сцены, которые могут воспоследовать в связи с его увлечением Ирэн, ее беременностью и неожиданным отъездом. Картины и сцены были ужасные, иные кончались самоубийством героя и героини, а вскоре вымышленные Задонов и Зарницина (два «За» — он впервые это заметил и увидел в этом некий трагический смысл) отделились от реального Алексея Петровича, зажили самостоятельной жизнью, и в них, выдуманных, постепенно перекочевало реальное переживание реального Алексея Петровича, так что реальный Алексей Петрович, наградив своего героя выдуманной судьбой и пережив за него в своем воображении все самое страшное, что могла ему ниспослать судьба, в конце концов успокоился и зажил прежней жизнью.