На другой день с утра Ирэна Яковлевна отправилась в адлерский медпункт в очередной раз показаться местному фельдшеру.

Фельдшер, Степан Дормидонтович Березенский, один из тех чеховских персонажей, которые доживали свой век на окраинах бывшей империи, в свои шестьдесят имел ясные, с лукавинкой, серые глаза, седые усы, бородку клинышком, был сухощав, подвижен, говорлив. Странно, но Ирэна Яковлевна не чувствовала стыда перед ним за свою наготу, а живот свой показывала, как некую драгоценность, которой только и можно любоваться. Ну, иногда потрогать — из любопытства, потому что это даже приятно тому существу, которое в этом животе растет и ждет своего часа.

— Ходить, двигаться, но никаких физический усилий — избави бог! — говорил Степан Дормидонтович, моя руки над медным тазом под медным же умывальником с длинным соском, который, отпуская и закрывая воду, шлепал громко и весело, точно ему доставляло удовольствие подпрыгивать вверх и падать вниз. — И побольше витаминов, — добавлял он. — Но ничего острого. Соленое — пожалуйста. А то местные дамы налопаются армянской турши, от которой внутри горит так, будто хватанул уксусной кислоты, а в результате ребенок рождается, усыпанный лихорадкой. Я поначалу-то понять не мог, в чем тут дело. И только с опытом пришло понимание. Так что советую вам быть в отношении пищи весьма осмотрительной.

— А что, Степан Дормидонтович, приходилось попробовать соляной кислоты? — смеялась Ирэна Яковлевна.

— Приходилось, приходилось, — вторил ей мелким добродушным смешком фельдшер. — Болел как-то, еще в прошлом веке, только-только получив должность, но еще не здесь, а в станице Ахтанизовской, что на Тамани… помните у Лермонтова?.. и, в помрачении рассудка, перепутал склянки. Потом пришлось щелочь глотать, чтобы нейтрализовать, думал — отдам богу душу, ан нет, выкарабкался. Не сам, конечно, не сам, а с помощью коллег. Так что и вы не всякий овощ потребляйте, не всякие напитки.

— Я уж и так стараюсь ничего лишнего, — успокоила фельдшера Ирэна Яковлевна.

— Вот и славненько, — одобрил Степан Дормидонтович и посоветовал наведаться к нему на следующей неделе.

Покинув медпункт, Ирэна Яковлевна пошла к морю — это совсем рядом — и долго сидела в тени огромного платана, смотрела, как на горизонте медленно растут, раздаваясь вширь и ввысь, свинцовые облака. Тревожно светило солнце, искрилась морская рябь, кричали неугомонные мальчишки, кувыркаясь в прозрачной воде, из громкоговорителя, укрепленного на столбе, звучали песни гражданской войны, вдоль берега в сторону Сочи молча тянули чайки. Говорят, к шторму.

Дома Ирэну Яковлевну ожидал гость. Им оказался пожилой еврей, почти совершенно лысый, похожий на сушеную грушу. Едва Ирэна Яковлевна отворила калитку, он поднялся со скамейки, стоящей в беседке, увитой виноградной лозой, где сидел вместе с хозяином Ирэны Яковлевны Антонием Ивановичем Антониди за кувшином темного вина и глиняным блюдом розовой черешни, заспешил навстречу вихляющей походкой, растягивая в улыбке тонкие губы, однако глаза смотрели изучающе и настороженно.

При виде гостя сердце у Ирэны Яковлевны болезненно сжалось, ноги вдруг ослабели, она оперлась рукой о ствол красной алычи.

— Позвольте представиться, — прогнусавил гость, манерно кланяясь и отводя руку с соломенной шляпой далеко в сторону, — Соломон Исаакович Вейхсман. Из Москвы. Здесь проездом. Зашел в райком партии, а мне говорят, что некто Зарницына из Москвы проживает неподалеку… Я сразу же вспомнил: наркомат юстиции, кабинет и за столом прелестная особа с большими пронзительными глазами… — сыпал без передыху Вейхсман. — Вы, вполне вероятно, меня не помните: я был у вас по делу. Таких, как я, сотни, всех, естественно, не упомнишь. Но у нас есть общие знакомые. — И Вейхсман стал перечислять фамилии людей, которых Ирэна Яковлевна хорошо знала.

Среди них, как бы между прочим, проскользнула и фамилия Алексея Задонова. При этом Вейхсман слишком внимательно посмотрел на Ирэну Яковлевну, и это ей не понравилось. Более того, насторожило. А еще это наглое утверждение, что она его не вспомнит, не сможет вспомнить ни в коем случае, которое свидетельствует, скорее всего, о том, что Вейхсман никогда у нее на приеме и не бывал. А коли так, то зачем ему все это понадобилось?

Она тут же решила, что не станет проявлять перед незваным гостем положенного в таких случаях гостеприимства, сославшись на плохое самочувствие, но вмешался Антоний Иванович, засуетился, стал приглашать обоих в дом, тут и хозяйка, жена Антония Ивановича, из кубанских казачек, Анфиса Игнатьевна, к нему присоединилась. Деваться было некуда. Ирэна Яковлевна подавила в себе неприязнь и настороженность, произнесла, что она "очень рада" и "будет признательна", если гость отобедает вместе с ними.

Анфиса Игнатьевна, женщина дородная, родившая мужу шестерых сыновей и двух дочерей, давно живущих своими домами, быстро накрыла на стол: зелень, лук, помидоры, огурцы, черешня, копченая барабулька, соленый лосось, жареная камбала, чехохбили из перепелов, кукурузный лаваш, вино. Для Ирэны Яковлевны было сделано исключение: кукурузная каша на сливочном масле и густое мацони.

Гость был говорлив, поглощение пищи не мешало ему без умолку сыпать столичными новостями вперемешку с еврейскими анекдотами и размахивать руками. При этом он умудрялся ничего не сказать о себе, о том, куда и зачем едет, как оказался в Адлере, почему пошел в райком партии.

Первое время Ирэна Яковлевна слушала его с настороженностью, пытаясь уловить в его болтовне нечто, имеющее к ней отношение, но Вейхсман то ли умело скрывал за многословием истинные цели своего визита, либо у него действительно никаких целей, направленных против Ирэны Яковлевны, не имелось, и она в конце концов успокоилась и почти перестала вслушиваться в беспрерывный поток слов, рассчитывая доесть и уйти в свою комнату. Благо, предлог искать не приходилось.

Еще не все вино было выпито, не все съедено, еще не все, судя по всему, успел рассказать говорливый гость, а Ирэна Яковлевна, сославшись на усталость, простилась с гостем и ушла к себе. В ее комнатке, с белеными известкой стенами, с единственным окном, занавешенным марлей от мух, было прохладно. Железная кровать, накрытая голубым пикейным покрывалом, две пуховых подушки, самодельный стол, старинный комод, полочки для посуды и всяких безделушек, вешалка для верхней одежды, плетеные из соломы коврики, две табуретки, над кроватью портрет Алексея Задонова, вырезанный из журнала, на полочке несколько журналов, в которых напечатаны рассказы и очерки Алексея Задонова же — вот, собственно, и все.

Ирэна Яковлевна, не раздеваясь, легла на кровать, аккуратно уложила свой живот. Человечек, живущий в нем, почему-то вел себя очень беспокойно: он то стучал в стенки живота, то вытягивался, то сжимался. Ирэна Яковлевна стала поглаживать живот, уговаривая его не так сильно вертеться, чтобы не запутаться в пуповине, но человечек впервые ее не послушался, его явно что-то не устраивало, тревожило, ему было нехорошо, он никак не мог успокоиться, и его беспокойство передалось Ирэне Яковлевне.

Так продолжалось довольно долго, потом он затих, лишь иногда вяло шевельнется, но вскоре прекратилось и шевеление. И сама Ирэна Яковлевна стала будто погружаться в воду, медленно раскачиваясь на теплой волне. Через минуту она уже не чувствовала своего тела, ее охватило равнодушие и смертельная усталость.

Вечером, уже на закате, обеспокоенная слишком долгой и глухой тишиной в комнате квартирантки, а более всего хлопающими под усилившимся ветром створками открытого окна, Анфиса Игнатьевна, предварительно постучав в дверь и не услыхав ни звука в ответ, заглянула к Ирэне Яковлевне. Женщина лежала на кровати, лежала на спине, голова с полуоткрытым ртом безвольно свесилась с подушки, глаза тоже полуоткрыты, зрачки неподвижно скошены, всегда высокий живот опал и съехал набок.

Анфиса Игнатьевна зажала рот рукой, удерживая панический крик, попятилась на вдруг онемевших ногах.