Уезжала Ирэна Яковлевна в начале марта. Провожали ее двое: сам Иван Данилович и его сын Антон, год назад как закончивший химико-технологический факультет Московского университета.

Поезд уходил ночью, шел снег, мела поземка, весною даже не пахло. Уже прозвенел второй звонок, а Ирэна Яковлевна, простившись с мужчинами и устроившись у окна пустого купе, возле которого на перроне из деликатности торчали оба Головиченко, притопывая замерзшими ногами, все чего-то ждала, и лишь когда поезд тронулся, поняла, что ждала Алексея Петровича, в тайне надеясь, что он придет ее проводить. Или хотя бы взглянуть на нее издалека. А она на него.

Днем, за несколько часов до отъезда, Ирэна Яковлевна, не выдержав, позвонила Задонову в редакцию. Он был на месте, но торопился на планерку. Она только и успела сказать ему, что уезжает в длительную командировку. Алексей Петрович спросил, куда именно, и, когда она сделала вид, что не расслышала его вопрос, пару раз переспросил, но почти, как ей показалось, равнодушно, и она, задохнувшись от охватившего ее горя, повесила трубку.

Ирэна Яковлевна ждала, что Задонов перезвонит ей домой, — у них в коммуналке с некоторых пор стоял телефон, и Алексей Петрович несколько раз пользовался этим обстоятельством, — но он так и не позвонил: то ли некогда было, то ли он полагал, что она уезжает не сегодня. Впрочем, оно может быть, и к лучшему, что не позвонил: ничего бы ей этот звонок не дал, а отнял бы многое.

Головиченки некоторое время шли рядом с окном, маша руками и что-то крича, Ирэна Яковлевна тоже махала им рукой, почти прижавшись лицом к стеклу, и все высматривала на полупустынном, мерцающем и уплывающем назад перроне знакомую фигуру, не замечая, как по щекам ее текут слезы…

Нет, не высмотрела. Зато вспомнила, что Алексей Петрович рассказывал ей, как, уезжая из Березников, ждал, что она придет проводить, и не дождался. Стало быть, это ей в наказание за тогдашнее. Но не от него, потому что на месть Алексей Петрович не способен, а свыше. Если там, наверху, кто-то есть, о ком она, завзятая атеистка, стала вспоминать подозрительно часто.

И вот все разрешилось как нельзя лучше. И даже, если разобраться, без особых усилий с ее стороны. Все когда-нибудь и должно было разрешиться таким образом, потому что союз ее с Задоновым был случайным, непрочным и не сулящим ей ничего, кроме мучений и разочарований. Теперь у нее будет ребенок, то есть важная и даже важнейшая цель ее жизни, и просто удивительно, как этого простого понимания она была лишена до сих пор, вернее, как долго оно в ней вызревало.

И Ирэна Яковлевна закрывала глаза и старалась представить себе, каким он будет: обязательно мальчик и обязательно похожий на Задонова. А если и девочка, то тоже похожая на него. Неважно, он или она, но ее ребенок будет талантливым музыкантом или литератором и обязательно прославится… И когда он вырастет, она нечаянно встретится с Алексеем Петровичем на… ну, скажем, на концерте ее сына… их сына… они уж будут оба старыми, жена его умрет: она и так у него болеет… и она ему, Алексею Петровичу, расскажет, как жила все это время и как мечтала об этой встрече — и он, может быть, напишет об этом повесть или даже роман.

И вот так вот мечтая о будущем, Ирэна Яковлевна частенько плакала облегчающими душу слезами. Потом пудрила свой раздувшийся нос, вздыхала и садилась читать старые книги, еще с ятями, сохранившимися в крошечной Адлерской библиотеке. Библиотека эта существовала незаметными трудами ее хозяйки, бывшей выпускницы Бестужевских курсов, каким-то таинственным образом оказавшаяся в этой дыре, такой же старой, как и сами книги. Она преподавала в начальной школе литературу и русский язык, жила в маленькой комнатенке при библиотеки, и казалось, что сам этот неказистый домишко, и его хозяйка выросли здесь одновременно и как бы из ничего. Иногда сюда поступали новые книги, но почти ежедневно то ли моторным баркасом, если позволяла погода, то ли на подводе из Сочи доставлялись газеты и журналы. Последние — с опозданием в несколько дней. Так что у Ирэны Яковлевны был большой выбор, но она всему предпочитала старые книги, в которых так живо воссоздавалась былая жизнь, ушедшая навсегда, а в газетах и журналах искала одного лишь автора — А. Задонова. И находила почти в каждом номере «Гудка» его репортажи с Транссибирской железнодорожной магистрали, при этом радовалась так, будто в ее комнатушку заглянул сам Алексей Петрович.

Просмоленный баркас, спустив пятнистый парус, наконец-то ткнулся носом в песчаный берег. Молодой грек Киприан, племянник хозяина дома, в котором квартировала Ирэна Яковлевна, спрыгнул в воду, держа в руках сетку с рыбой, подошел, широко улыбаясь, к Ирэне Яковлевне, протянул рыбу, произнес извиняющимся тоном:

— Совсем лосось нету, сестра. Зато камбала есть. Очень хорошая рыба. Кушай на здоровье.

Ирэне Яковлевне нравилось, что Киприан зовет ее сестрой, что к ней все относятся весьма дружелюбно, и она чувствует себя так, будто вернулась после долгих странствий на полузабытую родину, где живут другие люди… Совсем другие люди. Но чище и лучше прежних. Именно поэтому — не в последнюю очередь — она верила, что все у нее будет хорошо. А главное, ей совсем не вспоминалось ее прошлое — ни давнее, ни близкое. И странным казалось, что где-то есть Москва, живут люди, которых она считала своими друзьями, но вряд ли хоть один из них был по-настоящему таковым; что эти люди заняты какими-то совсем ненужными, почти бесполезными делами; что они где-то собираются, что-то обсуждают, интригуют, стараются возвыситься над другими и друг над другом, и большинство из них — подавляющее большинство! — совсем не верит ни в марксизм-ленинизм, ни в социализм, хотя с их языка легко слетают фразы, доказывающие обратное.

Может, она плохая еврейка? Вот и ее Исай говаривал иногда: «Хороший еврей не может быть настоящим марксистом, то есть интернационалистом в полном смысле этого слова. — И добавлял с иронической усмешкой: — Мы с тобой плохие евреи. Мы с тобой преодолели еврейство, как истинный верующий преодолевает свою религиозность. Хорошо это или плохо, но именно так и можно с открытыми глазами жить среди людей другой нации и вместе с ними, не оглядываясь и ничего не опасаясь, обсуждать любые вопросы, касающиеся не только революции, но и самой нации».

Как все это теперь далеко от нее и чуждо ей. И даже странно, что когда-то все это ее занимало. А сейчас ее занимают самые обыкновенные вещи, но занимают без надрыва, без истерик и без опасения, что кому-то это не понравится.