Иосиф Иосифович Смидович, замначлага по организации труда и воспитательной работе среди заключенных Березниковского спецлага, еще более округлившийся и обрюзгший от обжорства и пьянства, полулежал в своей квартире на диване среди высоких подушек, одетый в шелковый просторный халат, курил кальян, блаженно щурился и сопел.

В ногах у него сидела женщина с прямыми черными волосами, смуглым телом, едва прикрытым шелковой прозрачной рубашкой — тридцатипятилетняя еврейка по имени Сруля с филологическим образованием, бывшая жена троцкиста Абрама Абрамсона. Срулю Иосиф Иосифович держит возле себя больше для души, чем для тела. С нею он говорит о возвышенном, она читает ему стихи собственного сочинения, а также Мандельштама, Пастернака, Биляка, Уткина и других поэтов-евреев. Иосиф Иосифович, слушая стихи, часто плачет. Иногда навзрыд. Но не потому, что стихи очень уж хороши, — Иосиф Иосифович в стихах ни бум-бум, — а потому, что где-то есть другая жизнь, которой он не знал и не узнает, где-то люди живут по-другому, как мог бы жить и он сам.

Сегодня Сруля читает новую книгу стихов Эдуарда Багрицкого. Стихи о революции, гражданской войне и о месте во всем этом евреев. Сильные стихи, берут за сердце. Может, поэтому Иосиф Иосифович поперхнулся дымом кальяна и закашлялся.

Сруля умолкла, с гадливостью отвернулась и с тоскою уставилась в окно, за которым шла непонятная и страшная жизнь.

Прокашлявшись и выпив квасу, Иосиф Иосифович попросил:

— Прочти-таки еще раз с того уже места, где он дал ей деньги: я чтой-то не врубился, таки завалил он ее на постель или нет.

Сруля снова уткнулась в книгу, и в комнате зазвучал ее хрипловатый равнодушный голос:

— Вот-вот, то же самое было уже и у меня, — перебил Иосиф Иосифович Срулю. — Один к одному. Вот так же в Одессе, когда я был еще пацаном, по Дерибасовской фланировали русские барышни… с зонтиками, собачками… Они таки с презрением смотрели на нас, еврейских пацанов. Может, поэтому я и стал вором… А кто-то стал комиссаром и чекистом, как этот Багрицкий, а бывшие дворянки — проститутками. Их таки уже можно было брать, не снимая сапог… Какое было время! А! Какого мы им давали-таки жару! — воскликнул Иосиф Иосифович. — А теперь что? Твой Абрам роет уже золото в рудниках, ты сидишь здесь с бывшим вором, и мы оба упиваемся забытой радостью. А что уже нас ждет впереди? То-то и оно, что никто таки этого уже не знает. — И крикнул в другую комнату: — Варька! Шагай сюда, почеши мне спину!

В комнату вошла тоненькая девушка в цветастом сарафане, с толстой русой косой, опустившейся с плеча на грудь, остановилась на пороге. Варька — она из дворянок, что всегда притягивало бывшего вора своей таинственной кастовостью, как притягивало когда-то автора стихов. Она дерзка, своенравна — и это пока нравится Иосифу Иосифовичу. Со временем, он знает, дворяночка обломается и будет как все, кто входил в эти комнаты до нее.

Родители этой девицы, — из какого-то там понимания русского патриотизма, безусловно дурацкого и даже идиотского, — решили вернуться в Россию из эмиграции. Им дали пожить на свободе с годик, потом отца, бывшего офицера, послали валить лес в Сибирскую тайгу, мать отправили в казахские степи, семнадцатилетнюю дочь — в Березники, на поселение. Смидович взял девицу в свою канцелярию, устроил ей полное медицинское освидетельствование, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу, а через недельку затащил в постель, предварительно вымыв в бане и накормив самыми изысканными яствами. Дворяночка долго брыкалась, плакала, но помогла Сруля, логически доказав девчонке, что у нее нет выбора.

Варька чешет жирную спину Иосифа Иосифовича и, плотно сжав губы, смотрит в окно. В голове ее пусто от безысходности и давно выплаканного горя. А в голове Срули звучат строки из собственных стихов, которые она никому не прочтет:

Последнее время Иосифу Иосифовичу нравится спать одновременно с двумя женщинами. Чаще всего посредине. Он обожает проделывать с ними в постели всякие штучки-дрючки. Или мыться втроем в бане и тоже не без штучек-дрючек. Это хоть как-то скрашивает жизнь, наполняет ее… Впрочем, нет, уже не наполняет: все стало обыденным, привычным. Да и прыть уже не та: поизносился, нервишки пошаливают, даже самые изысканные женщины перестают горячить холодеющую кровь. Стареет…

Вечером, когда начала спадать жара и перестали донимать слепни и оводы, а им на смену еще не пришли комары, коротышка Смидович шел по запасным путям азотно-тукового комбината. Сзади, вслед за ним, двое зэков пятьдесят восьмой статьи несли пустые носилки и две лопаты. Все трое шли туда, где кто-то из охраны обнаружил в пыльном бурьяне кем-то брошенные — или спрятанные — совсем новенькие, только что из кузницы, железнодорожные костыли. Начальник караула сообщил об этом Смидовичу, чтобы тот принял меры воспитательного или другого какого характера.

И вот теперь Иосиф Иосифович, вместо того чтобы слушать стихи и утешаться приятным обществом, должен идти и разбираться. Конечно, костыли в бурьяне это, мало сказать, непорядок, это форменное вредительство, которое должно стать предметом тщательного разбирательства и соответствующих санкций против разгильдяев, расхитителей народного добра, вредителей и диверсантов. Таких людей надо стрелять, душить, резать на кусочки, жарить на медленном огне. Перевоспитывать их бесполезно.

День медленно угасал, солнце неподвижно висело над дальней кромкой леса. Иногда на него наплывали разноцветные дымы из многочисленных труб, высоких и низких, и тогда сразу же становилось пасмурно и неуютно, и казалось, что вот-вот пойдет дождь. Но дымы относило ветром, а солнце, красное, похожее на раскаленную чугунную болванку, будто утершись легким белым облаком, снова заливало мир тревожным светом угасающего дня, а дымы плыли над лесами и, загибаясь и растекаясь, пропадали за горизонтом.

Игру дымов, ветра и солнца можно было бы назвать красивой и изящной, но Иосиф Иосифович игры этой не замечал. Он тяжело топал по шпалам на своих коротких толстых ногах, пыхтел, то и дело вытирал лоб и толстую короткую шею клетчатым платком.

За его спиной хрустел шлак под ногами зэков, позванивали лопаты, ударяясь друг о друга.

Вступили в узкий туннель между двумя кирпичными складами и высокими дебаркадерами с обеих сторон, перекрытых общим навесом. Стало сразу темно.

Иосиф Иосифович смотрел себе под ноги, подслеповато щурясь. В последнее время он стал плохо видеть, пользовался разными очками для близи и дали, но принародно их не носил: не нравился себе в очках, от них голова, если смотреть в зеркало, становилась похожей на голову филина, и в эту голову приходили разные мысли, от которых жизнь казалась еще горше и отвратительнее.

Ну, зачем, спрашивается, он тащится сейчас по жаре за этими дурацкими костылями? Только затем, чтобы показать-таки начальству, что он еще жив и способен что-то делать, следовательно, его рано сбрасывать со счетов, он вполне может пригодиться на новом месте, потому что здесь, в Березниках, строительство почти закончилось, зоны как таковой не существует, работают на заводах вольнонаемные и условно освобожденные, а почти всех настоящих зэков разогнали по другим лагерям. Скоро и его, Смидовича, отправят в другой лагерь вводить какую-нибудь новую систему организации подневольного труда. А может быть, и не отправят, а оставят здесь доживать оставшиеся годы. А почему? Ведь он, можно уже сказать, давно оттрубил свой срок, он, можно уже сказать, вольный человек и сам уже может-таки распоряжаться своей судьбой.

Увы, не может. И не потому, что ему это запрещают, а потому, что привык к жизни среди зэков, привык к власти, почти неограниченной над беззащитными людьми, к хорошей и даже изысканной пище, к безотказным женщинам, к своеобразному комфорту и роскоши. Где на воле он найдет себе такую жизнь? Нигде. Где найдет такое почитание среди бандитов, воров и жуликов, которые, собственно говоря, и создают ему такую шикарную жизнь? Нигде. А от государства рабочих и крестьян разве дождешься…

Иосиф Иосифович споткнулся, выругался, посмотрел вперед, где в темной рамке туннеля светились красноватым закатным пламенем молодые березы. Как раз под этими березами и лежат злополучные костыли. И на кой черт они ему сдались!

Миновали половину туннеля.

Сзади вдруг стремительно стал нарастать легкий перестук колес, стало еще темнее.

Один из зэков оглянулся, увидел быстро растущую громаду вагона, вскрикнул, бросил носилки и юркнул под дебаркадер. Вслед за ним, почти из-под колес вагона, успел нырнуть туда же и второй.

А Иосиф Иосифович не успел. Оглянуться он не мог по причине тучности и почти полного отсутствия шеи, поэтому медленно и неуклюже повернулся на вскрик и шум, открыл рот, попятился, споткнулся о шпалу, попал ногой меж основных и запасных рельсов, на него налетел вагон, смял, поволок, зацепив какой-то железякой за штаны, и через несколько секунд от бывшего одесского вора по кличке Смит, которого так высоко вознесла советская власть, остались лишь бесформенные куски мяса, разбросанные вдоль колеи на расстоянии в добрую сотню метров.

Похоронили Иосифа Иосифовича Смидовича без всяких почестей. Его останки сложили в старый ящик из-под электрических изоляторов, ящик поставили на тачку, все те же двое зэков в сопровождении четверых охранников вывезли ящик за пределы зоны, долго шли по утрамбованной дороге среди развороченной земли, торчащих там и сям обломков стволов деревьев, преющих и гниющих куч веток. Наконец добрались до глубокой, узкой и длинной ямы, похожей на братскую могилу, чем собственно она и была: из ямы пованивало, над ней роились большие зеленые мухи, там и сям лохматыми комочками взлетали трясогузки, хватали мух на лету и с полными клювами исчезали в кустарниках, откуда слышались громкие крики прожорливых птенцов.

Зэки сбросили ящик в яму, принялись засыпать его тяжелой супесью. Охранники неподвижными истуканами торчали сзади, над их головами плавал папиросный дым. Позевывали. Морщили носы.

Зэки закончили кидать, оглянулись. Два охранника нехотя отделились от остальных, подошли, заглянули, задержав дыхание, вниз. Один махнул рукой: хватит, мол. Другой забрал у зэков лопаты…

Почти одновременно раздались два выстрела, будто кто-то тяжелый и неуклюжий, пробираясь по бурелому, наступил на сухую и толстую ветку. Порскнула в чащу подлеска стайка трясогузок; с полусухой сосны снялся коршун, взмахнул лениво крылами, поймал воздушный поток и закружил в нем, набирая высоту…

Двое молодых охранников кидали вниз бурую землю, тихо матерились. Снизу послышался булькающий звук, один из кидающих заглянул в яму.

— Кажись, один ще живый, — тихо произнес он и посмотрел на тех, что курили в сторонке.

— Чего встали? — сердито спросил один из курящих? — Кончайте быстрей, а то тут дышать нечем.

— Так я ж и кажу, товарищ командир отделення, шо один, сдается мэни, вроде як живый.

Старший бросил окурок, задавил его сапогом, вынул из кобуры наган, крутнул барабан, пошел к яме. Остановившись у края, заглянул вниз.

— Который?

— Ось цей, якый справа.

Снова кто-то тяжелый и неуклюжий наступил на сухой сук. И еще раз. И еще. К трупной вони добавилась острая вонь сгоревшего пороха.

Охранники возвращались в зону потные и злые. Скорее всего потому, что пришлось катить тачку с двумя совковыми лопатами, которые числились за караульным взводом, имели жестяные инвентарные номера и представляли для государства несомненную материальную ценность. Катать тачки на одном колесе караульщики явно не умели, получалось это у них неуклюже, тачка все время норовила завалиться набок.

Между тем смерть Смидовича никак не повлияла на работу Березниковского химкомбината, крупнейшего в стране, а это лишний раз доказывало, что незаменимых людей не бывает.

Вечером от станции, почти не изменившейся с тех пор, как здесь три года назад побывали Алексей Петрович Задонов и Ирэна Яковлевна Зарницына, строго по расписанию отошел пассажирский поезд. В нем, в разных вагонах, уезжали в Москву двое молодых людей, чем-то очень похожих друг на друга. И не только совершенно одинаковой одеждой.

Эти молодые люди сразу же забрались на верхние полки и проспали до самой Москвы. Видать, высыпаться им приходится не так уж часто.