В небольшом помещении Центрального аэрогидродинамического института собрались руководители отдельных конструкторских групп: Петляков, Архангельский, Ильюшин, Мясищев, Сухой и другие, отвечающие за разработку отдельных частей самолета — всего человек пятнадцать. Почти все ровесники, разница в возрасте весьма небольшая — три-пять лет. Почти все в начале двадцатых закончили военно-воздушную академию РККА имени профессора Жуковского, начинали с постройки планеров в какой-нибудь кроватной мастерской, зачастую сами же и летали на них в Коктебеле. Туполев, пришедший в авиацию в 1914 году, старше остальных лет на десять-пятнадцать (родился в 1888 году). Он отобрал в свое ОКБ помешенных на авиации людей, понимающих друг друга с полуслова, полувзгляда.

Ждали Туполева. Курили. Пили чай, разбившись на группы по взаимным симпатиям, интересам и даже в соответствии с иерархией. Разговаривали. Но не слишком громко. И в основном на бытовые темы. Зачем их собрал Туполев, не знал никто. Однако заметили отсутствие Якова Ивановича Алксниса, начальника ВВС РККА, и Михаила Моисеевича Кагановича, наркома авиапрома. Следовательно, разговор будет сугубо технический, не для посторонних ушей.

Туполев опаздывал.

Бытовые темы себя исчерпали. Перешли к делам ЦАГИ. Но без всякого азарта: дела как дела, надо бы лучше, да все как-то не получается, все время что-то — или кто-то — мешает.

Небольшая группа ведущих конструкторов, устроившаяся за отдельным столом, попивала крепко заваренный чай и многозначительно молчала. И каждый знал, о чем молчат остальные: с некоторых пор их все более тяготит опека Главного, все они мечтают о собственных КБ и собственных же самолетах своего имени. Но поднимать этот вопрос при безоговорочном диктате Туполева никто не решается. Шутили: вопрос поднимешь — тут же опустишься до рядового инженера. Тихо завидовали заграничным коллегам — даже те, кто состоял в партии: на Западе талантливый человек всегда может пробиться «в люди» и ни от кого не зависит. А в СССР зависишь от какого-нибудь партийного бонзы, который в технике вообще, а в авиационной — в особенности, ни рыла, ни уха. Те же Алкснис и Каганович… Последний занимает свой пост исключительно потому, что брат его, Лазарь Моисеевич, член Политбюро. Лазарь хотя бы умен и деловит, а этот — не пришей кобыле хвост. И вообще… Если бы не революция, каждый из них сейчас имел бы не только КБ, но и свой завод, и счет в банке, и много чего еще. Как тот же Сикорский. А Кагановичи стояли бы за прилавками. Или валили лес в зауральской тайге.

Конечно, конструкторы самолетов в сравнении с обычными гражданами СССР обласканы властью, но, как говаривал Пушкин: «Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев, и царская любовь». Правда, кнута от советской власти они еще не пробовали, все больше пряника, но и кнут где-то всегда рядом. Одно держит этих людей в нынешней России: «любовь к отеческим гробам» и к своей профессии. Тем более что это даже и не профессия, а нечто вроде болезни, которая не отпускает тебя ни днем, ни ночью, требуя все новых и новых жертв ради конечной цели: увидеть в небе тобой — лично тобой! — сконструированный самолет, самый быстрый, самый надежный, самый красивый, самый-самый…

— У вас, Владимир Михайлович, — обратился Архангельский к Петлякову, поставив свой стакан на блюдце вверх дном, — АНТ-42, по-моему, уже на выходе?

— Что вы, Александр Александрович! — воскликнул Петляков. — Даже еще не закончили расчеты на прочность и аэродинамику!

— Я как раз имею в виду именно это… Извините. Мне казалось… Да и Андрей Николаевич справлялся. Сами понимаете: сверху давят. А у Андрея Николаевича до всего руки не доходят.

— Я все понимаю, но в данном случае, как говорится, выше себя не прыгнешь, — пожал плечами Петляков. И тут же добавил, зная, что Архангельский — правая рука Туполева, и разговор завел неспроста: — Но мы стараемся, бригада переведена на усиленный режим работы, люди работают с воодушевлением…

— Да-да, я понимаю, понимаю, — пробормотал Архангельский. — Но время… время очень поджимает.

За стенами здания несколько раз испуганно вякнул клаксон автомобиля, в дальних коридорах возник какой-то шум, и кто-то, сдерживая голос, прокричал:

— Приехал! — и добавил: — Чернее тучи.

А кто-то произнес с сожалением:

— Эх, надо было пригласить хотя бы одну даму!

Кое-кто понимающе засмеялся: Туполев не стеснялся материться при своих коллегах, ему, разумеется, подчиненных, если среди них не обнаруживал ни единой женщины.

Но по деревянному скрипучему полу уже слышались тяжелые шаги Главного — и все притихли, рассевшись за длинным столом по заранее отведенным местам.

Андрей Николаевич вошел, расстегивая на ходу пальто, отдуваясь. За председательским столом, исполняющим роль перекладины в букве «Т», пальто снял, аккуратно сложил, опустил его на спинку стула, сверху шерстяной шарф и кепку. Пригладил редкие волосы, внимательно оглядел собравшихся, поморщился: кого-то не хватало. Но уточнять, кого именно, не стал, пробормотал:

— Эть твою мать-корову подобру-поздорову… — после чего перешел к делу, сдабривая речь крепкими выражениями: — Я собрал вас здесь исключительно потому, что среди нас завелись людишки, которые пишут наверх всякие кляузы… сикофанты, растуды их в душу, тра-та-та-та-та! И то им не так, и это не этак. И кому пишут? Тем, кто ни тра-та-та не понимает в авиации! Ну, дадут вам КБ. И что? Что, я вас, тра-та-та, спрашиваю? А ничего! Из ваших бредней настоящего аэроплана не сделаешь. Можно сделать нелетающий тра-та-та! А за растрату государственных средств по вашей голове так погладят, тра-та-та, что и мозгов не соберешь. Это вам не прошлые времена, когда братья Рябушинские могли отстегнуть сто тыщ, и если эти тыщи вылетали, тра-та-та, в трубу, а такое случалось сплошь и рядом, то братья лишь посмеются, на том все кончится. Нынче другие времена. Не скажу, что хуже, тра-та-та, для нашего брата-авиатора. Но другие. И это, тра-та-та, забывать нельзя.

За столом улыбались: надо же так «украшать» свою речь, и чтобы ни разу не повториться. Но кое-кто морщился и хмурился, считая увлечение Главного личным для себя оскорблением. Архангельский, знающий Туполева со студенческих пеленок, объяснял такую привычку шефа, во-первых, как способ снятия нервного напряжения; во-вторых, работой в молодости землеустроителем в Тверской губернии. А там, сами понимаете, среда… И, наконец, теми шишками и оплеухами, которые доставались молодому Туполеву сперва от царской, а потом и от советской власти.

Туполев налил в стакан из графина воды, выпил, отер рот рукавом.

За столом молчали, смотрели в стол или в потолок, — кому как нравилось. Может, и были среди них те, которые писали кляузы, но кто ж себя выдаст? — дураков нету.

И Туполев, усмехнувшись, продолжил, но уже голосом на полтона ниже:

— Мне известно, что кое-кто из вас считает, тра-та-та-та, что имеет полное право возглавить отдельное КБ. Но для этого надо иметь не только кое-что в штанах, тра-та-та, но и в голове. А в ней у вас одни бредни, лонжерон вам в тра-та-та!.. Когда я начинал, то не брезговал никакой работой. Спросите у братьев Архангельских: вместе начинали! Вместе, трехдюймовую заклепку вам в тра-та-та, клепали, пилили, строгали и вели расчеты под руководством Николая Егоровича Жуковского. В рот ему смотрели! Тра-та-та-та! Или я мешаю вам, тра-та-та, проявлять инициативу? Или хотя бы раз отмахивался от ваших бредней? А на поверку выходит, что кое-кто из вас решил, что уже ухватил самого господа, тра-та-та, за бороду? Я даже о себе так не думаю — обратите, тра-та-та, на это ваше сугубое внимание. Вы учитесь, и я вместе с вами. Придет время — летите! Удерживать не стану. Но тогда уж не только пряника, но и кнута не миновать. А пока лишь я один подставляю свой жирный зад за все наши промахи.

Туполев тяжело опустился на стул, повозил по крышке стола пальцем, оставляя на пыльной поверхности замысловатые следы, брезгливо пошелестел пальцами, отряхивая пыль. Затем продолжил:

— Как говаривал Пушкин: «Я классицизму отдал честь: хоть поздно, но вступленье есть». Теперь перейдем к делу. Двадцатка из ангара выползла. Начальство изволило захотеть, чтобы истребитель Поликарпова раскрутил в полете вокруг крыла три петли Нестерова. Без нас решили, без нас пусть и управляются, душу их тра-та-та-та. Однако, бригаде Архангельского глаз с «Максима Горького» не спускать. И если что-то там не так… Впрочем, надеюсь, что все будет так. Но главное для нас сегодня — СБ. Надо работать на опережение. Хватит плестись в хвосте у истребителей. А то получается: они дают 400 кэмэ в час, мы — едва 300; они 450, мы 350. Они вот-вот выйдут на 500, а мы на наших моторах, дай бог, на 380. Нам нужны свои хорошие моторы — их пока нет. Нам нужен высокоактановый бензин — его тоже нет. Короче говоря, всем и все ясно. Довожу до вашего сведения: в ближайшее время с группой представителей торгпредства еду в Америку. Посмотрю, что там у них и как. Постараемся купить их моторы. Далее. Намечаются перелеты наших ТБ-3 по столицам Европы. Пусть долбаные европеоиды посмотрят и почешут затылки. А то они думают, что мы здесь до сих пор щи лаптем хлебаем… тра-та-та-та-та. На этом все! Можете расходиться по своим рабочим местам. И чтобы во время моего турне по Америке ни-ни! — тра-та-та-та-та!

В тот же день бумага с подробностями о совещании авиаконструкторов легла на стол наркома авиапрома и председателя ОГПУ.

Вечером оба наркома информировали о нем Сталина, не решаясь без его ведома принимать соответствующие меры в отношении некоторых конструкторов, позволяющих себе слишком вольные высказывания в адрес высшего руководства.

Сталин, уже извещенный о совещании в ЦАГИ, прочитав жалобы наркомов, вяло отмахнулся рукой с дымящей трубкой, коротко бросил:

— Пусть работают.

Эти два слова по телефону передал наркомам секретарь Сталина Поскребышев. Наркомы вздохнули с облегчением.

Но Туполев в Америку так и не улетел.

Во время полета АНТ-20 над полем аэродрома, на глазах у многочисленных зрителей истребитель, исполнявший мертвые петли вокруг крыла восьмимоторного гиганта, благополучно совершив две петли, третью не рассчитал и врезался в крыло самолета. Оба самолета рухнули на летное поле. Погибло 28 человек: летчики, конструкторы, кинооператоры и просто пассажиры.

Через несколько дней Туполева и еще несколько человек арестовали.

— Боже мой! Боже мой! — восклицал только что вернувшийся с аэродрома в Тушино Алексей Максимович Горький, расхаживая по своему кабинету, время от времени вытирая глаза скомканным платком. — Это надо же придумать такую глупость! Вот вам и «Максим Горький»! Если с этого все началось, то куда же оно покатится дальше? А я всегда говорил, что невежество наших большевиков, дорвавшихся до власти, ничего хорошего для страны не сулит… Не могу об этой трагедии думать без слез. Не могу и ничего поделать с собой тоже не могу. Вот и природа… — и Алексей Максимович показал на окно, в которое ветер швырял пригоршни дождя.

Сидящий на диване Ромен Роллан, молчал, хмурился, курил, запивая дым от сигареты крымским вином. Не выдержав охов и ахов своего друга, заговорил сварливым голосом:

— Во Франция, иметь место такой трагедий. Прошлый год два самольет лететь… как это по-русски? — и он, направив одну ладонь вытянутыми пальцами на другую, показал, что летели они лоб в лоб. — Имел быть большой… э-э… трагедий. Самольет падать прямо на зритель. Много получать смерть и ранений. Это писать пресса. Такой трагедий иметь место Германия и Британия. Новое всегда иметь требований много жертв. Это ужасно, но это толкать наука вперед. Такой есть закон развитий человечество. Давай, Алекс, выпить за этот закон. Писатель constater factum — homo sapiens читать и думать.

— Увы! Увы! Увы! — согласился Алексей Максимович, вытер платком глаза, высморкался и пригубил бокал. — Но сколько смертей, боже мой! Сколько невинных смертей!

За окном прогромыхал первый весенний гром.

Оба подошли к окну, держа в руках бокалы.

По стеклам сползали вниз прозрачные струи, искажая заоконные линии домов, молодых деревьев, размахивающих едва зазеленевшими ветвями.

Быстро темнело.

В укромном месте сада неподалеку от Горьковской дачи в Горках, подальше от посторонних глаз, Максим Пешков и Петр Петрович Крючков, расположившись на скамейке, пили водку, закусывая деревенской колбасой, черным хлебом и солеными огурцами. Под скамейкой уже валялись две опорожненные бутылки «Московской».

Макс уже клевал носом, икал.

Где-то вдали глухо прогрохотал гром.

— Пожалуй, будет дождь, — произнес ПеПеКрю, с опаской оглядев небо в той стороне, откуда послышались еще робкие громовые раскаты.

— Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом, — продекламировал, очнувшись, Макс. И захихикал. — Где оно — голубое-то? Как это — в пустом небе «резвяся и играя»? А? Пе… Петр Петрович? Разве так бывает? Вот когда аэропланы столкнулись, вот тогда в голубом громыхнуло так громыхнуло. — Он снова икнул, его передернуло. Ухватившись за спинку скамьи, он тупо несколько секунд смотрел на собутыльника, то ли не узнавая его, то ли забыв, о чем собирался сказать. Тряхнув по-собачьи головой, погрозил Крючкову согнутым пальцем. Воскликнул: — А! Вот что я вам должен сказать, Пе… Пе… Петр Петрович: все писатели и поэты — вруны! И мой папаша — тоже врун. Наврет с три короба и — рыда-ает! Р-рыда-ает! А бросил нас с матерью, совсем маленьких, небось, не р-рыда-ал. Сестренка померла — тоже не рыдал. На Капри, а потом в Питере Ленина материл почем зря, а помер Владимир Ильич — зарыда-ал.

— Пожалуй, пойдем-ка, Макс, домой: эвон какая тучища прет, — произнес ПеПеКрю. И добавил: — Да и Тимоша будет волноваться…

— Кто? Моя жена? Ха-ха-ха! — зашелся в пьяном смехе Макс. — Вот уж насмешили, так насмешили! Да ей до самовара, где я и что. Она, небось, сучка приблудная, забавляется сейчас с Аграновым или с Бок-кий-ем Григорь Иванычем. Давайте, Пе…Петр Петрович, выпьем еще на помин безвинно убиенных… во славу, так сказать, моего великого папаши. А то грех оставлять это… как ее? — недопитую бутылку.

Крючков пьяным не выглядел. Он был крепче своего собутыльника, мог бы, при желании, остановить Макса после первой или хотя бы после второй бутылки. Но даже не пытался этого сделать. Более того, наливал Максу больше, чем себе, и с нескрываемым любопытством и брезгливостью смотрел, как тот давится водкой, икает, отрыгивает, а глаза его становятся все более пустыми.

— Закусывай, а то совсем сомлеешь, — посоветовал ПеПеКрю, уплетая колбасу с хлебом, хрустя соленым огурцом.

Макс отмахнулся и, хотя под вечер похолодало, стащил с себя кожаную куртку, оставшись в белой рубашке, распустил галстук, расстегнул две пуговицы. При этом все оглядывался, будто кого-то ждал, дышал тяжело, со всхлипами, и вообще выглядел жалким, состарившимся раньше времени.

Звонко шлепнулись в подсохшую прошлогоднюю листву первые капли дождя.

— Пойдем, Макс: дождь начинается, — потянул Крючков за руку сына Горького.

— Идите к черту! — вскрикнул Макс, вырвав руку из цепких пальцев собутыльника. — Я не мальчик, чтобы мной командовали всякие там… прихлебатели. Подите к черту, товарищ ПеПеКрю! Идите к черту с вашим Ягодой и всеми прочими. Без вас тошно… с вашим социализмом-коммунизмом и прочей ерундой!

Смахнул со скамейки все, что на ней было, стал укладываться, вполголоса матерясь, и все никак не мог найти места своей голове на небрежно скомканной куртке.

Крючков пожал плечами и пошел прочь, подняв воротник точно такой же, как у Макса, кожаной куртки, ускоряя шаги под усиливающимся дождем.

Макс ему надоел до чертиков.

Максима Пешкова нашли утром. Он был в жару, бредил. И умер на следующий день, не приходя в сознание, от крупозного воспаления легких. Похоронили его на следующий день.

Его смерть никого не опечалила: он надоел не только ПеПеКрю.

Лишь Алексей Максимович несколько дней ходил чернее тучи, плакал, вспоминая прошлое, каялся, курил и время от времени захлебывался чахоточным кашлем. Затем, забрав с собою Капу, укатил в Крым.

А днем раньше умер Менжинский.

Бывшего председателя ОГПУ хоронили со всеми воинскими почестями, гроб несли товарищи по службе, Генрих Ягода — впереди всех.

Через месяц было официально объявлено о реформировании ОГПУ, создании НКВД и назначении на пост наркома новой государственной структуры товарища Ягоды.