В бывшей усадьбе Саввы Морозова на Никитской улице Ягоду встретил секретарь Горького Крючков. Загородив своим плотным телом путь в кабинет писателя, сообщил, что Алексей Максимович занят встречей с французским писателем Ромен Ролланом, что Макс с семьей в данное время находится в Горках, что, если товарищ второго ранга по срочному делу, он тотчас же доложит Алексею Максимовичу…

— Как то есть в Горках? — изумился Генрих Григорьевич. — Он же уехал в Ленинград!

— Да, собирался, — равнодушно докладывал Крючков. — Однако выяснилось, что Киров сам едет в Москву для встречи с товарищем Сталиным. Сами понимаете, что посылать Макса в Питер не имело смысла.

— А что Алексей Максимович — надолго он с этим Роменом?

— Не могу знать. Велел никого к нему не пускать, — с равнодушием, сквозь которое проскальзывало злорадное удовольствие, стоял на своем Крючков.

— Хорошо. Мне не к спеху. Я сейчас по делам, а как только закончу, вернусь. Надеюсь, Алексей Максимович к тому времени…

— Да, конечно, товарищ комиссар второго ранга…

Ягода вышел, высоко вскинув голову, жалея, что потратил столько времени на бесполезную болтовню с этим Крючковым, имея возможность позвонить Горькому по прямому проводу. Ничего, придет время, он покажет этому ПеПеКрю, кто и в каком тоне имеет право разговаривать с товарищем Ягодой.

Шофер гнал машину так, точно от нескольких минут, которые он вырвет у времени для своего начальника, зависела и его жизнь. Мимо мелькали дома, деревья, кусты, зеленеющие едва распустившейся листвой. Потом только деревья и кусты. Вдали, освещенный закатным солнцем, сверкал реконструированный дворец, пожалованный Сталиным Горькому и его семье.

По мосту переехали через Москву-реку.

В воротах усадьбы их встретил начальник охраны. Доложил: Горького здесь нет, в доме находятся лишь сноха товарища Горького с мужем и детьми, все уже отужинали, прислуга отдыхает по причине позднего времени, Максим Алексеевич занедужили, дежурная медсестра дала ему таблеток; никаких других происшествий не случилось.

Генрих Григорьевич, в сопровождении своего начальника личной охраны, несущего корзину с цветами и всякими лакомствами, вошел в дом.

В прихожей их встретила жена Макса. Стройная, сияющая, кокетливая, при виде ее у товарища Ягоды сердце забилось сумасшедшими толчками, лицо расцвело добродушными морщинами.

— Какими судьбами? — воскликнула она, подавая руку для поцелуя.

— Исключительно для того, чтобы поздравить вас, дорогая Надежда Алексеевна, с вашими именинами, — произнес Ягода, приложившись к руке Тимоши и вручив ей пышный букет из чайных роз.

— Разве сегодня мот именины? — удивилась она, осторожно прижимая цветы к своей груди.

— Это не имеет ни малейшего значения! — воскликнул Генрих Григорьевич. — Лично для меня каждый день, когда я вас вижу, праздник. Тем более в такой день, когда все зеленеет и цветет, возрождаясь к новой жизни.

— О! Да вы, Генрих Григорьевич, прямо таки поэт! Вот уж не ожидала.

— А как поживает ваш супруг? — перевел разговор в другое русло Ягода. — Надеюсь, с ним все в порядке?

— Если не иметь в виду его пристрастие к крепким напиткам, — пожала плечами Тимоша с выражением полнейшей безнадежности. — Хотя бы вы, товарищ Ягода, повлияли на него в правильном направлении. Приказали бы ему, что ли. Поставили по стойке смирно. Или как там у вас это делается? Все-таки он ваш сослуживец. А то я и мужа своего почти не вижу: он или пьян и спит, или, когда трезв, носится по Москве на своем «форде».

— Непременно повлияю. Посажу на гауптвахту. Дней этак на десять. И ничего кроме молока. И каждый день буду лично докладывать вам, прелестная Надежда Алексеевна, о его самочувствии… Как вы на это смотрите?

— Да, господи! Хоть на месяц! — воскликнула Тимоша, всплеснув руками. И тут же спохватилась: — Так что ж мы здесь стоим! Пойдемте в гостиную.

— За вами, голубушка, — хоть на край света! — воскликнул Генрих Григорьевич, подхватил корзину и последовал за хозяйкой, дав знак своему охраннику оставаться в прихожей.

Наконец-то он останется один на один со своей зазнобой.

Но не тут-то было.

Едва они уселись на диван, соблюдая между собой некоторую дистанцию, как дверь в гостиную отворилась и в ее рамке возникла фигура Макса, плешивого, с опухшим лицом, в расстегнутой рубашке, раскачивающегося из стороны в сторону, словно сопротивляясь сильному ветру.

— Ба! — воскликнул он. — Никак Генрих Григорьевич? Вот так встреча! Прошу, товарищ комиссар, извинить меня за внешний вид. Собирался в Питер… пардон! — в Ленинград… Не пустили! Хах-хи-хи! Вот и… как видите… А это моя жена… По прозванию Тимоша. Ох и, скажу я вам по секрету… как его? — вертихвостка! Уж такая верти…

— Макс! — вскочила Надежда Алексеевна. — Как тебе не стыдно! Ты посмотри на себя! На кого ты похож… К нам пожаловали товарищ Ягода… Твой, между прочим, начальник, а ты, как… как… Я бы тебе сказала, на кого ты похож, если бы не Генрих Григорьевич. Стыдно за тебя! Вот!

— А ты скажи! Скажи, счастье мое! Мне очень даже интересно знать — на кого именно. Просто сгораю от любопытства… Небось тэт-а-тэт с товарищами, которые липнут к тебе как пчелы… нет, как мухи на мед, ты достаточно откровенна, чтобы… чтобы позволять им всякие вольности.

И Макс, оттолкнувшись от притолоки, шагнул в гостиницу. Его повело, и он чуть ни упал, налетев на стул, стоящий у стены.

Генрих Григорьевич поднялся, повернулся к Тимоше, произнес официальным тоном:

— Хотел поговорить с вашим мужем, уважаемая Надежда Алексеевна. Да, видно, не судьба. Винить его не могу: все-таки он у себя дома, а не на службе. Извините за беспокойство. Как-нибудь в другой раз.

Кивнул головой, повернулся и вышел, не взглянув на Макса, подрыгивая ягодицами, плотно обтянутыми коверкотовыми бриджами, поскрипывая высокими сапогами.