В пять вечера Генрих Григорьевич закончил работать с бумагами. Помощник принес ему очередной стакан крепкого чаю, настоянного на целебных травах, бутерброды с ветчиной и черной икрой, которая, как известно, повышает мужскую потенцию.

Генрих Григорьевич с удовольствием перекусил, закурил папиросу и откинулся на мягкую спинку кресла. Сегодня он поедет к Горькому, чтобы поздравить его со знаменательным для советской литературы событием. И там опять увидит Тимошу, в которую влюбился так, как еще ни в кого не влюблялся. Но главное — она, похоже, совсем не против ответить на его чувства соответствующим образом. Видать, муж ее, сын Горького Макс, не способен насытить ее безмерную страсть. Как говорится, сам не гам и другим не дам. Дурак дураком — да и только. Правда, секретарь Горького Крючков, которого домашние зовут ПеПеКрю, тоже имеет на нее свои виды: во время прошлого посещения все более мрачнел, наблюдая за тем, как Генрих Григорьевич увивается вокруг Тимоши. Да только Крючков — не помеха: станет путаться под ногами — потеряет теплое местечко рядом с великим писателем.

Генрих Григорьевич надеется, что сегодня все прояснится до полной ясности: у Горького гости, следовательно, Крючкову не до Тимоши; Макс с утра должен уехать в Питер в роли спецкурьера по заданию самого же Ягоды. Цель — встретиться с самим Кировым и передать ему письмо от исполняющего обязанность главы ОГПУ. Из рук в руки. В письме просьба — обратить особое внимание на работу руководителей ленинградского отдела НКВД по выявлению террористических групп, забрасываемых из соседней Финляндии, которые могут серьезно дестабилизировать обстановку в городе трех революций.

Конечно, можно было бы послать и кого-то другого, более расторопного и умного. Но тогда уединиться с Тимошей хотя бы на часок будет весьма затруднительно…

Помощник бесшумно убирал со стола.

Собрав на поднос приборы, напомнил, что в приемной уже четыре часа с лишком дожидается аудиенции начальник административно-хозяйственного отдела Управления ОГПУ по Москве и Московской области, интендант третьего ранга товарищ Берг Исай Давидович.

— Что у него? — поморщился Генрих Григорьевич.

— Товарищ Берг говорит, что у него сообщение чрезвычайной государственной важности, которое он может доверить только самому председателю.

— Чаем его напоил?

— Дважды, товарищ комиссар.

— Ну, хорошо, зови, — разрешил Генрих Григорьевич, глянув на часы. Затем потянулся и принял соответствующую позу — позу человека, от которого зависит жизнь и смерть каждого, входящего в его кабинет: положил на стол руки, сцепил пальцы, нахмурился, сведя все морщины к переносью, плотно сжал губы под неряшливым кустиком усов, прищурил глаза, слегка ссутулился над высоким столом, как бы нависая над ним и над тем, кто займет место напротив. При этом человеку напротив вовсе не обязательно знать, что кресло под Ягодой сантиметров на двадцать выше обычного, под ногами подставка, так что человек напротив как бы торчит из-под стола серенькой мышкой, каждой клеткой своего тела чувствуя свою малость и беззащитность.

Впрочем, все эти приготовления Генриха Григорьевича мало помогают ему обрести вид, соответствующий его положению: увы, лицо его с выпирающими костями, с глазами цвета увядшей травы, с чарли-чаплинскими усишками, грозным выглядеть не хочет, а скорее жалостливым и виноватым, потуги же изменить его делают это лицо неуклюже-комическим и даже, страшно сказать, смешным. Но те, кто близко знает бывшего провизора, не обольщаются его внешним видом: под маской сердобольного аптекаря скрывается душа, преисполненная презрения ко всему человечеству.

Товарищ Берг вошел стремительно, держа в левой руке, прижатой к боку, тонкую коричневую папку. Был этот Берг высок и худ, лобаст, носаст и лыс, ходил развинченной походью, будто ноги его слабо и ненадежно соединены с телом хозяина, каждое мгновение грозя отвалиться.

Одет товарищ Берг строго по уставу. Его габардиновые гимнастерка и бриджи не имеют ни единой морщинки, сапоги, пряжка ремня и бронзовые пуговицы сияют, петлицы со шпалами интенданта третьего ранга горят пролитой и не спекшейся кровью, треугольники на рукавах — тоже.

— Садитесь, — будто выплюнул сквозь зубы Генрих Григорьевич. — Выкладывайте, что там у вас. Да покороче.

— Есть, товарищ комиссар первого ранга, покороче, — четко ответил Берг, положил на стол папку, нацепил на нос пенсне, раскрыл папку, вынул сложенный лист бумаги, разложил на столе.

На бумаге черной тушью была изображена машина-фургон, в которых по Москве с раннего утра развозят по магазинам и лавкам хлеб и прочие продукты. Этот фургон давно используется для ранних утренних арестов всяких оппортунистов, троцкистов, шпионов и вредителей.

— Ну, фургон… Что из этого? — нетерпеливо проскрипел сверху товарищ Ягода и болезненно поморщился: он ничего не понимал в чертежах. Да ему это и не нужно.

Берг засуетился, разгладил бумагу и заговорил взволнованно, глотая концы слов:

— Это не простой фургон, товарищ комиссар пер-ранга. Этот фургон — должен особо подчеркнуть — полностью герметический, и двери у него закрываются тоже герметически… Обратите внимание на этот поперечный разрез: толстые стены, специальные замки, резиновые прокладки… Но и это еще не все… Вот видите, здесь идет труба…

— Ну и что? — перебил товарища Берга товарищ Ягода, испытывая все большее раздражение к назойливому интенданту.

— А-ааа, труба? Труба эта, видите ли… — несколько растерялся изобретатель. — Я исходил из того, товарищ комиссар, что государству рабочих и крестьян приходится бороться с антисоветскими элементами, число которых возрастает, как учил нас товарищ Ленин, по мере продвижения к социализму… Многих из этих элементов приходится ликвидировать, что, как известно, требует определенных затрат на ружейные припасы… — торопливо объяснял товарищ Берг, видя нарастающее нетерпение товарища Ягоды. — Я предлагаю ликвидацию особо опасных элементов производить с помощью отработанных автомобильных газов, которые поступают по вот этой выхлопной трубе непосредственно в герметически закупоренное пространство указанного фургона…

Лицо Генриха Григорьевича не сразу, однако несколько разгладилось, на нем появился явный интерес: изобретение было сродни его увлечению ядами. Товарищ Берг заметил эти благоприятные для него перемены, в стеклах его пенсне стали вспыхивать искры неподдельного вдохновения:

— Итак, товарищ э-э…, осужденные помещаются в фургон… Желательно — стоя, для большего, так сказать, заполнения, то есть для повышения коэффициента использования рабочего пространства… После чего фургон направляется в отведенное для погребения место… Особо хочу подчеркнуть, что звукоизоляция фургона такова, что снаружи невозможно расслышать ни единого звука… Ни е-ди-но-го! Даже из кабины во-ди-те-ля! — по складам выговорил товарищ Берг, и лицо его торжественно вытянулось. — Для этого используется особый войлок из верблюжьей шерсти… — Итак, указанный фургон, загруженный осужденными, прибывает по месту назначения. Открываются герметичные замки, и… И что уже мы имеем? Мы имеем уже готовые, так сказать, к погребению усопшие тела… И что особенно важно: ни стрельбы, ни конвоя, ни лишних материальных затрат, ни истерик осужденных, ни психологических расстройств у людей, приводящих приговор в исполнение обычным способом! Ни даже возможности побега. Даже теоретической.

Вдохновение изобретателя перешло в восторг, голос его звенел, глаза горели, руки порхали над чертежом, как руки пианиста над клавишами.

— Я подсчитал экономию, получается около… — все с тем же восторгом воскликнул товарищ Берг, но споткнулся о пасмурный взгляд Ягоды и замер в ожидании, согнувшись над столом и вытянув шею.

— Экономия — потом, — жестко обрубил Генрих Григорьевич. — Не в экономии дело.

— Если вы, товарищ э-э… комиссар, имеете в виду моральную точку зрения, — попытался вернуть взгляду большого начальника потухшую заинтересованность изобретатель, — то такой способ можно назвать высокоморальным в сравнении с обычными, всем известными способами. Даже с электрическим стулом и газовыми камерами, которые применяются в Сасш…

— Где? Где?

— В Северо-Американских соединенных штатах, товарищ комиссар.

Генрих Григорьевич пожевал губами, побарабанил пальцами по столу, забыв, что должен выглядеть грозным будущим наркомом, а не жалостливым провизором.

— Вы никому не говорили о вашем изобретении? — спросил он, с подозрением глянув на изобретателя.

— Что вы, что вы, товарищ комиссар! — отшатнулся от стола товарищ Берг и даже выставил вперед руки, будто защищаясь от высоко восседающего человека. — Избави бог! Я отлично понимаю, какую государственную тайну оно представляет.

— И никому не говорите, — нахмурился, опять сведя морщины к переносице, Генрих Григорьевич. — Иначе сами прокатитесь внутри вашего фургона. — И похихикал, довольный произведенным впечатлением. — Оставьте это у меня. Я подумаю. Вам сообщат. — И, привстав на своей подставке, протянул через стол руку товарищу Бергу и крепко пожал ее.

Рука Берга была липкой от пота и холодной.

Когда изобретатель покинул кабинет, Генрих Григорьевич убрал чертеж в сейф и, держа руки на отлете, прошел через потайную дверь в другую комнату, которую про себя называл провизорской. Там, над раковиной, долго мыл руки с душистым земляничным мылом, пользуясь специальной щеточкой. Помыв, понюхал одну и другую, вымыл еще раз. Здесь же решил, что фургон этот надо будет запустить в производство, но отдельными элементами и на разных заводах, подведомственных будущему НКВД, а собрать опытную партию где-нибудь на базе под Москвой. Там же и опробовать. Только после этого доложить Сталину. И показать в действии, если тот захочет посмотреть. Скорее всего, захочет: Сталин очень любит смотреть всякие технические новинки в действии. Эта должна произвести на него громадное впечатление.

На мгновение Генрих Григорьевич почувствовал зависть: такая простая и целесообразная идея могла бы придти в голову и ему самому… Впрочем, каждому свое. Она не могла придти ему в голову уже потому, что он ни черта не смыслит в машинах. Да и грубо это, не интеллигентно. Яды — в них куда больше романтики, история их — это, смело можно сказать, история человечества.

Генрих Григорьевич вернулся в кабинет, уже одетый в кожаное полупальто и темную шляпу, вышел из здания, сел в машину, в ту же секунду ощутив запах бензина и выхлопных газов. Он вспомнил фургон с герметическим кузовом и решил, что это форменное безобразие — возить ответственных работников на таких машинах, в салон которых попадают вредные газы, что надо у начальника АХО наркомата потребовать эти недостатки устранить немедленно.

Тут же в голову пришло, почти автоматически: а можно пришить начальнику АХО дело о вредительстве с целью покушения на жизнь и здоровье вождей советского государства. Сюда же подключить начальника кремлевского спецгаража и еще некоторых людишек. Вот, мол, товарищ Сталин, под самым вашим носом… А товарищ Менжинский… Зато товарищ Ягода, едва став наркомом…

Мысль эта Генриху Григорьевичу понравилась, и он решил ею воспользоваться в ближайшие же дни: Сталин в последнее время особенно боится покушений со стороны оппозиции на свою жизнь и жизнь некоторых своих соратников, и боится, надо сказать, не без оснований: всего лишь два года назад только случай спас его от выстрела в упор террориста из бывших белогвардейцев, члена так называемого РОВСа, когда товарищ Сталин, имея возле себя всего одного охранника, прогуливался по улицам Москвы. Слава богу… то есть в том смысле, что террорист не успел выстрелить, как его скрутили. Повезло. К тому же неожиданная смерть товарища Сталина могла привести к власти того же Тухачевского, к евреям явно не расположенного. Другое дело, когда такое событие заранее подготавливается определенными кругами, которые и берут власть в свои руки. Опять же, после этого случая решением Политбюро была усилена охрана как товарища Сталина, так и его соратников, и эта обязанность возложена на товарища Ягоду. И он мог с полным правом относить себя к немногочисленной когорте этих самых соратников. Только о собственной безопасности ему печься приходится самому. Так это даже лучше, потому что надежнее.

— На Никитскую, — велел Ягода водителю, откинувшись на спинку сидения.