В кабинете Горького, созданного для приватных разговоров, сидели двое: хозяин и его гость, известный французский писатель Ромен Роллан. Он немного знал русский язык от давней своей любовницы Марии Закревской, которая то появлялась во Франции, то исчезала, так что познание русского языка каждый раз начиналось сначала. На этот раз она приехала к Роллану с огромным чемоданом, в котором находилась наиболее важная часть горьковского архива — важная не столько для самого Горького, сколько для его корреспондентов. Переводчица, обязанная присутствовать при разговоре двух старых друзей, молодая сотрудница ОГПУ, захмелев от галантности двух знаменитых мужчин и крымского вина, спала в соседней комнате, укрытая пледом.

Разговаривать друзьям никто не мешал.

Горький и Роллан сидели за столом, на котором стоял, поскуливая и посвистывая, роскошный тульский самовар; в хрустальной вазе красиво разложены апельсины, лимоны, виноград, груши, яблоки, будто только что сорванные с дерева; в тарелке — домашние пирожки и румяные булочки, испеченные заботливой Липой. Рядом антикварные чашки с блюдцами, пузатые бокалы из богемского стекла, бутылка густого крымского вина, только что открытая, — не первая и, видать, не последняя. Вино развязало языки двух старых друзей, каждому хотелось высказаться о своем, наболевшем.

— Во Франция тоже иметь свой проблем, — говорил Роллан, с трудом подбирая русские слова. — Свобода слова — одно есть, финансы для писатель, поэт, художник левый настроений есть другой. В Германия власть — есть Гитлер. Еврейский писатель бежать из Германия. Так бежать ваши друзья от болшевик Россия. Идеология разный, результат один. Как это сказать по-русски: хрен редька не слаще. Вот и ты, мой друг…

В груди Алексея Максимовича что-то екнуло: «хрен редьки не слаще» — одно из любимых выражений незабвенной Муры. Но лишь чуть запнувшись, он протестующее замахал обеими руками.

— Вовсе нет, дорогой Роллан! Вовсе нет! Это сходство исключительно внешнее. Ты знаешь: совсем недавно я очень сомневался, стоит ли мне возвращаться в Россию. И причина для этого имелась: все близкие мне по духу люди оказались на Западе. Иные даже не по своей воле. А те, что остались, вынуждены подлаживаться под нынешние власти. Более того, все, что я в начале восемнадцатого и позже говорил о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о том, что они производят над народом отвратительный опыт, — все это и многое другое, сказанное мною о большевизме в то время, остается в силе. Печально, что в этом активное участие принимали и сами евреи. Но то время миновало. Постепенно большевиков из так называемой старой гвардии замещают молодые и грамотные люди. Идеология их та же самая, но практика совсем другая. У меня были и есть друзья среди правящей верхушки. Они составляют активную оппозицию Сталину. Разобраться, кто из них прав, кто виноват и в чем именно, признаюсь, лично мне не так просто. По-моему, все они мечутся из одной крайности в другую. Иногда мне хочется опять бежать на Запад. Но оказаться человеком без родины… — ты, Роллан, представить себе не можешь, как это тяжко… — И Алексей Максимович, судорожно всхлипнув, помотал головой и принялся вытирать слезы накрахмаленной салфеткой.

Роллан, то и дело пытающийся остановить монолог Горького, наконец смог воспользоваться паузой:

— Я имею намерений согласиться, что ты говорить, дорогой Алекс. Меня… как это по-русски? — очень беспокоить товарищи наркомы: они плохо знать русская жизнь, плохо руководить дело. Россия отставать от Запад. Дальше и дальше! Много праздник, мало работа…

— Да, мой друг, умных людей в правительстве мало. Мало людей образованных. Очень жаль Ленина. Очень его не хватает. Я писал о Ленине, обливаясь слезами. Я о Толстом так не горевал, как о нем. Очень несвоевременная смерть. Но эта смерть что-то перевернула во мне. Я вдруг увидел Россию другими глазами. И не я один! — воскликнул Алексей Максимович, откидываясь на спинку стула, предупреждая нетерпение собеседника. — Некоторые писатели вернулись: Алексей Толстой, Пастернак, Белый, Эренбург и прочие. Я встречался с ними, разговаривал. Общее впечатление от новой России у них самое ужасное: нищета, темнота, подавленность. Но, несмотря на все это, сквозь всякий хлам, оставшийся после анархии и самоистребления, уже пробиваются ростки нового, нацеленного на строительство процветающей России. И это самое главное отличие от Германии, которая бредит новой мировой войной.

— Но Сталин бредит революшн во весь мир, — вставил свое Роллан. — Это пугать Запад.

— Я разговаривал со Сталиным много раз, — отмахнулся Горький. — И подолгу. И ни разу о всемирной революции не было произнесено ни единого слова. Речь шла о насущных нуждах: всеобщее образование, замена старых кадров на новые, которые призваны создавать, а не разрушать. Строительство заводов и фабрик, электрических станций, — вот главное, на что нацелен Сталин и его ближайшее окружение. Но есть люди, мешающие движению России в сторону культурного и промышленного прогресса. Им выгодно иметь дело с невежеством. Особенно нашим попам, которые продолжают оказывать решительное влияние на значительную часть населения. Я, например, предложил Сталину закрыть в некоторых городах церкви и отдать их для работы скульпторов. Это принесло бы существенный взлет нашей культуры…

— Но Сталин не говорить народ вся правда. Он говорить: крестьянин не давать город хлеб и другой продукт. Сталин не давать крестьянин продавать свой хлеб и другой продукт. Это не есть правилно, — возмущался Роллан. — Болшевик говорить: надо мало-мало терпеть, надо кормить рабочий и Красный армий. И при этом отнимать крестьянин его земля, посылать его Сибирь.

— А что прикажешь делать большевикам? Что прикажешь делать Сталину? Я говорил еще Ленину: диктатура пролетариата — это миф. Есть диктатура бюрократов, для которых важно устроить свою личную жизнь. Я говорил Ленину: нужна диктатура вождя. В дикой и полудикой стране без этого нельзя. Диктатура вождя устранит разногласия. Следовательно, ускорит возведение нового здания, в котором каждому будет определено свое место. Я пытался убедить: народу нельзя говорить всей правды. До всей правды он должен созреть. На это уйдут годы. Уйдет два-три, если не больше, поколения. Только после этого…

— И что тебе говорить Сталин? — спросил Роллан, наливая в бокалы густого красного вина.

— На словах он против единоличной власти. Но я думаю, что он выбрал именно этот путь — путь диктатуры вождя. Однако никому не говорит об этом и, скорее всего, не скажет. Даже став диктатором.

— Это не есть хорошо, — покачал головой Ромен Роллан. — Пройдет год. Пройдет десять год. Двадцать! Все говорить — «нет!». Один Сталин говорить — «да!». Это не есть социалисмус. Это не есть коммунисмус.

— Э-эээ, мой друг! Никто из нас не знает, что произойдет через десять лет. Тем более через двадцать. Давай лучше выпьем за такое будущее, которое станет удобным для всех. Хотя такое будущее невозможно в принципе.

Дверь приоткрылась — заглянул Крючков.

— Разрешите, Алексей Максимыч?

— Что-нибудь случилось? — спросил Горький, отдуваясь после выпитого бокала.

— Ровным счетом — ничего. Приехал товарищ Ягода. Просит принять.

— А-а, Генрих! Пусти! Пусти! — воскликнул, Алексей Максимович. Встал. Качнулся. Хихикнул. — Давненько столько не пивал. Вроде и вино не крепкое, а вот поди ж ты.

Крючков вышел, не закрыв за собой дверь.

Из прихожей доносились невнятные голоса.

Роллан тоже поднялся, но будто и не пил. Затушил в пепельнице сигарету. Произнес:

— Уже поздно. Я пойду, пожалуйста…

— Нет-нет-нет! — замахал руками Горький, довольный, что наконец-то прервется этот тяжелый для него разговор. — Я познакомлю тебя с удивительным человеком. Удивительнейшим! Сам увидишь. Первый человек в ГПУ!..

— Главный полицейский?

— Пусть будет так. И между тем — удивительнейший человек. Добрейший и честнейший! Мы с ним земляки — оба из Нижнего Новгорода… — И вдруг взорвался, стукнув кулаком правой руки по раскрытой ладони левой: — И на кой черт они переименовали Нижний Новгород в город Горький! На кой че-о-орт, я спрашиваю!? Он и без того горький от пьянства! Горький от невежества! От ничего неделания! Горький еще черт знает отчего! А тут его еще и припечатали! Черт знает что! Большей оплеухи для меня они придумать не могли! В Москве теперь горьких улиц и переулков — пруд пруди! Заплутать можно! А какому дураку пришло в голову театр имени Чехова сделать театром имени Горького? Идиотизм! Полнейший идиотизм! Мне стыдно перед Антон Палычем! До того стыдно, хоть вой… А тут еще прочат меня в председатели будущего союза писателей. Ну какой, к чертям собачьим, из меня председатель! Съезд писателей еще не назначен, а среди всякой серости уже идет грызня за руководящие посты. И все идут ко мне жаловаться друг на друга. Черт знает что!

Послышались приближающиеся шаги, и Алексей Максимович замолчал. Несмотря на выпитое и туман в голове, он успел отметить, что в его кабинете установилась такая тишина, будто все замерло в ожидании чего-то ужасного, хотя ожидать ужасного от человека, с которым они на «ты» и, как говорится, не чают друг в друге души, было бы верхом глупости. Вместе с тем что-то вроде страха заставило душу сжаться. Но, разумеется, не потому что — Ягода. А потому, что буквально вчера до Алексея Максимовича дошли слухи о том, будто по всему дому спрятаны некие прослушивающие устройства, из которых можно узнать, о чем говорят в доме. Спрятаны или нет, а слухи есть. И это как-то связано с Ягодой.

В темном прямоугольнике двери слабо освещенного коридора возникла фигура невысокого человека в габардиновой гимнастерке. Вспыхнули на груди четыре ордена в обрамлении розеток из красного шелка.

Алексей Максимович раскинул руки для объятий и пошел навстречу своему другу.

— Генрих! Дорогой мой! Что так поздно? Я уж не чаял сегодня тебя увидеть.

Они обнялись. Расцеловались.

Горький прослезился. Стал оправдываться:

— А мы тут с французским писателем товарищем Роменом Ролланом маленько загуляли. Он старый мой товарищ и друг. Много раз выручал меня при всяких заварушках. Приехал к нам посмотреть, как мы живем. Заодно и поздравить юбиляра. В кавычках, разумеется, — поправился Алексей Максимович. — У нас только и знают, что выдумывать всякие юбилеи, — проворчал он сварливо. — Я теперь существую в обрамлении собственных юбилеев, как Иисус терновым венком. Сам себе не принадлежу. Упаси бог кому-нибудь еще оказаться на моем месте.

Роллан, слушая Горького, с трудом понимая торопливую речь чужого ему языка, заметил, однако, в глазах своего друга испуг и боль, подумав при этом, что Горький, несмотря на свой огромный талант писателя, в сущности, очень слабый, очень ранимый человек. К тому же еще и очень одинокий в своей стране, хотя почти никогда не бывает один.

Алексей Максимович, подхватив под руку Ягоду, подвел его к Роллану.

— Прошу знакомиться…

— А мы с товарищем Ролланом знакомы, — виновато улыбнулся Ягода. — Если мне не изменяет память, случилось это на праздновании пятнадцатилетия Великого Октября.

— Да-да! Вы правильно сказать, — покивал головой Роллан, крепко, до боли сжимая пальцы Ягоды. — Я не есть знаком главный жандарм Франция, я хвалить-теся, что имел большой честь знакомить-тися главный жандарм Россия.

— У нас с семнадцатого года нет жандармов, — нахмурился Ягода, которого ничуть не прельщало обещанное хвастовство француза. — У нас есть народная милиция…

— О, да-да! Я понимать разница. Франция жандарм — тоже есть народный милиция.

— А я, Алексей Максимович, заглянул к вам, — поспешил уйти от скользкой темы Генрих Григорьевич, — чтобы пригласить вас обоих на аэродром Тушино. Там будет устроен парад авиации. На небольшой высоте пролетит самый большой в мире самолет, названный именем нашего великого писателя Максима Горького. И множество других самолетов, которые покажут достижение социалистической промышленности. Машину я за вами пришлю. А теперь разрешите откланяться: дела. Тем более что я вижу вас в полном здравии и приятном настроении.

— Генрих! Ради бога! — воскликнул Алексей Максимович. — Я понимаю, как ты занят. Тут уж ничего не поделаешь. Но и председателю ОГПУ необходимо отдыхать. Завтра я буду в Горках. Если сможешь, приезжай… Да, вот еще что! У меня к тебе просьба: подбрось товарища Роллана в гостиницу. А то время позднее…

— С большим удовольствием! — обрадовался Ягода, обернувшись к Роллану.

— Только, пожалуйста, нет на Лубянка! — отшатнулся с деланным испугом Роллан, защищая себя ладонями вытянутых вперед рук.

И все четверо рассмеялись, будто Лубянка — нечто такое, что существует только в сказках.