Часть 14

В просторном кабинете председателя ОГПУ почти ничего не изменилось со времен Феликса Эдмундовича Дзержинского. Все та же длинная тэобразная конструкция из стола для заседаний и рабочего стола хозяина, все то же массивное кресло, венчающее эту конструкцию, тот же портрет Ленина над креслом, все те же три окна, выходящие на Лубянскую площадь, все те же тяжелые портьеры на них и те же ковровые дорожки на полу, все тот же камин напротив окон.

А вот хозяин кабинета поменялся: им стал, хотя и временно исполняющим обязанность председателя ОГПУ, первый заместитель нынешнего председателя Вячеслава Рудольфовича Менжинского Генрих Григорьевич Ягода, один из многих родственников и свойственников покойного председателя ВЦИК Якова Свердлова, поднявшихся к вершинам власти после Октябрьской революции. И должность хозяина кабинета вот-вот будет называться по-другому: народный комиссар внутренних дел. Под его начало перейдет ОГПУ, переименованное в Главное управление государственной безопасности, пограничные войска, внешняя разведка. Таково решение Политбюро, подписанное Сталиным. Но оно будет реализовано, как только станет ясно, кто эту должность займет: выздоровевший Менжинский или его первый заместитель.

Такой концентрации власти в одних руках Ягода не ожидал. И таких возможностей, таких перспектив, какие эта власть обещала предоставить. Не менилась лишь генеральная линия карающего органа диктатуры пролетариата: каленым железом выжигать остатки мелкобуржуазных взглядов среди советских людей, в каких бы слоях общества эти взгляды ни проявлялись, бороться с заговорами, терроризмом, вредительством и антисоветской пропагандой, проникновением вражеской агентуры в пределы Союза советских социалистических республик, выведывать секретные планы империалистических держав, расшатывать и подрывать их политические основы.

Сталин долго беседовал с Ягодой еще до решения Политбюро. Видать, пытался понять, потянет он эту должность, или нет. Может, сомневался. Может, все еще рассчитывал на Менжинского, состояние здоровья которого вроде бы стабилизировалось и даже несколько улучшилось. Но Сталин не мог не ценить личную преданность Ягоды, не мог не учитывать многочисленность евреев как в самих карающих органах, так и во властных структурах вообще. Наконец, политический момент как внутри страны, так и за рубежом, — в том числе и тот факт, что в Германии к власти пришел ярый антисемит-юдофоб Адольф Гитлер, — тоже говорил в пользу товарища Ягоды.

Отпив несколько глотков чаю из стакана в мельхиоровом подстаканнике, временно исполняющий забросил руки за голову, потянулся, поводя прищуренными глазами по кабинету. Да и кого еще может назначить Сталин на этот пост? Некого. А уж Генрих Григорьевич постарается такой случай не упустить.

И в душе его поднялась горячая волна нетерпения, как будто все уже решено.

Это ж надо: был всего лишь провизором в аптеке своего отца, а нынче… и ничего, дух не захватывает. Хотя, конечно, если вспомнить прошлое… — и Ягода судорожно вздохнул, отгоняя ненужные мысли. А мысли эти как раз и были связаны с возможным назначением, с ответственностью, которую теперь не на кого будет переложить, неким прикрыться, хотя старые связи висят на ногах тяжелыми гирями, заставляя выбирать между одними и другими.

Генрих Григорьевич велел принести себе свежего чаю, произнес про себя обычное заклинание: «Работать! Работать! Работать!» и принялся просматривать "дела", заведенные на людей, подлежащих немедленному аресту по подозрению в принадлежности к той или иной антипартийной или антисоветской группировке. Это все были люди известные, частью относящиеся к старой революционной гвардии, иные из них занимали высокие посты в наркоматах и различных технических комиссиях, другие значились писателями, журналистами, актерами, художниками, третьи — работниками партаппарата, сотрудниками ОГПУ.

Правда, некоторые из них, в большинстве пришедшие во власть в последние десять лет, не имели никакого отношения к антипартийности как таковой, зато были не чисты на руку: раскрадывали и разбазаривали государственное имущество, жили на широкую ногу, имели любовниц, по нескольку дач, квартир, автомобилей, в силу чего обрастали вороватыми же людишками, составляли воровские группы и даже коалиции. А это, строго говоря, те же вредительство и антипартийность, их, так сказать, оборотная сторона. Тем более что отделить одно от другого возможно не всегда. Да и не нужно. И сам Сталин настаивал именно на этом.

В самих фактах воровства, мздоимства, жульничества, кумовства и прочих нечистоплотных делах нет ничего необычного: жизнь есть жизнь, а люди есть люди. Но от них тянутся ниточки к людям, в воровстве не замеченным, но за которыми числятся грехи потяжелее: уклонизм в ту или другую сторону, фракционность и даже активное противодействие нынешнему режиму. Правда, нелегально, с тщательной конспирацией. И почти в каждом списке той или иной преступной группировки значатся евреи, хотя зачастую с типично русскими фамилиями.

Генрих Григорьевич и сам еврей, но этих евреев, увы, понять не может. Что с того, что все люди — разные? Люди — да! Но евреи… А что в результате? А в результате в стране вновь поднимает голову антисемитизм и национализм. Конечно, основа у него подорвана: нет организованного движения черносотенцев, нет антисемитских газет и журналов, русский национализм повсеместно преследуется и подавляется; даже некогда обыденное и общеупотребительное слово "жид" нынче карается законом. Однако неприязнь в толще народа к евреям осталась с незапамятных времен, и сами евреи, точно забыв о прошлых трагических уроках, способствуют возрождению и усилению этой неприязни.

Дело зашло так далеко, что западные спецслужбы стали обращать на это внимание, полагая, что этот факт рано или поздно скажется разлагающе на общей политической атмосфере Советского Союза. Нужны примеры? Пожалуйста! Агенты польской дефензивы сообщают в Варшаву, что даже в высоких партийных кругах наблюдается недовольство еврейским засильем во всех областях общественной и культурной жизни, что это засилье подавляет русскую самобытность, национальную литературу и искусство, тормозит выдвижение образованных кадров не только в области гуманитарной, но и технической, что любая критика по отношению к еврею, какой бы он пост ни занимал, воспринимается самими евреями как проявление антисемитизма и русского великодержавного шовинизма со всеми вытекающими отсюда последствиями: жалобами в высокие инстанции, доносами, шельмованием, разбирательством в суде.

А вот и результат: листовки, обнаруженные на некоторых заводах Москвы, Ленинграда и других крупных городов. В них рабочих призывают к восстанию и уничтожению жидов-комиссаров и прочих нацменов, захвативших власть, жирующих и развратничающих, в то время как сами рабочие живут в бедности, влачат полуголодное существование. Листовки написаны в грубой форме — явная подделка под простонародье! — отпечатаны на гектографе, бумага плохая, буквы расплывчаты, на рисунке изображен человек, похожий на Кагановича, с оскаленным ртом, в зубах дымящая трубка. Но какими бы ни были эти листовки, они свидетельствуют о подпольной деятельности, опирающейся на определенные белогвардейские круги и настроения в среде отсталых рабочих и части интеллигенции.

Но что можно предпринять в данных условиях? Предпринять можно многое: усилить репрессии против проявлений русского национализма, углубить и расширить пропаганду интернационализма, призвать к ответу тех руководителей-евреев, которые своими вызывающими действиями дают повод для роста антисемитских настроений. Лучше пожертвовать пешками, чем потом расплачиваться преданными общему делу людьми.

На столе перед наркомом внутренних дел высится ровная стопка тоненьких серых папок, в которых всего на одной страничке излагаются прегрешения поименованных в списке отщепенцев: граждан — перед советской властью, товарищей — еще и перед партией. В каждой папке к машинописной страничке пришпилены фотографические карточки; на иных людишки запечатлены в совершенно непринужденной обстановке — дома или на даче, но больше все в форме официальной — профиль и анфас. Не исключено, что кто-то из них имеет прямое отношение к изданию и распространению означенных листовок. Остается выяснить, кто именно.

Списки составлены по алфавиту, папки лежат строго в соответствии со списками. Генрих Григорьевич, как бывший провизор, любит порядок, последовательность и очевидность: лекарства должны стоять на отведенных им местах по принадлежности к определенным болезням, яды — на своих. И хотя Генрих Григорьевич провизорством не занимается уже, почитай, лет семнадцать, а из них двенадцать лет служит в органах ВЧК-ОГПУ, между тем на людишек, к нему попадающих, продолжает смотреть как на болеющих неизлечимыми болезнями, посему, какие лекарства этим больным ни прописывай, излечения ожидать бесполезно, летальный исход неизбежен.

А между тем, в соседней комнате, куда ведет скрытая от постороннего взгляда дверь, стоят стеклянные провизорские шкафы, которых раньше здесь быть не могло. На стеклянных же полках в строгом порядке разложены и расставлены различные препараты, аптекарские весы, напоминающие символ буржуазного правосудия; поблескивают глянцевыми боками колбы и колбочки, мензурки, пузырьки, разнокалиберные баночки с притертыми пробками; из массивных фарфоровых чаш торчат обрезанными гульфиками фарфоровые ступы для растирания кристаллов различных солей, из банок иглами дикобраза — стеклянные мерные трубочки, пинцеты, ланцеты, крючки; отдельно — спиртовки, накрытые колпачками; в коробках из нержавеющей стали покоятся шприцы и прочие необходимые инструменты.

Генрих Григорьевич понимает, что он уже — не сглазить бы! — без пяти минут нарком империи НКВД, которая поглотит и самое ОГПУ, так что на серьезное увлечение времени может и не быть.

Однако по ночам, отрывая у сна час-другой, Генрих Григорьевич любит повозиться с порошками и настойками, кореньями и листьями ядовитых растений, которые ему присылают со всех концов Союза. И даже из-за рубежа. Из всего этого он составляет различные смеси, которые могли бы убивать человека в течение строго отпущенного времени. Есть у него и книги старинных и даже древних рецептов на этот счет, в том числе и буддийские, в которых закодированы секреты древних магов и чародеев. За этими книгами Генрих Григорьевич снаряжал специальную экспедицию в Тибет; этими книгами он иногда зачитывается так, как в детстве не зачитывался романами Майн-Рида. Нет ничего удивительного: раньше человек до всего доходил своим умом, опытом предков, наблюдением за жизнью животных и растений, перенесением этих наблюдений на человека, а не химическими опытами и потрошением крыс и собак. С человеком-то — оно надежнее.

Ах, как далеко осталось позади милое детство! Сколько мечтаний и не по годам трезвых расчетов! А какие муки искушения испытывал юный Енон, глядя на стеклянный шкафчик с броской черной надписью: Яды!!! — именно с тремя восклицательными знаками. Все его детские и юношеские мечты были так или иначе связаны с этим шкафчиком. То он мысленно подсыпал яд в чай своему гимназическому однокашнику, которого предпочла обожаемая Еноном Соня Кац, дочь состоятельного кожевника; то травил мышьяком батюшку, преподававшего в начальных классах закон божий, и только за то, что ему, Енону Иегуде, приходилось врать, будто он верит в Исуса Христа, в то время как верил он в еврейского бога Яхве; то подсыпал белену в порошки от печеночных колик, которыми страдал околоточный надзиратель, регулярно принимавший подношения от отца; то, пробравшись на царскую кухню, в грибной соус добавлял толченую бледную поганку. И всегда в своих мечтах Енон присутствовал при кончине отравленных им людей, с наслаждением созерцая их предсмертные судороги.

Мечты, мечты… Но зато собак и кошек Енон потравил несчетно. А однажды…

Однажды, отпуская вместо отца лекарства, всыпал в порошок от кашля несколько мельчайших крупинок цианистого калия: очень уж не понравилась ему физиономия пациента, покрытая угрями, с выпирающими гнилыми зубами. Вручив ему порошки и взяв деньги, с любопытством смотрел, как тот выходит из аптеки, как трубно сморкается за окном, зажимая ноздри пальцами. Но едва пациент скрылся из виду, Енона охватил панический страх, он выскочил на улицу без пальто, кинулся догонять, крича, скользя и падая на наледях. Догнал, забрал порошки, вернулся в аптеку, выдал новые, долго извинялся, ссылаясь на головную боль и недомогание, а в результате заработал искреннюю благодарность кривозубого и полтину в награду.

С тех пор Енон ни разу не повторил попытки отравления, но мечтать об этом не переставал никогда. Мечты осуществились лишь в середине двадцатых годов, когда он стал вторым заместителем Дзержинского и перебрался на Лубянку.

Теперь под непосредственным руководством товарища Ягоды работает множество людей в различных медицинских учреждениях, работает под подписку о неразглашении, используя новейшие достижения отечественной и зарубежной фармакологии и токсикологии. Они тоже создают всякие препараты, с помощью которых… Дело в том, что не всех врагов можно арестовать и притащить на Лубянку: слишком далеко забрались, руками не так просто дотянутся; наконец, не всех врагов нужно арестовывать, судить и ставить к стенке. Можно избавиться и по-другому — тихо и незаметно, то есть в зависимости от обстоятельств и личности самого врага.

Одного классового врага целесообразно, скажем, убить мгновенно и без лишнего шума, подсыпав в вино или в щи определенный препарат без вкуса и запаха; другой классовый враг, наоборот, обязан угасать медленно, но верно. При этом патологоанатомы должны определить, что Некто — так внезапно или, наоборот, после продолжительной болезни — отбросил копыта не иначе как от какой-нибудь распространенной инфекции. Обмануть даже самое искушенное медицинское светило — что может быть интереснее, увлекательнее, возвышеннее для человека, знающего толк в таких деликатных делах! И многие враги советской власти, как притаившиеся здесь, в Союзе, так и окопавшиеся за рубежом, обязаны своей медленной и мучительной или, наоборот, быстрой и безболезненной смертью главе карающего органа государства диктатуры рабочих и крестьян.

Но больше всего передохло человеческого материала в тюрьмах и лагерях, в психушках, в приютах для дефективных детей. Все они стали подопытными мышами и крысами, собаками и кроликами Генриха Григорьевича Ягоды. Везде у него свои люди в белых халатах, внештатные секретные сотрудники ОГПУ. Иные так втянулись в свое дело, так увлеклись им, что готовы травить кого угодно хоть каждый день. И не удивительно: чувствовать себя вершителем людских судеб, принадлежать к таинственному ордену отравителей, — это и большая честь, и ко многому обязывает, и разнообразит жизнь необычными впечатлениями, делает ее более полной, цельной и — не побоимся громкого слова — вдохновенной. К тому же лучше быть секретным сотрудником могущественного ОГПУ (а завтра — НКВД), быть охотником, чем беззащитной дичью.

Токсикологическая лаборатория в Варсонофьевском переулке, расположенная сразу же за Лубянской тюрьмой, работает аж с двадцать первого года, кадры там соответствующие, дело свое знают. Генрих Григорьевич частенько наведывается к своим коллегам — и по долгу службы, и из чисто профессиональной любознательности, — делится с учеными мужами своими скромными достижениями. Рекомендует проверить на практике. Проверяют. О проверках докладывают. Жаль только, что самому проследить, как действует на пациента неизвестный дотоле яд, с некоторых пор нет никакой возможности.

А есть еще одна специальная и не менее секретная лаборатория. Это как раз та, которая занимается проблемами сохранения тела великого вождя пролетарской революции товарища Ленина. Расположена она в глухом подземелье под Красной площадью, куда не проникает ни единого звука из внешнего мира. Там в своих исследованиях время от времени натыкаются на такие открытия в области токсикологии, что только ах! И, конечно, делятся своими открытиями с Генрихом Григорьевичем.

Никто не знает, что может случиться завтра, куда повернет судьба. Трудно предугадать, кто встанет поперек дороги советской власти, ведущей народ к коммунизму, на кого обратит свой гневный взор "Хозяин" (впрочем, кавычки здесь давно неуместны). Не исключено, что и самого Хозяина придется отправить на тот свет под видом воспаления легких или вирусного гриппа. И сделать это надо тонко, а главное — вовремя, чтобы не потерять собственную голову.

Вот, например, Менжинский Вячеслав Рудольфович, который вроде бы идет на поправку… но тогда наркомом внутренних дел сделают его, а не Генриха Ягоду, что было бы весьма несправедливо. А если учесть, что товарищ Менжинский, этот отпрыск крупного царского чиновника, в последнее время изменил к худшему свое отношение к товарищу Ягоде, то не мудрено, что и товарищ Ягода по отношению к товарищу Менжинскому…

Или вот, скажем, такая ситуация: вы по какой-то там причине стали неугодны товарищу Сталину. Всё? Конец? Ничего подобного, если вы владеете гипнозом и внушением своих мыслей другому лицу. Что из этого следует? Из этого следует, что вы не можете стать неугодным товарищу Сталину, что товарищ Сталин будет послушным исполнителем вашей воли. И любой другой на его месте. Так что вовсе нет нужды самому становиться генсеком или предсовнаркома, спорить и теоретизировать по тем или иным проблемам, создавать коалиции, группировки, участвовать в заговорах и прочей ерунде. Вполне хватит вашего всепроникающего взгляда и способности концентрировать свою волю на живом существе — и государство рабочих и крестьян станет вашим государством…

Таких людей много не нужно: сам да некий орден преданных ордену членов. Что-то вроде масонства, но на другой основе. Очень это все заманчиво. Ах, если бы не текучка, не страшная занятость, какие дела можно было бы провернуть! Зигмунд Фрейд в таком деле ничего не стоит со всеми своими томами в сравнении с буддистскими монахами в далеком Тибете или индуистскими брахманами в еще более далекой Индии.

Ягода и многие его подчиненные по НКВД верят, что психологическое воздействие на любого человека вполне возможно даже не обладающему природными способностями к гипнозу. Особенно старается в этом направлении заместитель самого Ягоды товарищ Бокий Григорий Иванович, человек образованный и всесторонне развитый, которому поручено разобраться в достижениях древних. Он утверждает, что надо только разгадать древние методики. Однако некоторые чекисты кое-чего достигли и без всяких знаний. Карлуша Паукер, например, оказывает на Сталина явное влияние. Или Агранов — большой спец по внушению подследственным нужных ему показаний. Да и… — и много еще кто. Но все это на подсознательном уровне. Какие силы при этом действуют — черт его знает! Но что-то же действует! — совершенно бесспорно. И что интересно — евреи в этом деле на первом месте. Но в руководящих структурах ОГПУ в основном прибалты и поляки — глаза и уши поляков Дзержинского и Менжинского. И каждый с гонором, у каждого свое мнение. А мнение должно быть одно — мнение председателя ОГПУ (а завтра — наркома внутренних дел). С этой точки зрения свои — более надежны.

Генрих Григорьевич вздыхает: образования — вот чего не хватает ему и его товарищам по работе. Образование-то почти у всех скудное, часто неполное начальное или гимназическое: некогда было учиться, революцией занимались. Тем более что марксизм-ленинизм, диалектику и материализм, которые тоже большинство сотрудников знает с пятое на десятое, к сыскному делу вообще никак не пришпилишь. Вот и приходится работать, опираясь на чутьё и интуицию, а здесь опыт древних пришелся бы весьма кстати…