В один из жарких и безветренных июньских дней, когда дымом горящей тайги были затянуты, как в тончайшую кисею, вершины ближних сопок, а солнце пробивалось сквозь сизую дымку расплывшимся по раскаленной сковороде яичным желтком, на каменистой дороге со стороны заброшенного четвертого рудника показалось странное существо: медведь не медведь, человек не человек.

Существо двигалось толчками, раскачиваясь из стороны в сторону, часто останавливалось, упираясь в землю передними лапами и надолго замирая в такой позе.

Дым в низинах особенно плотен, в ста метрах ничего нельзя разглядеть. Лишь шумит неумолчно почти невидимая река, гоня в море остатки дотаивающих ледников.

Странное существо первым заметил охранник третьего рудника, занимавший пост номер четыре, устроенный на невысокой насыпи в конце промывочной площадки почти над самой дорогой.

Он, чтобы не задремать и не потерять бдительности, которая в этих сложных условиях особенно необходима, безостановочно вышагивал от "грибка" до гранитного валуна и обратно по узкой тропинке, длинною не более десяти шагов, утрамбованной до бетонной тверди, и, тараща от усердия глаза, оглядывал свой сектор ответственности, тонущий в густой дымке.

Тяжелая винтовка с примкнутым штыком висела у охранника на ремне, оттягивая плечо, висела параллельно земле, так что со стороны казалось, будто он держит винтовку в положении "на руку", как и положено во время несения караульной службы. Свое тело казалось охраннику будто не своим, временами оно точно падало куда-то, и его приходилось вытаскивать, прикладывая к этому неимоверные усилия.

Охранник был молод, его всего лишь осенью прошлого года призвали в Красную армию из Тулы, поучили пару месяцев азам воинской службы, привели к присяге и увезли из России сюда, в Восточную Сибирь, охранять заключенных.

От дыма у парня слезились глаза, першило в горле, несмотря на мокрую тряпицу, закрывавшую нос и рот; иногда начинала кружиться голова. Парню страшно хотелось спать, и, чтобы не задремать, он, по совету старшего наряда, сильно топал сапогами, и это топанье болезненно отдавалось во всем его теле. Особенно в голове.

Заметив странное существо, парень замер и долго вглядывался в это существо, по-лошадиному встряхивая головой, медленно проявляющееся из сизой дымки. Вот оно остановилось и будто оперлось на все четыре конечности.

Парень быстро и воровато перекрестился, но существо не исчезло, стало быть, оно ни наваждение и ни нечистая сила. Однако неизвестно, что оно такое.

Страх вырвал туляка из одури и погнал его к "грибку". Там он принялся колотить в кусок рельса железным болтом, висящими на железной же проволоке, тем самым призывая остальную охрану к повышенной бдительности и вызывая из бревенчатого сарая старшего наряда.

Железный звон запрыгал по скатам сопок, по мокрым валунам речушки и, очищенный от полутонов, похожий на железную капель, достиг мрачных глубин рудника.

Из сарая, который с четвертого поста виделся как серая глыба, выскочили две тени и ходкой рысцой кинулись на тревожный зов била. Остановились тачкогоны, промывщики разогнулись и отвлекли свое внимание от промывочных лотков, по которым струилась вода, а в ее струях катились мелкие камешки, песчинки и комочки земли; замерли, вслушиваясь в железную капель, рудокопы.

— Та-ам! Та-ам! — закричал туляк, показывая направляющимся к нему товарищам рукой в сизую дымку за своей спиной.

Старший наряда и его помощник рысью обогнули промывочные лотки, перепрыгнули через сточную канаву и выбежали на дорогу.

Увидев странное существо, они остановились в нерешительности.

Один клацнул затвором винтовки, другой вытащил из кобуры наган, и оба, переглянувшись, стали медленно и осторожно приближаться к этому существу, обходя его с двух сторон.

Когда они приблизились шагов на десять, существо что-то прохрипело и повалилось на дорогу. Теперь можно было разглядеть, что это всего-навсего два человека, причем один из них, в красноармейской гимнастерке с малиновыми петлицами, в зеленых штанах, но без сапог, привязан веревкой к другому, в серой зэковской робе и изодранных опорках, и лежит у него на плечах, безвольно уронив руки и русую голову.

Оба оборваны, обросшие лица распухли от укусов комаров и гнуса.

Это были Димка Ерофеев и Павел Кривоносов. Почти две недели, питаясь чем придется, бросив по дороге все лишнее, даже карабин и топор, оставив лишь нож, Димка упорно тащил на себе раненного Пашку, то и дело в последние дни теряющего сознание.

И вот дотащил-таки.

Когда старший наряда и его помощник разобрались, кто это такие, Димку Ерофеева и Павла Кривоносова положили на телегу и отвезли в зону, а там определили в больницу: Павла — в отделение для вольных, Димку — для зэков.

Хотя лежали они в разных отделениях, врачи были одни и те же, и очень даже хорошие врачи, но чем-то провинившиеся перед советской властью и потому оказавшиеся в этом медвежьем углу, да еще за колючей проволокой.

Врачам удалось через какое-то время обоих пациентов поставить на ноги, при этом Димку Ерофеева значительно раньше, после чего комвзвода Павла Кривоносова отправили долечиваться в Иркутск, а Димку, естественно, оставили в зоне.

Перед отъездом Павел долго раздумывал над тем, как ему поступить: зайти к Ерофееву, чтобы проститься с ним, или не заходить. И решил, — поскольку обвинение с Ерофеева еще не снято и он по-прежнему является врагом народа, — то ему, командиру Красной армии и чекисту, делать этого не следует. Да и язык бы у Пашки не повернулся благодарить Ерофеева за то, что тот на собственном горбу вытащил его с того света: как это так — благодарить врага народа?

Но в рапорте с подробным описанием своих похождений, Кривоносов отметил и определенную положительную роль заключенного Ерофеева и проявленную им сознательность, в силу чего ходатайствовал о снижении ему установленного судом срока лишения свободы, выразив уверенность, что благодаря влиянию его, Павла Кривоносова, пропаганды и агитации на заключенного Ерофеева, тот полностью осознал свои прошлые ошибки и готов непоколебимо встать в ряды сознательных борцов за мировую революцию и строительство всемирного коммунистического общежития.

Бумага была прочитана, подписана начальником лагеря и отправлена по инстанциям. Димку Ерофеева, после всяких допросов и расспросов и в ожидании решения этих инстанций, перевели работать учетчиком с повышенной нормой питания. Ему, к тому же, разрешили два раза в неделю на два часа отлучаться из зоны и вместе с доктором ходить к местному источнику принимать грязевые ванны.

Сорокалетний доктор-еврей из Одессы по фамилии Гросс, уролог по профессии, оказавшийся в лагере за подпольное делание абортов, заверил Димку, что через месяц принимания грязевых ванн его мужское достоинство придет в окончательную норму, а если и останутся на нем какие шишки и бугорки, так это лишь к радости тех женщин, которых он будет осчастливливать на воле.

— В Амегьике, мой юный дгэуг, — просвящал Димку доктор Гросс, — девают такие специальные пгезегвативы, с усиками и шишками, так женщины от этих пгезегвативов визжат, как свинья нашего соседа Хведога Опанасенко, когда вин, этот Хведог, тягнет ей за хвист.

В болотистой низине, поросшей осокой и рогозом, окруженной зарослями ольхи и крапивы, в разных местах хлюпало и чавкало — это лопались пузыри газа, воняющего тухлыми яйцами. С одной стороны в низину вела звериная тропа, с другой — человеческая, пробитая в зарослях якутами из поселка, где совсем недавно жил Игарка.

Доктор Гросс заставлял Димку ложиться в эту вонючую черную грязь и заботливо обкладывал его тело со всех сторон так, что на поверхности оставалась лишь Димкина стриженая голова. Сам ложился в двух метрах от своего пациента и начинал рассказывать о том, как он жил в Одессе и сколько у него было красивых женщин:

— Были гьечанки — так себе… Хохвушки были, татагки… Ну, газумеется, наши жидовочки… Да-а… Но самые звые до любви, скажу я вам, мой юный дгэуг, это цыганки. Ох же и звые, ох же и звые, хотите вегте, хотите нет. А вот немки — это, скажу я вам, моводой чевовек, это не женщины, а мешок скумбгий: в животе так и хлюпает, так и хлюпает, а больше никакого удовольствия… Да-а, как вспомнишь, так уже и не знаешь, что бы такое с собой издевать… — сокрушался доктор Гросс.

Выслушав Димкину историю, он горестно принялся вздыхать и покачивать плешивой головой, вымазанной грязью, так что на ней блестели одни лишь желтоватые белки глаз. Затем произнес, обращаясь к такой же грязной голове Ерофеева:

— Повегьте, мой юный дгэуг, мне иногда бывает стыдно за то, что я евгей. Более того, скажу я вам, мой юный дгэуг, у нас в Одесской чека тоже быва такая дама… Нет, она не бива тухлей по мужскому пенису. Зато она любива стгелять… Между пгочим, я сдевав ей два обогта, и оба, пгеставьте себе, беспватно. Будь у меня ввасть, я с удовольствием утопляв бы таких дам в этом бовоте… Нет, не в этом: зачем пачкать говном святое место! — воскликнул доктор Гросс с пафосом и взмахнул черной от грязи рукой. — Пгосто в бовоте! В самом элементагном, пагшивом бовоте! Или даже в согтиге!

Димка недоверчиво косил глазами на доктора и отворачивался: он уже никому не верил, а уж жидам — тем более, хотя шишек за свою жизнь больше всего получал от своих же, от русских, но от своих — это как бы не в счет. Впрочем, доктор Гросс не был похож ни на Соньку Золотую Ножку, ни на Пакуса, и даже чем-то нравился Димке Ерофееву, однако он без труда подавлял в себе это ненужное чувство: голос доктора Гросса слишком напоминал Димке другой почти такой же голос, звучащий из пучков яркого света:

— Сонья! Етот недоносок говогьит, что он пройлейтагий… Ты ужье свышишь, Сонья? Менья интьегесует знать, а хто жье тогда ми с тобой, Сонья?

Действительно, кто они такие?

На этот вопрос Димка ответа пока не нашел.