Ерофеев видел, как человек, застреливший Плошкина, перевязав себя и повозившись некоторое время над убитыми, повернулся и пошел назад, в гору. Только теперь до Димки дошло, что он остается совсем один-одинешенек среди этих необозримых, враждебных ему пространств и сам должен куда-то идти и что-то и зачем-то делать. Последний человек, который мог как-то повлиять на желания и поступки Ерофеева, уходил все дальше и дальше, постепенно растворяясь в пелене дождя.

В своей еще короткой жизни Димке ни разу не приходилось принимать самостоятельных решений: все заранее в его поступках было предрешено независимым от него ходом событий. Он привык следовать за другими, часто даже не понимая, куда и зачем, но никогда у него и в мыслях не было противиться этому положению вещей и проявлять какую-то самостоятельность.

Когда Димке исполнилось двенадцать лет, то есть сразу после окончания четырехлетки, отец привел его в мастерскую по ремонту всякой металлической рухляди, которых в то время — в двадцать четвертом году, в разгар нэпа — в Питере пооткрывалось на каждом шагу, поставил его рядом с собой за верстак и стал учить премудростям слесарного дела.

Когда вновь стали открываться заводы, отец потребовал у хозяина мастерской расчет и ушел вместе с Димкой на завод, хотя Димке и в мастерской было не плохо, но на заводе, как сказал отец, значительно лучше, потому что там много народу, там коллектив, а коллектив — это великая сила.

На заводе Димку привлекли в комсомол, заставили учиться в школе рабочей молодежи, а когда он закончил восемь классов, направили повышать свое образование на рабфак.

В те времена в разгаре были дискуссии о выборе пути, о том, кто прав — Сталин или Бухарин, Троцкий или Каменев, или еще кто, по Марксу и Ленину ведется социалистическое строительство или это только видимость марксизма-ленинизма, надо ли продолжать нэп или пора его прикрывать. Все это Димка слушал, кое-что мотал на ус, но в тонкости не вдавался.

Когда же поступил на рабфак, от споров уходить уже было нельзя. Надо было вставать на чью-то сторону, а поскольку ни у него одного в голове образовалась самая настоящая каша, поскольку на рабфаке основоположников читали мало, а все больше газеты да слушали всяких лекторов-пропагандистов, принадлежавших то к правым, то к левым, толковавших историю, Маркса и текущие события всяк по-своему, кто-то и предложил создать кружок по дополнительному и самостоятельному изучению марксизма-ленинизма, так сказать, от корки до корки и самим постичь смысл текущей жизни.

Это был первый кружок у них на рабфаке, чем они очень гордились. Гордился этим кружком и Димкин отец, Акинф Савватеич, лишившийся кисти одной из рук во время рубки металла на гильотине. Ерофеев-старший был ярым сторонником социализма; нэпманов, которые все позахапали, и всяких оппозиционеров ненавидел лютой ненавистью, за успехами сына следил ревностно, постоянно вдалбливая ему в голову, что только образованные рабочие люди и могут построить коммунистическое общество, а всякая антеллигенция есть вредители и притеснители рабочего человека.

К концу двадцатых события приняли стремительный и самый неожиданный оборот: высылка за границу Троцкого, отстранение от дел Зиновьева и Каменева, наконец, объявление Бухарина правым уклонистом, то есть низвержение с вершин власти известных всей стране революционеров и соратников Ленина, которые, как оказалось, почили на лаврах прошлых заслуг и забыли, зачем рабочий класс совершил Великую Революцию. Но и после того, как все эти уклонисты были развенчаны, а партия и страна окончательно и бесповоротно взяли курс на индустриализацию промышленности и коллективизацию сельского хозяйства, они в своем кружке все еще не могли придти к окончательному выводу, по Марксу все это случилось, или нет.

И тут их всех — все девять человек — арестовали перед новым годом будто бы за создание контрреволюционной организации и антисоветскую пропаганду.

Димке, как выяснилось впоследствии, повезло меньше других: его допрашивала сама Сонька Золотая Ножка, любительница отбивать мужские детородные члены каблуком своей туфли, но не всякие, а самые выдающиеся по своим размерам, так что одного допроса Димке хватило, чтобы он подписал признание в контрреволюционном заговоре.

Потом короткий суд, вагон с железными решетками на окнах, и уже в феврале, в самую лютую пору, Димка очутился на золотом прииске в бригаде Плошкина. И получилось так, что большинство его сверстников-рабочих проблемами социалистического строительства особенно не мучилось и осталось на свободе, а его зачем-то понесло в марксистский кружок, будто от того, будет он знать, что делается и зачем, события потекут совсем в противоположном направлении.

При этом Димка не был самым активным членом этого кружка, он там больше слушал, часто мало что понимая в премудростях ученого языка. Но он был старательным и больше всего боялся отстать от других. Зато к своему несчастью обладал выдающимся мужским достоинством, о чем, впрочем, до той поры даже и не подозревал, потому что было ему не до девок, а в бане он всегда инстинктивно прикрывался веником или шайкой. Вот и получается, что если какой человек имеет что-то отличное от других, то непременно за это отличие наказывается. Поэтому лучше всего, когда у тебя все, как у всех. Но такие выводы из своего жизненного опыта пришли Димке в голову далеко не сразу, они еще ждали его впереди.

Димка Ерофеев выбрался из ниши под сосной и на негнущихся, отсиделых в неудобном положении ногах подошел к убитым. Валялись винтовки, тускло отблескивали жиром рассыпанные патроны, но Ерофееву даже в голову не пришло вооружиться, хотя он был "ворошиловским стрелком" и с трехсот метров из винтовки выбивал почти восемьдесят очков из ста.

Вид мертвых не привел Димку в состояние отчаяния большее, чем одиночество: мертвых за свою еще короткую жизнь он насмотрелся немало, а вот одному-оденешенькому, да еще в тайге, да в полном безлюдье, оказаться ему не доводилось ни разу в жизни.

Впрочем, он к этому и не стремился. Рабочий барак, где Димка увидел свет, потом переселение в коммунистическое общежитие, бывший доходный дом купца Скоробогатова, и над всем этим — улица с шумными ватагами ребятишек, завод с тысячами рабочих, живущих одной жизнью и думающих одни думы, школа и комсомол, рабфак и… тюрьма, пересылка и, наконец, зона и рудник… — все приучало и приучило-таки Димку к жизни среди людей, к жизни плотной, тесной, когда чувствуешь не только плечи и бедра других, но и ощущаешь их запахи и даже бурчания в животах.

Эта тесная жизнь, помимо всего прочего, приучила Димку к подчинению писаным и неписаным законам общежития, выработало в нем способность к быстрому приспособлению к обстоятельствам и среде. Другой жизни Димка не знал, другой жизни он не хотел и боялся. Более того, он и его товарищи по заводу и рабфаку даже гордились этим — тем, что именно это свойство рабочей массы подметили Маркс и Энгельс и так гениально использовали Ленин и Сталин для победы нового общественного строя.

И вот теперь — полное одиночество… Да что же он с ним будет делать? Зачем оно ему?

И Димка, подкинув за спиной туес, кинулся догонять ушедшего назад, к людям, человека, громко всхлипывая и шмыгая носом.