Глава 33
Игарка сидел на корточках, трубка его погасла, дождевые капли стекали по малахаю, по поникшей траве на плечах и спине. На Игарку вдруг навалилась усталость, он почувствовал всем своим телом тяжесть прожитых лет, вздыхал и думал, что пришла и его пора уйти в поселок предков, что он и так очень много убил на своем веку и волков, и медведей, и рысей, и оленей, и людей, и соболей, и белок — больше, чем другие охотники его рода. Нельзя в этой жизни быть слишком жадным: духи не любят жадных людей, от них скудеет тайга, пропадает зверь и птица.
Жаль, что у него нет сына, которому бы он мог передать свою винтовку и охотничий участок. Очень жаль… Может, и убитый им парень был последней надеждой другого старика, который живет где-то далеко-далеко — на краю света и тоже готовится в поселок предков…
"Игарка не хотел стреляй твой сын, бачка", — мысленно обратился Игарка к неизвестному ему старику-отцу, такому же одинокому, как и сам Игарка, уверенный, что это обращение обязательно будет услышано.
Затем он отстегнул от пояса флягу и глотнул спирта. Огненная вода обожгла внутренности, окутала теплом тело. Игарка снова набил табаком трубочку, закурил и тихонько запел песню предков.
Он пел ее без слов — просто мычал, а слова жили где-то в глубинах памяти, не будоража язык своим тайным смыслом и потому не становясь достоянием злых духов, которые могут использовать эти слова против Игарки и его родственников.
То, о чем пел Игарка, простиралось перед его глазами и жило в нем всегда. Но слова выдумал не он: они существовали среди его народа великое множество лун, Игарка лишь добавлял к ним нечто свое, заветное, о чем не могли знать предки:
Велика тайга, велики в тайге сопки,
Много в тайге зверя и птицы,
Много в тайге рек и ручьев,
Много в реках и ручьях рыбы —
Все это принадлежит народу тайги.
Много у народа тайги людей,
Много мужчин и женщин у народа тайги.
Только нет другого Игарки и не будет.
Много лун прожил Игарка на свете,
Много зверя и птицы убил он из своей винтовки,
Много съел мяса и рыбы, выпил огненной воды…
Сзади, в кедрачах, хрустнула ветка под чьей-то неосторожной и тяжелой ногой. Это не была нога Кривоноса-начальника. Это был кто-то другой. Но Игарка даже не шелохнулся. Он лишь набрал в легкие побольше дыма. И продолжил свою песню:
Теперь устал Игарка жить,
Ему пора в поселок предков…
Приди Великий Дух,
Переносящий людей
Из мира света в мир тьмы,
Забери Игарку:
Игарка устал жить,
Ему уже не хочется убивать…
В мертвых глазах убитого Игаркой парня скопились дождевые капли, и Игарке показалось, что парень плачет.
Еще Игарка подумал, что надо бы этого парня закопать в землю, чтобы его не исклевали птицы и чтобы в поселке своих предков он предстал не обезображенным.
* * *
А в сотне метров от того места, где лежал мертвый Пашка Дедыко и сидел над ним задумавшийся Игарка, Димка Ерофеев, вжавшись в каменную нишу, смотрел на все происходящее застывшими в ужасе глазами, не смея ни пошевелиться, ни глубоко вздохнуть. До его слуха едва долетало тихое мычание странного человека, мычание, нисколько не похожее на песню. От Димки пахло мочой, но он не замечал этого, как и того, что моча течет из него почти постоянно.
* * *
Плошкина поднял выстрел. Выстрел прозвучал за гребнем хребта, значит, преследователи уже там, а стрелять они могли только по мальчишкам.
Сидор Силыч был уверен, что Пашка Дедыко далеко не уйдет: не тот он человек, который бросает товарищей. Стал быть, не уйдет и Ерофеев, но лишь потому, что забоится остаться один.
"Неужели они застрелили Пашку? Ах сволочи!"
И тут же другая мысль: "А где же второй? Проворонил я второго-то, тетеря рязанская!"
Но предаваться сожалениям было некогда.
Сидор Силыч вскочил и, пригибаясь, от дерева к дереву, от куста к кусту, вслушиваясь и всматриваясь в косматую сетку дождя, бросился наверх. В кедраче он отдышался и стал двигаться со всевозможной осторожностью. Вскоре до него долетел запах табаку, какие-то заунывные звуки — не то песни, не то стона.
Под ногой Сидора Силыча хрустнула ветка — песня-стон будто споткнулась, но тут же снова зазвучала, вплетаясь в монотонный и неумолчный шум дождя, как лента в девичью косу.
Плошкин продвинулся еще чуть-чуть, приподнялся над кустами кедрача, увидел сидящего боком к нему человека, лохматого от травы, и, боясь опоздать, вскинул винтовку и выстрелил.
Человек какое-то время продолжал сидеть не шевелясь, только мычание его, похожее на стон, прервалось, так что Плошкин подумал, что опять промахнулся, но тут лохмач покачнулся и завалился на бок.
Все еще не веря, что тот мертв, а не притворяется, подстерегая Плошкина, Сидор Силыч передернул затвор и стал осторожно приближаться к лежащему человеку. Только приблизившись к нему шагов на десять, он заметил теперь и Пашку Дедыко, безжизненно раскинувшегося среди камней. Подойдя вплотную к маленькой скрюченной фигурке, Плошкин ткнул ее ногой и перевернул на спину.
В черных щелочках глаз чуть переместились зрачки и уставились на Плошкина с немым вопросом, шевельнулись губы на плоском лице: странный человек что-то силился сказать, однако у него ничего не получилось. С натугой он приподнял голову, мучительная гримаса прошла по его плоскому лицу, человек дернулся, уронил голову и вытянулся.
Присев над убитым, держа винтовку в правой руке и опираясь прикладом о землю, Плошкин левой пошарил у него на поясе, нашел небольшую кожаную сумку, расстегнул и вытащил оттуда горсть патронов.
И в это время сзади прозвучал негромкий, но безжалостный голос:
— Положи оружие.
Плошкин замер, напружинился. Затем, чуть приподняв руку, по одному стал ронять на землю патроны, и они падали, тихонько звеня и отсвечивая тусклым, почти живым блеском, чужие и для этой земли, и для этого неба.
— Пошевеливайся, — произнес все тот же голос, в котором чувствовались уверенность и презрение. — И не вздумай дурить: я не промахнусь.
Плошкин взял свою винтовку за ствол освободившейся от патронов рукой и, делая вид, что кладет оружие на землю, вдруг прянул в сторону, в воздухе перевернулся на спину, поймал правой рукой курок и, едва различив в десяти шагах от себя чью-то тень, выстрелил.
Два выстрела слились в один.
Пуля, выпущенная Плошкиным, пробила правое плечо Павлу Кривоносову, а его пуля вошла Плошкину в живот.
Кривоносов выронил карабин и, пока раненый Плошкин, лежа на спине и рыча от боли и ярости, передергивал затвор, выхватил из-за пазухи наган и всадил в дергающееся тело каторги одну за другой четыре пули.
И с минуту еще стоял и смотрел, как тяжело расстается с жизнью кряжистое тело Сидора Плошкина, рязанского крестьянина, сорока пяти лет от роду, ярого противника коллективизации сельского хозяйства.
Даже когда Плошкин затих, чуть отвернув голову в сторону и после смерти будто переживая свое поражение, и тогда казалось, что это еще не конец, что он вот-вот соберется с силами и встанет: столько было мощи в повороте его жилистой шеи, в широких плечах, выпуклой груди и корявых руках.
Павел с трудом оторвал от Плошкина взгляд и осмотрелся, ожидая не то нападения, не то еще чего, но после выстрелов установилась такая тишина, что даже шум дождя ее не нарушал, и ничто нигде не двигалось, не шевелилось, будто нескольких выстрелов хватило, чтобы уничтожить вокруг все живое.
Конечно, где-то тут должен быть еще один беглец, но Павла Кривоносова он уже не интересовал: правая сторона груди все сильнее набухала кровью, рука немела, в ней пульсировала боль и отдавалась во всем теле, в голове звенело, подкатывала тошнота, и тут надо думать не о поисках последнего беглеца, а о спасении собственной жизни.
Плотно набив себе под гимнастерку марлевых тампонов и заложив их чистой портянкой, Павел подвесил правую руку на шею, после чего снял отпечатки пальцев — и даже с Игарки.
Кривоносов не задумывался над тем, понадобятся эти отпечатки или нет, он просто делал свое дело, покуда живой и есть силы. При этом он знал, что впереди у него не меньше шести дней пути до зоны, что тут не до преследования оставшегося в живых зэка и вообще не до чего, но знание это не имело никакого значения.
Закончив работу, Павел подобрал свой карабин, последний раз глянул на три тела, сиротливо и почти в одних и тех же позах приникшие к земле, повернулся и пошел в обратную сторону, тяжело переставляя слабеющие ноги.
Только бы дойти, только бы рана не оказалась серьезной.
