Павел Кривоносов, несмотря на свою молодость, был опытным охотником на людей. Конечно, не таким следопытом, как Игарка, и, может, не таким метким стрелком, но если бы ему пришлось самому охотиться на Игарку или, наоборот, убегать от него, неизвестно, кто кого бы одолел. Пашке казалось, что одолел бы он, а не Игарка. Потому что… Потому что отец всегда говорил Пашке: если человек не уверен в своих силах и своей правоте, он проиграл, еще даже не ввязавшись в драку. А Пашка в своей правоте не сомневался никогда и в драку ввязывался не задумываясь.

Для Павла отец был всем: и родителем, и наставником, и другом. Приятелей у Пашки не водилось. В поселке Пашку опасались даже взрослые. И все после одного, как казалось тогда Пашке, нелепого случая.

Однажды в школе подрались пацаны, и Пашка тоже оказался втянутым в эту драку. Дело вроде обычное, но так уж вышло, что именно ему, Пашке Кривоносову, досталось больше всех: и лицо раскровянили, и железкой пробили голову.

Отец встретил Пашку на улице: шел куда-то по своим делам. Расспросил. И тут же занялся дознанием: кто и зачем так обошелся с его сыном. На другой день арестовали двоих отцов из тех пацанов, что участвовали в драке.

Пашка, как ни мал еще был, догадался, что этот отцовский поступок сделает его совершенно чужим в родном поселке. Он разбудил отца среди ночи и спросил, зачем тот так поступил. Отец не прогнал его, не накричал, а потерев заспанное лицо ладонями и закурив, долго и терпеливо объяснял Пашке, что такое классовая борьба и как она может проявиться там, где ее вроде бы и не должно быть.

— Ты думаешь, Павлуха, это они тебе фонари под глазами наставили и башку пробили? Не-ет, брат, ошибаешься! Это они фонари наставили и башку пробили советской власти. А кто, спрашивается, есть советская власть у нас в поселке в настоящий текущий момент? Соображаешь? Я и есть советская власть, твой отец, который борется, не покладая рук, со всякой контрой. И всякая контра должна знать, что даже косой взгляд в сторону советской власти не останется безнаказанным. Иначе, брат, нельзя, иначе сожрут и выплюнут. Да и при старом режиме попробовал бы ты набить морду сыну исправника… А? Сразу же угодил бы в кутузку. А то и дальше. — Помолчал, о чем-то думая, закончил жестко, как отрубил: — Власть должна себя блюсти: на то она и власть. Советская власть — наособицу. Потому что это власть простого рабочего народа, а нас, рабочих, за людей никогда не считали, и каждый помыкал нами, как хотел. Потому те, кто раньше были наверху, нынче злятся и всячески вредят нашей рабочей власти. Так-то вот, Павлуха.

Тогда Пашка не поверил отцу: мудреными показались ему его рассуждения, этак теперь Пашке и подраться ни с кем нельзя будет. Но вскоре после того ночного разговора неизвестные напали на Пашкину мать, возвращавшуюся домой с собрания поселковых женщин-активисток, избили ее, и мать, пролежав в горячке несколько дней, померла.

Пашка любил свою мать, тихую, ласковую, безответную, во всем следующую за своим мужем, Пашкиным отцом. У нее он находил утешение своим детским горестям и обидам, робкую, ненавязчивую ласку. С ее смертью кончилась для Пашки прежняя беззаботная жизнь. А когда они с отцом возвращались с похорон домой и шли по пустынным поселковым улицам под сумрачными взглядами из-за занавесок, в Пашкиной голове что-то повернулось, и он не то чтобы понял, а почувствовал, что отец прав, что все люди, которые их окружают, есть враги советской власти, следовательно, и враги самого Пашки. Поэтому он не должен им прощать ничего, даже косого взгляда.

Теперь Пашка ходил по родному поселку с таким видом, словно весь этот поселок с его избами, банями, скотом и людьми принадлежал ему, Пашке Кривоносову, и его отцу. Ну, еще, может быть, пяти-шести человекам, что заседают в совете и работают в отцовой чеке. Пашке было сладко замечать, как даже взрослые озираются на него и уступают ему дорогу. Именно с тех пор в Пашке появилась уверенность в себе и сознание, что что бы он ни делал, он все и всегда делает правильно, потому что он часть этой самой советской власти, которую мало кто любит, зато все должны бояться.

Павел был абсолютно уверен, что Плошкин находится где-то рядом. Сам бы Павел на его месте поступил точно так же. Уж коли они сблизились на короткое расстояние, то вооруженному человеку, — тем более с таким военным опытом, как у Плошкина, — надо поворачиваться к опасности лицом и попытаться ее если не ликвидировать, то хотя бы остановить и выяснить, что она из себя представляет.

Плошкин теперь знает, что преследователей двое, следовательно, у него появился шанс. При этом он наверняка своих молодых и невооруженных подельников отправил дальше, договорившись с ними встретиться… ну, хотя бы у реки. Впрочем, не исключено, что они ждут его где-нибудь поблизости, но это уже не имеет ни малейшего значения. В любом случае надо ждать, как Плошкин поведет себя при появлении Игарки. Станет стрелять? Пойдет за ним следом?

Вряд ли: он будет ждать до тех пор, пока не объявится второй, чтобы действовать наверняка.

Павел Кривоносов тоже утыкал себя пучками трав и зелеными веточками, затем пополз вверх по лощинке, пока не добрался до кедрачей. Здесь его и застал выстрел Игарки.

То, что это стрелял Игарка, Павел не сомневался: звук выстрела его старинной винтовки был раскатистым и гулким. Ответного выстрела не последовало, и Павел решил, что Игарка убил-таки Плошкина, потому что вряд ли в такой близости от места стычки могли находиться другие беглецы: в этом не было логики. Да и не стал бы Игарка стрелять в безоружных людей без крайней на то нужды.

Пока Кривоносов полз, он разбередил себе рану: под рубахой стало мокро и липко. Павел лег на бок и расстегнул телогрейку. Сунул руку под рубаху — точно: рука оказалась в крови. Он достал из-за пазухи индивидуальный пакет, разорвал его и напихал под повязку марлевых тампонов. После этого застегнулся и хотел уже подняться на ноги, как вдруг услыхал торопливые шаги: кто-то поднимался по осыпи буквально в нескольких десятках метров от лощинки, где притаился Пашка, ступая на мокрые камни тяжело и неумело. Это не мог быть Игарка.

Павел замер. Шаги стали удаляться и наконец стихли. Павел осторожно загнал патрон в ствол своего карабина, приподнялся и вгляделся сквозь ветви кедрача в ту сторону, где смолкли шаги. Там никого не было. Тогда он тихонько двинулся сквозь кедрачи, готовый каждое мгновение либо упасть на землю, либо выстрелить, либо то и другое одновременно.