Плошкин с ребятами благополучно миновали скальные обрывы, довольно приметная звериная тропа провела их узким проходом, охраняемым с двух сторон гранитными бастионами, потом вывела на широкие поляны, уже щедро зеленеющие разнотравьем. Здесь они спугнули медведицу с медвежатами, еще чуть ниже — небольшое стадо кабанов.

Вообще, чем дальше на юг они пробирались, тем заметнее теплело, зверья и птицы становилось больше.

В одном месте беглецы наткнулись на старое кострище и покосившийся и провалившийся посередке навес, крытый корьем, с тесаными столом и лавками, и если бы Плошкин был таежником и охотником, он бы понял, что здесь была стоянка геологов, что их как раз-то и привлекли сюда скальные выходы.

Не могли эти следы поведать лишь о том, что у геологов проводником был Игарка, что он знал эти места, как свою заскорузлую ладонь, и куда бы беглецы ни направили свои стопы, следы от них не останутся незамеченными.

Выстрел застал беглецов во время подъема из ущелья. Странный какой-то выстрел, глухой: он прозвучал из-за хребта и далеко в стороне. Кто стрелял? В кого?

Шли быстро, иногда почти бежали. Уже далеко за полдень пробились через заросли низкорослых берез и вышли к кедровнику противоположного хребта, выбившись из сил. Здесь попадали на траву небольшой поляны и, едва отдышавшись, принялись лениво жевать уже надоевшую рыбу.

На противоположном хребте широкой полосой догорал подожженный ими лес, дым от пожара поднимался вверх, а потом, ослабев, сизым туманом сползал в ущелье и ложбины, переполнял древостой, и казалось, что ели и пихты тянут из тумана свои вершины, как утопающий тянет руки над водой в надежде, что кто-то увидит и поможет.

Ярко освещенные солнцем белели отвесные скалы, дугой расходящиеся в обе стороны, изрезанные узкими пропастями. Весело и беззаботно зеленели поляны, через которые они прошли всего три-четыре часа назад, но уже и туда спускалась сизая дымка. Хорошо были видны медведица с медвежатами, что-то выискивающие среди травы, и как медведица поднимается на задние лапы и вынюхивает пахнущий пожаром воздух.

По другой поляне, что пониже, бродили вернувшиеся кабаны.

Вот из лесу вышел олень, постоял, высоко вскинув рогатую голову, прошел несколько шагов, остановился, величественно повернул голову назад; тотчас же на солнце из зарослей высыпало стадо оленух с оленятами.

— Благодать-то какая! — мечтательно произнес Плошкин. Помолчал и добавил уже зло: — И рядом с энтакой-то божьей благодатью маятся и гибнут люди. А? — Вздохнул и перекрестился торопливым крестом.

Тишина и покой царили над зелено-голубым необъятьем. Лишь ветер сердито загудит в кедровнике, будто запутавшийся в хвое шмель, погудит-погудит и успокоится. Беззаботно и безбоязненно порхают над травой и кустами птицы и заливаются на разные голоса. Где-то внизу кукушка отсчитывает чьи-то года.

Не хочется шевелиться, куда-то идти, тем более — бежать. Может, никто и не гонится за ними, а выстрелы — это так, померещилось? Может, это и не погоня, а охотники промышляют дичину и им нет никакого дела до беглецов?.. Так хотелось поверить в это, так подталкивала к этому разлитая кругом тишина и умиротворенность…

Веки сами по себе смыкаются, в голове шумит что-то непонятное, успокаивающее, убаюкивающее, — будто материнская песня. Вот уж и Плошкин стал посапывать все громче, еще немного — и захрапит…

Вдруг где-то близко прогрохотал обвал, гул от него медленно угасал, запутавшись в ущельях и пропастях, в лесных дебрях.

Плошкин приподнял голову, послушал, снова уронил ее на зеленую траву.

Миновало еще с полчаса ничем не тревожимой тишины. Но вот Пашка Дедыко, обладавший хорошим слухом, приподнялся на локте, снял шапку, насторожился.

— Нияк спивають? — удивленно произнес он.

— Чего болтаешь непотребное? — недовольно пробормотал задремавший Плошкин, но тоже приподнялся и стал прислушиваться.

— Ей-богу, дядько Сидор! — перекрестился Пашка. — Спивають, но як-то чудно, не по-нашему, а як черкесы чи, мабуть, грузинцы спивають.

— Да-а, и мне тоже кажется, — неуверенно подтвердил Ерофеев. — Похоже, грузин поет. — И уже обрадованно: — Точно — грузин! Я слышал: они у нас на заводе выступали, грузины-то, песни пели и… танцы всякие. Хорошо выступали, да. С кинжалами.

Порыв ветра ослаб, перестали шептаться травы и кусты, замерли верхушки сумрачных пихт, и до слуха Плошкина донеслись гортанные звуки песни, то падающей вниз, то поднимающейся к облакам, будто песня эта пелась не человеком, а самими сопками, ярко освещенными солнцем. Казалось, что песня рождалась в глубине ущелий и пропастей, вырывалась оттуда упругим и густым потоком, рассыпалась по зеленым полянам звонкими ручейками, вибрируя и стеная, и уносилась к облакам пронзительной свирелью.

— Ишь ты, жив, однако, — покачал головой Плошкин. — А тожеть, коли поразмыслить, христьянская душа.

— Я так думаю, что это он нам знак подает, чтоб, значит, подождали его, — предположил Ерофеев и выжидательно глянул на Плошкина: Димке, рабочему человеку, всегда казалось, что чем больше людей, тем надежнее.

Но тут грохнул выстрел, близкий, оглушительный, — и песня оборвалась.

Все вскочили на ноги и стали вглядываться туда, где черной полосой, будто поясом, стягивала хребет старая гарь. Но отсюда ничего увидеть было нельзя.

— Все, отпелся Георгий, — произнес Плошкин, стащил шапку с седой головы, трижды осенил себя широким медленным крестом. — Царствие ему небесное, страдальцу. Приими, господи, душу раба своего и дай ей вечное успокоение.

Вслед за Плошкиным мелко перекрестился и Пашка Дедыко. Немного помедлив — и Ерофеев, который последний раз крестился лет десять назад — до того, как его приняли в комсомол.

Смерть придвинулась к беглецам так близко, что они уже ощущали ее своими измученными телами. Если несколько минут назад она не казалась им такой уж реальной, то теперь каждый из них представлял себе грузина, в предсмертном ужасе поющего песню, и Смерть, приближающуюся к нему вплотную медленными, неспешными шагами.

Что Смерть — это всего и почти всегда лишь обыкновенные люди, знал один только Плошкин, повидавший на своем веку эту Смерть в разных ее обличьях. Парням же она представлялась именно такой, какой ее изображают на картинках: безобразной старухой с зазубренной косой в когтистых руках.

Только сейчас каждый из них понял со всей очевидностью, что им от нее не уйти, как бы они ни торопились.

— Да-а, — произнес Плошкин, вглядываясь в голубоватую дымку, застилающую гари на той стороне долины. — Ушлые мужики идут по нашему следу. — И, повернувшись к парням: — Что будем делать, робяты?

— Итить, — предложил Пашка, но в голосе его уже не слышалось той уверенности, с какой он поддерживал до этого каждое слово бригадира.

— Итить-то итить, да как? — вот в чем вопрос, — вздохнул Плошкин и опустился на траву. — Не сегодня, так завтрева они нас догонют. Жалости у них нету: постреляют — и все тут. Потому как гнать нас назад — одна для них морока. Оно можно бы разойтись в разные стороны, тогда, бог даст, кто-то да уцелеет, да только навряд. Вот и не знаю я, как лучше помирать — всем сразу или по-одному. Решайте, робяты.

Парни стояли над Плошкиным и тупо смотрели на его склоненную голову, на которой ветер шевелил мягкие седые волосы, отросшие на воле.

Плошкин, не дождавшись ответа, покряхтел, поднялся, закинул за спину туес и винтовку, махнул рукой.

— Пошли дальше, чего уж там… — и зашагал вверх через поляну.

И парни, переглянувшись, подхватились и заспешили следом.

На этот раз Плошкин, едва они пересекли поляну, двинулся вдоль хребтины, не забираясь в кедровник, и часа через два они вышли к старым гарям и остановились в тени деревьев. Плошкин, велев ребятам погодить здесь и не высовываться, осторожно, иногда пригибаясь, продвинулся чуть вперед и, схоронившись за корнями павшей пихты, долго оглядывал гари по скату хребта до низу и дальше, к скалам. Потом вернулся к парням.

— Вы вот что, робяты, — заговорил он деловито. — Счас, такое дело, ноги в руки и топайте дале, но уже без меня.

— Як цэ — без вас? — дернулся Пашка Дедыко.

— Погодь, Павел, не шебарши. У меня вот какая думка: энти, что идут за нами, вот-вот подымутся сюды. Я их тут подожду и, бог даст… — Плошкин не договорил, нахмурился, мотнул головой. — А вы идите. Идите к той горе. Как придете к реке, найдите там укромное местечко и затаитесь. И постарайтесь следов за собой не оставлять: ни там ветку сломать, ни еще что, ни костров разжигать. И не шуметь. Поняли? Услышите стрельбу — не паникуйте. Жив буду — догоню. Два дня меня не будет — идите по реке вниз. Там, сказывали, есть пороги. Так вот, как минуете энти пороги, вяжите плот и плывите аж до другой реки. А там… Я и сам не знаю, как там дальше. Разберетесь, чай, не маленькие. Ну, с богом!

И Плошкин вдруг привлек к себе Ерофеева, обхватил руками за плечи, тиснул раза два, ткнулся щекой в его щеку, отпустил, потом шагнул к Пашке и его тиснул и потрепал по голове. Отступил от них на пару шагов, снял шапку, поклонился.

— Так что, не поминайте лихом, робяты! Если в чем виноват перед вами — простите: не со зла, жизня заставляла. А теперь… идите! — махнул рукой и отвернулся.