Когда за спиной затихли шаги, Плошкин обернулся и проводил глазами две сиротливые фигурки, и смотрел до тех пор, пока парни не скрылись из виду. Они уходили, то и дело останавливаясь и оборачиваясь, будто ждали, что бригадир позовет их назад, а потом пропали из глаз как-то сразу, повернув за молодой ельник. Плошкин отер глаза рукавом, вздохнул, снова осторожно выбрался на гарь и затаился за корнями упавшей пихты.

Прямо перед ним расстилалась большая поляна в пестром узорочье первоцветов, ее пересекала, поднимаясь вверх, чуть приметная звериная тропа. Справа и слева стоял облитый солнцем лес, но не сплошной, а куртинами; за спиной же шли вверх по склону лишь отдельные пихты да ели, да низкорослый мрачноватый подрост, среди травы торчали серые валуны, еще выше лиловели заросли кедровника, за ними выцветшее полотнище гольцов, над гольцами чернели скальные выступы.

А над всем этим висело яркое закатное солнце.

Сидор Силыч был уверен, что преследователи пойдут по звериной тропе и непременно выйдут на поляну. Вот как они дойдут до вон того камня, так он и выстрелит. Конечно, надо бы поближе устроиться, чтобы наверняка, — хоть бы вон за тем бугорком, — но тогда у него не остается места для маневра. Хорошо, если их двое-трое, а если четверо-пятеро? А у него всего четыре патрона. Да и стрелял он давно, лет, почитай, пятнадцать назад, так что неизвестно, как получится. А когда-то был призовым стрелком, и на германской в его обязанности входило во время атаки снимать вражеских пулеметчиков.

Сидор Силыч уложил винтовку в развилку между корнями, прицелился несколько раз сперва в камень слева от тропы, потом в пенек, торчащий справа, тщательно совмещая прицельную рамку с мушкой, убрал из-под локтей веточки и камешки, долго укладывался поудобнее, раскинув ноги и уперев подошвы сапог в сдвинутую ими землю.

Ждать пришлось долго. Солнце за спиной оседлало хребет, лучи его скользили по склону сопки, тени вытянулись и загустели. Сидор Силыч решил уж, что преследователи миновали его стороной, потому что хоть и в гору, но ходоки они, должно быть, хорошие, и давно бы им следовало подняться сюда. Не исключено также, что решили заночевать внизу, у воды.

От напряжения у Плошкина стали слезиться глаза. Он вспомнил, что на германской ему перед атакой взводный давал сахару для остроты зрения, и, достав из туеса измятый кусок пчелиных сот, стал жевать сладкую массу, время от времени закрывая глаза, чтоб отдохнули.

И сладость меда, и запах весеннего разнотравья, нагретого солнцем, потянули память Сидора Силыча в родную сторону, на Рязанщину, в деревню под названьем Переверстенье. Там тоже сейчас все цветет, уже давно отсеялись, и зеленя вымахали, поди, будь здоров какие, а на огороде вокруг четырех ульев с утра до вечера гудит и гудит радостным гудом, будто какая-то часть самого Плошкина, рассыпавшаяся на множество живых комочков, носится над зелеными полями, садится на цветки и, переполненная жизнью, торжествует в вечернем воздухе, пропитанном запахами и непонятной грустью.

Как-то там сейчас, без него? Как дети, как жена его, Домна Егорьевна? Небось, затянули всех в колхоз, скотину побрали, а братан его меньшой, шелопут Федька, верховодит в деревне, наводя новые порядки. И-эх-хе-хе, жизня наша…

Солнце медленно убиралось за скалы, освещая поляну красноватым тревожным светом; тени расплылись, наполнились воздухом; из глубины долины, как опара из квашни, попер туман, поглощая деревья и скалы.

Протрубил олень. Рявкнул медведь, будто наступил на колючку. Свистнул сурок, ему откликнулся другой, третий. Прокаркал ворон на старой сосне, примостившейся на краю гари и пощаженной пожаром. Величественно проплыл невдалеке орел и перевалил на другую сторону хребта. Потом наступило затишье и бездвижье, по травам и кустам разлилась непонятная тревога, которая передалась и Сидору Силычу.

И тут что-то зашевелилось над поляной, медленно вылупляясь из туманной дымки, — птица не птица, зверь не зверь, — и стало расти, раскачиваясь из стороны в сторону. Вот уже различима голова в косматом малахае, вот показались плечи, из-за них — другая голова, вот уж и до пояса выбрались двое, и солнце опалило их лица багряным зловещим светом.

Сидор Силыч протер глаза, тихонько потянул на себя затвор винтовки, зная, как чутка горная тишина и как далеко слышен в ней каждый звук. Показался патрон, лег напротив черной дыры ствола, теперь тихонько вперед — слабый щелчок, и рукоятка затвора встала на свое место. Плошкин медленно перевел дух.

Двое уже вышли на поляну. До них метров триста. Идут ровно, беззвучно, будто не касаются ногами земли. Впереди низкорослый… не то мужик, не то баба в чудной одежке, за ним другой — уж точно мужик — чуть повыше ростом. Больше, похоже, никого.

Хорошо бы уложить обоих сразу, одним выстрелом. Ну, господи, благослови!

Мушка поползла и чуть заколебалась на груди идущего прямо на Плошкина низкорослого человека. Плошкин подвел под мушку прорезь прицела, чуть придавил спусковой крючок, задержал дыхание…

Выстрел ахнул, будто гром, и эхо понеслось по сопкам, отскакивая от скал и деревьев. Плошкин едва успел передернуть затвор, как двое уже пропали из глаз. Он отметил только, что упали они на землю не сразу, а поначалу быстро пробежали открытое пространство, а упали в тот момент, когда он начал изготавливаться ко второму выстрелу, — значит, люди действительно бывалые, не раз попадавшие в переделки, умеющие рассчитывать каждый свой шаг.

Ну как же это он промазал? Просто удивительно, как это он умудрился промазать с такого расстояния, мать их так и разэтак!

Надев на палку шапку, Плошкин чуть выставил ее в стороне, и в ту же секунду ударил выстрел, и палка дернулась в его руке, перебитая пулей.

Да-а, с этими держи ухо востро.

Сидор Силыч, извиваясь, ящерицей прополз меж камнями и обугленными пнями, добрался до куртины пихтача, приподнялся, надеясь с этой позиции разглядеть хоть кого-нибудь, но поляна будто вымерла.

Не выпуская ее из виду, где ползком, а где короткими перебежками, Плошкин стал спускаться вниз, рассчитывая выйти в тыл своим преследователям.

Игра со смертью началась по всем правилам военного искусства, и Плошкин понимал, что выиграет ее тот, кто окажется более хитер и решителен. Ну, промазал — что поделаешь! Если бы он хоть раз выстрелил из этой винтовки, узнал бы ее норов, тогда, может быть… Но он жалел патроны. И выходит — зря. Что ж, зато теперь будет действовать наверняка.

А в это время метрах в ста от поляны, в неглубокой лощине Игарка перевязывал Кривоносову левый бок, оцарапанный пулей. Делал он это молча, чувствовалось, что не в первый раз. Иногда Игарка чуть приподнимался и прислушивался, вглядываясь в сторону леса. Но все было тихо, даже ветер угомонился наконец и птицы примолкли.

Когда рана была смазана какой-то мазью, пахнущей хвоей, и обложена мягкими листьями какого-то лопушистого растения, Игарка поверх гимнастерки обвязал грудь Кривоносова широкой холстиной, молчаливо отвергнув предложенный бинт, и заколол ее рыбьей костью.

Худо-бедно, а на все это ушло минут двадцать-тридцать, и, разумеется, стрелок, если его не убил или не ранил Игарка, уже ушел. Догонять его сейчас не имело смысла: солнце скрылось за сопкой, а ночь — не время для охоты.

Стрелок, однако, мог и не уйти, а дождаться, когда они себя выкажут, чтобы попытаться напасть на них еще раз. Поэтому оба молчали и обменивались знаками.

Когда совсем стемнело и на небо высыпали крупные звезды, а узкий серпик месяца едва выглянул из-за дальнего хребта, Игарка покинул лощинку, двинулся к темнеющим на фоне неба деревьям, время от времени издавая хриплый крик рыси.

Он знал по опыту, что каторга, плохо или совсем не знающая тайги, поверит, что это рысь или еще какой-то страшный зверь, и каким-то образом выкажет свое присутствие.

Так Игарка поступал не раз: люди начинали нервничать, стучать палками по дереву, стараясь отпугнуть неизвестного хищника. Иногда зажигали костер: страх перед неизвестностью бывал сильнее осторожности.

Замирая время от времени, издавая хриплые крики и вслушиваясь в ответные звуки, Игарка добрался до древостоя, пощаженного огнем, вдоль опушки поднялся вверх, ему даже откликнулась настоящая рысь с противоположного хребта, но человек ничем себя не выказал. Он или ушел, или не поддался на Игаркины ухищрения.

И Игарка вернулся к Кривоносову.

— Однако, дождик будет, — тихо сообщил Игарка, будто специально ходил узнавать у кого-то погоду. И добавил бесстрастным голосом: — Дождик — хорошо, каторга плохо ходи, много следы делай, мало смотри, мало слушай. Совсем пропадай.

Костра они разжигать не стали, поужинали сухарями с икрой и сушеным мясом и, укрывшись брезентовым дождевиком, уснули чутким звериным сном.

Пашка Дедыко и Димка Ерофеев ушли совсем недалеко от того места, где они расстались с Плошкиным. Они продрались через кедровник, перевалили через хребет, и тут Пашка остановился и выжидательно оглянулся назад. Димка тоже остановился, но смотрел вниз, смотрел с неуверенностью и тоской. Ниже лежали зеленые поляны, из травы торчали огромные валуны и острые выступы скал, до леса вообще было еще шагов триста-четыреста, он чернел непроницаемой шкурой какого-то огромного лохматого зверя, притаившегося за скальными наростами, медленно погружающегося в туман. Самому погружаться в этот туман, казалось Димке, все равно, что шагнуть в ледяную воду во время ледохода.

Как всегда в трудные минуты Димка почувствовал низ живота и тупую боль в изуродованной пипиське. Идти ему никуда не хотелось, хотелось лечь прямо вот здесь, на открытом месте, а там будь, что будет, потому что смысла в движении в неизвестность он теперь, после всего пережитого, не видел никакого.

Пашка потоптался на месте и вдруг заявил, что дальше не пойдет, потому что если дядько Сидор вступит в бой с энкэвэдистами, то ему может понадобиться помощь.

— Да какая от нас помощь? — без особой уверенности попытался вразумить товарища Димка Ерофеев, увидев в предложении товарища еще большую опасность, чем в движении вперед. — У нас и оружия-то нету. Не с лопатой же против винтовки — даже смешно.

— Ничого, — упрямо стоял на своем Пашка. — Дядьку Сидора могуть поранить… Що тоди? Вин усих энкэвэдистов порешит, а його поранят, ось мы йому и споможимо. Ни, ты як хочешь, Дмытро, а я дальш нэ пиду.

Димка не стал спорить: ему было, в сущности, все равно. К тому же он понимал, что если они не смогли вместе с бывалым Плошкиным уйти от погони, то вдвоем с Пашкой им не уйти и подавно. Его охватило такое же тупое равнодушие, какое он испытал после подписания бумаги с признанием своей вины, страшась новой встречи с Сонькой Золотой Ножкой. Он мотнул головой и затравленно огляделся, будто Сонька притаилась где-то поблизости.

И они остались, предварительно найдя себе укромное местечко под корнями старой, искривленной ветрами сосны, которая, как оказалось, прикрывала довольно вместительную каменную нишу.

Солнце с их стороны еще светило во всю, когда до них долетели раскаты двух выстрелов, после которых установилась мертвая тишина, так что казалось, что дело не в тишине, а в том, что они оглохли сами, и Пашка, будто проверяя себя, время от времени запускал в ухо палец и с ожесточением вращал его там.

Парни сидели в своей норе, чутко вслушивались в тишину и таращились во все глаза сквозь переплетение корней в ту сторону, где едва заметная звериная тропа выбиралась из кедровника и, попетляв по разнотравью среди валунов и острых выступов скал, ныряла в пихтовые заросли. На этой тропе должен показаться либо Плошкин, либо преследователи.

Но не показывался никто. Пылали в закатном огне скалы, тлел кедровник, какие-то птицы бесшумно проносились в неподвижном воздухе, а из кедровника текли осторожные звуки непонятной жизни: то возня, то писки, то потрескивание веток.

Вот уж и совсем стемнело, а Плошкин все не шел и не шел. Чтобы самим отправиться на его поиски в такой темноте, не могло быть и речи. И парни, устав от ожидания и тревог, уснули, прижавшись друг к другу, как два горных сурка, прячущиеся от орла.