Игарка, низкорослый, кривоногий якут с круглым, плоским, похожим на днище сковороды с прилипшими к нему остатками жареного лицом, на котором жили лишь узкие щелочки детски любопытных глаз, ожидал Кривоносова у четвертого рудника.

На Игарке кожаные штаны и олений зипун, расшитый цветными нитками, у пояса большой нож-тесак с деревянной ручкой и нож поменьше — с костяной, за спиной кожаная сумка с деревянными заплечьями, винтовка-трехлинейка старинного образца, на ногах самодельные сапоги. Черные прямые волосы спадают на плечи сальными прядями, узкий лоб перехватывает кожаный ремешок с какими-то значками.

Игарке за пятьдесят, он давно, еще с дореволюции, служит проводником у геологов и картографов — это летом, зимой же охотится на пушного зверя. Род Игарки — род якутов оседлых; их поселок в пяти километрах от лагеря вниз по течению реки Студянки.

Начлага Мышляев еще вчера посылал к Игарке в поселок гонца, не очень-то надеясь на то, что Кривоносов в одиночку выследит беглецов и разделается с ними. Инструктировать Игарку нет нужды, он сам разберется, что к чему: ему не впервой. Он же и доложит, как вел себя взводный. А при случае может и кокнуть его, на что Мышляев намекнул, пообещав Игарке весь год снабжать его семью чаем, сахаром и табаком.

Кривоносов, подойдя к якуту, вежливо поздоровался, пожал узловатую морщинистую ладонь.

— Моя Мышляев посылай, моя приходи, — произнес Игарка, вынимая изо рта коротенькую трубку и обнажая крупные желтые зубы. Пояснил: — Моя зона не люби ходи, моя здесь жди. Ты моя говори, моя хорошо понимай.

Кривоносов в нескольких словах рассказал Игарке о цели их похода, о том, что идти придется долго и далеко. Игарка, слушая его, смотрел вдаль, сосал трубку и кивал головой.

— Надо, однако, маленько посмотреть, какой люди, — произнес он, выслушав Павла. — Каторга мало ходи, плохо ходи, много умирай. Игарка каторгу много лови, много стреляй. Становой патроны давай, водка давай, табак давай, чай давай, бабам тряпка давай, — Игарка хорошо живи.

— Становых давно нету, — попытался поправить Игарку Павел.

— Становой, однако, всегда есть. Мышляев становой есть, ты мало-мало становой есть, много всякий становой-начальник есть. Игарка — один есть. Ходим, пожалуй.

И они пошли. Игарка шел впереди, шел вроде не очень быстро, но Павел, и сам много походивший по тайге и горам, оценил его экономную походку по достоинству.

Вскоре они достигли болота, вышли к перешейку, который четыре дня назад пересек Плошкин, здесь Игарка уверенно свернул направо и пошел по следам Плошкина.

В осиннике и Павел заметил следы, то есть следы человека, безоглядно продиравшегося сквозь заросли, ломая ветки и обдирая мох. Выбравшись из болота, следы пропали, однако Игарку это не остановило.

В том месте, где совсем недавно бил родничок, теперь высохший, и где Плошкин обнаружил след солдатского сапога, Игарка опустился на колени, отколупнул кусочек затвердевшей почвы, помял заскорузлыми пальцами, с уверенностью произнес:

— Однако, четыре дни каторга ходи. — И показал четыре пальца. Уточнил: — Два каторга ходи.

Две сойки встретили их суматошным криком, проводили до самой поляны, откуда Игарка, не задерживаясь, двинулся вверх, к густому пихтовнику. Впрочем, трупную вонь оба учуяли еще на подходе к поляне, и казалось, что сойки об этом их как раз и предупреждали.

Особенно вонял труп в солдатском обмундировании. Другой, судя по всему, умер недавно, но и от него тоже несло. Отчего умер — непонятно, торопливый осмотр на этот вопрос не ответил. Трупы кишели муравьями.

— Однако, сама помирай, — произнес Игарка. И добавил с уверенностью: — Плохо каторга помирай. Другой каторга его здесь положи, сам уходи.

У Павла с собой маленькие фото всех одиннадцати сгинувших членов плошкинской бригады, так что ему не составило труда определить, что перед ним Пакус Л. Б., статья пятьдесят восьмая, сорока девяти лет отроду, болен туберкулезом легких, бывший следователь ОГПУ по особым поручениям, закоренелый троцкист и сионист.

Второй оказался беглым с Севостьяновских рудников, отстоящих от Шебалинского на добрых триста верст к северо-востоку. Лицо его было изъедено, но на руках и на теле обнаружились своеобразные наколки. По ним Павел и определил вора-рецидивиста по кличке Капуста, ориентировку на которого разослали по всем зонам еще с месяц назад. Павел знал, что Капуста вооружен, следовательно, кто-то, убив Капусту, завладел его оружием. Скорее всего, сам Плошкин, потому что другие из его бригады не имели такой боевой биографии.

Ну, вооружен и вооружен — на Павла это особого впечатления не произвело: не впервой ему встречаться в тайге с вооруженными преступниками.

С помощью Игарки он снял с обоих отпечатки пальцев в специально приготовленный им для этого блокнотик. Пальцы покойников муравьи уже изрядно попортили, так что отпечатки получились не очень четкими. Ну да спецы разберутся.

Что ж, начало положено. Главное же заключалось в том, что беглецы ушли не так далеко, как он предполагал. Не исключено, что они все еще находятся на заимке, уверенные, что их считают мертвыми, погребенными в руднике, и, стало быть, погони не ждут. Тем лучше.

Но едва они вышли из болота, как Игарка произнес:

— Однако, заимка сгореть мало-мало. — Понюхал воздух своим приплюснутым носом, добавил: — Однако, четыре дня сгореть.

Вскоре и Павел учуял запах недавнего пожарища: значит, беглые ушли, спалив заимку, и случилось это, действительно, судя по характерному запаху гари, три-пять дней назад. Предположим — пять. Тогда, если положить на день верст по сорок, получится двести верст — самое большее, на что способна группа людей, и то при условии, что люди имеют опыт ходьбы по тайге. Этих, конечно, гонит страх, но, с другой стороны, и спешить им вроде бы ни к чему, поскольку уверены, что за ними не гонятся.

Обследование следов вокруг заимки многое разъяснило. Во-первых, людей поначалу было шестеро, а не одиннадцать, следовательно, пятеро либо действительно погибли в руднике, либо пошли другой дорогой, что мало вероятно: уж они бы заметили. Теперь же, после гибели Пакуса, в группе осталось пятеро. Во-вторых, один был старым и немощным, ноги при ходьбе косолапил, как это делают городские жители, шаг имел неровный, спотыкающийся. В бригаде Плошкина, которую называли профессорской, числилось несколько пожилых зэков, но кто именно из них пустился в бега, сказать с определенностью затруднительно, тем более что Кривоносов знал этих людей исключительно по скупым строчкам их личных дел.

— Однако, шибко ходи нету, — показывая на след старика, отчетливо отпечатавшийся на подсохшей глине, произнес Игарка. — Его мало-мало время бросай. Такой каторга сама помирай. Стреляй не надо.

Солнце стояло еще высоко, когда Павел с Игаркой неожиданно вышли к первой ночевке беглецов, не покрывших за день и двадцати верст. След от костра, пять постелей из лапника и мха, рыбьи кости, несколько икринок, прилипших к валежине, на которой сидел во время трапезы старик, рассказали им о беглецах почти все, что надо о них знать.

Игарка же обнаружил след от приклада винтовки, — значит, все-таки вооружены. И тот, кто вооружен, обут в новенькие резиновые сапоги, среднего роста, кряжист, для зэка несколько тяжеловат. Не оставалось сомнения, что это сам Плошкин, питавшийся лучше рядовых зэков.

Еще трое — молоды: шаг легкий, упругий, почти не меняющийся со временем. Скорее всего, один из них — Дедыко: шаг пританцовывающий, как у молодого козла; другой — Ерофеев, самый долговязый в бригаде. Третий мог быть кем угодно из оставшихся троих.

Но основное наблюдение, сделанное Игаркой, заключалось в том, что каторга утром встала поздно, почаевничала, то есть не очень торопилась покинуть стоянку. В таком случае далеко они не уйдут.

И Павел решил, что ему тоже спешить не следует, что в лагерь он успеет всегда. Он даже начал подумывать, не отпустить ли ему Игарку восвояси, чтобы не мешал настоящей охоте. Решил, что это еще успеется.