В России завелась мода на батлеров. Светская дама и владелица картинной галереи Мария Байбакова написала в глянцевом журнале «Татлер» (не путать с батлером) колонку под названием «Увольнять прислугу надо быстро и при свидетелях», где доступно объяснила, как правильно нанимать, держать и рассчитывать персонал, включая судомоек, поваров, шоферов и, конечно, того самого батлера, который в старые добрые времена именовался словом «дворецкий». Между тем по всей Москве стоят рекламные щиты жилого комплекса «Баррин Хаус» (где под англизированным Barrin скрывается, конечно, русский барин с мечтой о сотне-другой крепостных): «Стажировался в Версале. Ваш садовник». «Стажировалась в Оксфорде. Ваша гувернантка». В современной российской культуре эти призывы смотрятся совершенно нормально, как и реклама филиппинских горничных на щитах вдоль Рублево- Успенского шоссе.

Да что там светская дама с поучениями прислуге, когда сам Председатель Конституционного суда РФ Валерий Зорькин в своей статье в правительственной «Российской газете», посвященной реформам Александра Второго, высказался положительно о крепостном праве: «При всех издержках крепостничества именно оно было главной скрепой, удерживающей внутреннее единство нации. Не случайно же крестьяне, по свидетельству историков, говорили своим бывшим господам после реформы: «Мы были ваши, а вы — наши»». Валерий Дмитриевич здесь почти буквально цитирует Некрасова:

И в самом деле, отмена крепостного права многим виделась на Руси катастрофой. Вспомним чеховский «Вишневый сад»:

Сегодня критическая оценка крепостничества, унаследованная от советской «свободолюбивой» историографии и ленинской оценки крепостного права как «обратной стороны самодержавия», понемногу сходит на нет. Это только в США из соображений политкорректности практически табуирована тема экономической эффективности рабовладения на американском Юге, а в России — полная свобода мнений. Уже много лет об органичности крепостного права пишет петербургский историк Борис Миронов: «Крепостничество… являлось органичной и необходимой составляющей российской действительности… Оно являлось оборотной стороной широты русской натуры… результатом слабого развития индивидуализма». На просторах интернета шутки о возвращении крепостничества давно стали общим местом, как в том бородатом анекдоте, где Путин говорит Федеральному собранию: «Пора о людях подумать», а ему в ответ кричат: «Правильно, Владимир Владимирович, для начала душ по 500 на каждого!» Главный русский барин, Никита Сергеевич Михалков, собирается снять фильм о крепостном праве, «в котором заключена мудрость народа и патриотизм». А недавно по сети разошлась пародийная обложка женского журнала «Крепостная» с анонсами статей: «Мой барин пьет: 18 рецептов похмелья», «Будь в курсе: о чем говорили в барских гостиных в ноябре», «После порки: рецепты прабабушки от синяков и ссадин».

На самом деле крепостное право играло ключевую роль в экономике, политике и культуре на протяжении всей российской истории, а не только в его официальных временных рамках, между Соборным уложением 1649 года и Манифестом 1861 года. По сути, закрепощены были не только крестьяне, но все сословия, включая дворян, о чем проницательно писал маркиз де Кюстин в 1839 году. Как там было у псевдо-Хармса, когда Пушкин у царя просился за границу? «Не пущу. Вот вернется Тютчев, вернется Гоголь, тогда поедешь». После революции крепостное право возродилось под видом колхозного строя, недаром шутники аббревиатуру ВКП(б) расшифровывали как «второе крепостное право большевиков», а затем под видом прописки. Век за веком российское государство привязывало людей к земле, контролировало их перемещения, расселяло под полицейским надзором в острогах, поселениях, поместьях, посадах, в колхозах и воинских частях, в закрытых городах и на режимных объектах, запрещало им выезд за рубеж и контролировало их перемещения по стране при помощи подорожных и командировочных удостоверений.

Сегодня крепостное право в России может показаться архаической антиутопией в духе Владимира Сорокина, но во многом оно фактически сохранилось. Рабочие в Пикалево или фермеры Кущевки — чем не крепостные? Жители любого региона нашей, по Симону Кордонскому, «поместной федерации», всецело находящиеся во власти местной феодальной элиты — губернатора, чиновников и силовиков, вершащих судьбы региона на барской охоте с вертолета или в бане, — могут ли они распоряжаться собственной жизнью? Да и сами миллионы силовиков (включая их административный и обслуживающий персонал от секретарей до уборщиц), находящиеся под подпиской о невыезде, чьи загранпаспорта лежат в сейфе у секретчика, и которые после Крыма окончательно потеряли свободу выезда за рубеж: являются ли они свободными гражданами? Как и сотни тысяч чиновников, которым корпоративный кодекс сегодня предписывает отказ от зарубежной недвижимости и счетов?

За последние пятнадцать лет в путинской России было воспроизведено традиционное для нашей страны сырьевое ресурсное государство с приданным ему сословным обществом, в котором власть перераспределяет ресурсы согласно номенклатурной иерархии. В этом обществе миллионы людей — от зэков и спецпоселенцев до жителей ЗАТО и моногородов, от военнослужащих до чиновников — живут фактически в крепостном состоянии, ограниченные в политических и гражданских правах (например, ездить за границу или свободно голосовать на выборах) и зависящие от барской (государственной или корпоративной) «раздачи».

Одновременно в этом обществе четко выделилось сословие власти. По Кордонскому, это около 7 миллионов человек: государственные и гражданские служащие, военнослужащие и правоохранители, судьи и прокуроры, депутаты всех уровней и руководящие работники госкорпораций. Это сословие обладает особым юридическим статусом, не прописанным в Конституции, но закрепленным большим количеством подзаконных актов, ведомственных инструкций и правоприменительных практик: особые права проезда по дорогам, фактический иммунитет от судебного преследования (или очевидные преференции при рассмотрении судебных дел), различные бюджетные подачки и бонусы. Чем ближе к вершине этой касты, тем больше набор эксклюзивных прав, вплоть до особого права на собственность, гарантированного госбюджетом («закон Ротенбергов»), и иммунитета от медийного расследования (иски Игоря Сечина к СМИ).

Особые права, стиль жизни и поместья этого «нового дворянства» (как в свое время удачно назвал элиту ФСБ Николай Патрушев) с их регулярными парками, конюшнями и шубохранилищами, по сути своей являются совершенно феодальными. В своем нашумевшем докладе 2012 года про «Политбюро 2.0» политолог Евгений Минченко писал о том, что целью правящей элиты является «обеспечение передачи обретенной в 1990–2000-х годах собственности по наследству». И то ли в шутку, то ли всерьез инсайдеры тогда рассказывали, что глава ФСО генерал Евгений Муров искренне недоумевал, почему он не может передать свой пост по наследству сыну Андрею.

Возможно, это не за горами. Как замечает историк Иван Курилла, «быстро отслоившаяся “элита”», кажется, всерьез рассматривает варианты законодательного закрепления социального неравенства, сложившегося за пару десятилетий». Путинскому сословному обществу требуется легализация. Можно начать с оформления особых прав наследования для людей государственной номенклатуры, их юридического иммунитета и права на ношение оружия. А там и до юридически закрепленных вотчин недалеко, а оттуда и до крепостных. В нынешнем карнавале воскресшей архаики это предположение не кажется таким уж диким — наряду с восстановлением монархии, империи или государственной религии. Можно даже предположить, что немалая часть населения с энтузиазмом примет новые крепостные порядки при надлежащем оформлении гарантий со стороны рабовладельца (гарантии работы, дохода, жилья, недопустимости побоев). Это обеспечит преемственность с многовековой историей российского патернализма, даст русскому миру долгожданную гармонию: наверху Отец небесный, на земле Царь-батюшка, а в повседневной жизни — барин. И полтора столетия без крепостного права покажутся страшным сном, и будущее снова станет ясным и простым. И благодарные батлеры, шоферы и садовники поклонятся в пояс и молвят, как исстари, своим господам: «Мы — ваши, а вы — наши».