Вряд ли кто сегодня помнит, что в бесконечно далеком от нас 2011 году, на излете мифического и несбыточного президентства Дмитрия Медведева, 2012-й был объявлен Годом российской истории. Под это дело создали Комиссию по борьбе с фальсификациями, провели пару конференций, без помпы отметили 200-летие Бородинской битвы, выпустили на экраны исторический боевик «1612» и на том исчерпали список мероприятий.

Но не Медведеву с его бадминтоном, айфоном и игрушечной либерализацией суждено было стать воскресителем русской истории. Вечная Россия начала пробуждаться на третьем президентском сроке Владимира Путина, и настоящими годами русской истории стали 2013-й, 2014-й и 2015-й. Русская история вернулась во всей своей красе, словно включилась машина времени и вернула нас то ли в сусловские 1970-е, то ли в ждановские 1940-е, то ли в столыпинское пятилетие 1906–1910, то ли в победоносцевские 1890-е, осененные его «совиными крылами». Как говорил сам Константин Петрович императору Николаю II: «Я сознаю, что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение весны, и все рухнет».

Еще одна очевидная историческая параллель — «мрачное семилетие», последние годы царствования Николая I (1848–1855), знакомая по школьным учебникам эпоха полицейщины и реакции. Напуганное революциями в Европе, правительство наводнило губернии войсками, учредило строгий надзор над либеральной общественностью, заменило в университетах преподавание философии и права богословием и ввело тотальную цензуру над всеми печатными изданиями. В официальных статьях Россия рисовалась как оплот нравственности и стабильности в противовес моральному разложению Запада. Порядки той эпохи характеризует приговор петрашевцам в 1849 году, наказанным лишь за то, что читали письмо Белинского к Гоголю и не донесли об этом властям. Фраза из приговора вошла в историю русской словесности: «За чтение вслух запрещенного письма литератора Белинского литератору Гоголю литератор Достоевский приговаривается к смертной казни расстрелянием». Лишь после того, как на Семеновском плацу был разыгран спектакль приготовления к казни, и петрашевцы прожили десять минут в ожидании смерти (один из них при этом лишился рассудка), ударили отбой и объявили о помиловании, заменившем расстрел каторгой.

В наши дни бутафорский праправнук писателя Дмитрий Достоевский, бывший водитель трамвая и, по его словам, «наследник каторжника», на новом съезде литераторов публично благословляет каторгу и рекомендует испытать ее нынешним оппозиционерам как «серьезное горнило». Круг замкнулся. Скрипя боками и роняя сено, наша телега сползла обратно в разъезженную русскую колею, раскисшую от осенних дождей. Совершив полный оборот, «русская матрица» воспроизвела себя в классическом обличье, вместе с мифами об уникальной российской «цивилизации-государстве», механизмами репрессий и ритуалами самодержавия.

В Россию пришло николаевское безвременье. Парой десятков уголовных дел и реальных сроков закончилась эпоха болотной оппозиции, растворилась во флешмобах и одиночных пикетах, растеклась по репостам фейсбука. Последним большим стоянием стал митинг в Москве после вынесения приговора Алексею Навальному 18 июля 2013 года: на углу Охотного ряда и Тверской люди плотно жались к стенам Думы и «Метрополя», возбужденно шумели, фотографировались на фоне автозаков и даже расписали двери парламента обидными словами — но не решились ступить на проезжую часть и перекрыть движение. Манежная — не Майдан. Сам Навальный тоже оказался зажат в жестком коридоре возможностей, разрешенных властью. Его «протест с петлей на шее» под циничной угрозой новых уголовных дел в отсутствии реальных институтов оппозиции и методов борьбы за власть повис в воздухе, превратился в неиссякающий поток разоблачений, щекочущий нервы, но не подрывающий устои режима.

С националистами случилась та же беда, что с Болотной: перевернув «Газель» и пару киосков в Бирюлево, они прошлись цирковым парадом-алле на «Русском марше» 4 ноября, где была представлена вся палитра городских фриков — от хоругвеносцев до родноверов, от потешных казаков до латексных нацистов. Не хватало только дрессированных медведей: «А покажи, Миша, как бабы в бане парятся! А как мужики на власть серчают!» Сегодня русский национализм — это такое же оппозиционное гетто, как и белые ленты: лозунги славянской вязью на стенах окраин, файеры фанатов, тусовки прикормленных властью байкеров и, опять же, бесчисленные сетевые стенания — демотиваторы, посты, колонки. Тем временем многие российские колумнисты в 2013–2014 годах потянулись кто в Германию, кто в Чехию, кто в Швейцарию — знакомым маршрутом Искандера-Герцена в николаевскую эпоху.

Сам Запад тоже ничего не смог противопоставить возвращению «русской матрицы», зачарованно глядя за авторитарным перерождением российской власти. «Постгероическая эпоха», как назвал ее историк Эдвард Люттвак, породила кризис идеологического и морального лидерства на Западе. В отсутствие мотивированных лидеров типа Рональда Рейгана или Маргарет Тэтчер, при явном нежелании Барака Обамы, а тем более руководства ЕС, решать глобальные вопросы, воскрешение «реалполитики» Путиным, его агрессивная риторика, война за Сирию и Украину, размещение «Искандеров» в Калининграде и военных баз в Арктике создает у западной публики иллюзию сильной руки и альтернативного центра силы. Как пишет из эмиграции журналист Александр Морозов, на повестке дня «новый Коминтерн» — путинизация окружающего мира через пропагандистскую систему работы с разными слоями населения и лидеров на Западе. Россия претендует на роль нормативного центра силы, хранителя так называемых традиционных ценностей, бастиона против волн безверия и бессилия, захлестнувших старую Европу. Точь-в-точь как роль «жандарма Европы» все в той же николаевской России. Без внутренней и внешней оппозиции, в полной пустоте, в тумане телега русской истории катит по осенней слякоти. Или это бричка проходимца Чичикова колесит по бескрайним русским просторам, где три дня скачи — никуда не доскачешь?

Что же делать нам, невольным и безвольным наблюдателям русской истории путинской эпохи? Можно вспоминать, что в то же николаевское время (как, впрочем, и в сталинское) «жили люди», создавалась прекрасная классическая архитектура, творили Гоголь и Достоевский, «преображенный каторгой». Можно утешаться прозрением Чаадаева из 1836 года об особой природе времени в России: «Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно». «Басманному философу» вторит корреспондентка немецкой «Франкфуртер Альгемайне» Керстин Хольм, прожившая в России 22 года и написавшая на прощание на портале Colta свое философическое письмо: «Всякий, кто пытается зафиксировать российскую историю в соответствии с гегельянским мышлением как некое линейно развивающееся, поступательное действие, не понимает ее сути. Ни одна эпоха здесь не завершается, ни одна проблема не решается».

Впрочем, в самой цикличности русского времени заключена и возможность обновления. То самое «мрачное семилетие» окончилось унизительным поражением в Крымской войне и смертью Николая (некоторые историки считают, что это было родом самоубийства, когда деморализованный царь сознательно простудился в легкой шинели на морозе и не давал себя лечить). И не за горами был уже 1861-й, а за ним и 1881-й, и 1905-й, и 1917-й — вехи гигантского маятника русской истории, которая если чему и учит, то это неизбежности перемен.