Глава 7
Июль: жаркие дни
Посреди Выборгского района шумная толпа волокла за собой мужчину. На разбитых улицах за ним оставался красный след. То была не только его кровь. Человек был мошенником, посредником, спекулянтом в голодном городе. Он торговал старым, протухшим мясом. Местные жители, поймав, измазали и облепили его собственными тухлыми товарами, оттого он и оставлял за собой след из гниющего мяса и крови. «Мертвая зыбь выходит наружу», – записал Лацис в дневнике в начале месяца. «Начинается. В районе неспокойно».
«Русские возвращаются, русские: имей в виду, они просто разводят руки и говорят, что это сумасшедший дом». «Ласточки и амазонки» еще не родились в голове Артура Рэнсома; в те дни он был корреспондентом «Бритиш дейли ньюс» и стремился показать лихорадочное состояние Петрограда. В районе неспокойно. «Постоянно приходится жить в атмосфере самого жестокого ментального конфликта».
1 июля Совет вяло призвал 1-й пулеметный полк вернуться в казармы и ожидать дальнейших инструкций. Но пулеметчики продолжали строить планы вооруженной демонстрации – восстания. В тот же день, когда напряженность выходила наружу в форме преступлений, промышленного упадка и ожесточенных конфликтов из-за нехватки продовольствия и топлива, в особняке Кшесинской открывалась 2-я Петроградская конференция большевиков.
Трения между крыльями партии обострялись. Фанатики и крайне левые противостояли сторонникам осторожной политики. Военная организация узнала о планах пулеметчиков и настойчиво убеждала ЦК, что полк в состоянии свергнуть правительство. Позиция ее сводилась к тому, что солдатское движение не остановить в любом случае; вопрос, следовательно, не в том, следует ли его «разрешить», но в том, как партии к нему относиться.
Руководство, уверенное в том, что время восстания еще не пришло, продолжало призывать к сдержанности. Военной организации было приказано попробовать помешать бунту.
Годы спустя ее член Невский описывал, как он выполнял это поручение. «Когда ВО, узнав о выступлении пулеметного полка, послала меня, как наиболее популярного оратора военки, уговорить массы не выступать, я уговаривал их, но уговаривал так, что только дурак мог бы сделать вывод из моей речи о том, что выступать не следует». Не он один в Военной организации участвовал в этой левацкой итальянской забастовке и следовал букве, но не духу распоряжений. Разумеется, анархо-коммунисты не прибегали к подобным приемам. Их поддержка вооруженного восстания была довольно открытой.
Вечером 2 июля в культурном центре, известном как Народный дом, проходил концерт. То не были привычные проводы войск на фронт; мероприятие было организовано самими большевиками для сбора средств на антивоенную литературу, которые солдаты заберут с собой на фронт. Изумительная провокация.
Выступления музыкантов и поэтов перед пятитысячной аудиторией перемежались с речами активистов – большевиков и сблизившихся с ними до неразличимости межрайонцев. Концерт приобрел характер остро антиправительственного и антивоенного собрания, на нем звучали обвинения в адрес Керенского. К удовольствию толпы, Троцкий и Луначарский потребовали передачи всей власти Советам. Пулеметчикам подобные собрания могли лишь придать решимости.
В тот же вечер кабинет правительства собрался для обсуждения Декларации о независимости Украины. Рада уверяла в своей лояльности по отношению к революционной России и отказывалась от формирования постоянной армии, но теперь, завоевав широкую легитимность, стала претендовать на роль органа, представляющего всех украинцев, что слишком сильно било по авторитету министров-кадетов.
Поздно ночью, после длительной и ожесточенной дискуссии, кадет Некрасов проголосовал за принятие предложения Украины, выйдя из партии. Другие четверо его однопартийцев высказались против и, в свою очередь, покинули кабинет.
Оставалось шесть умеренных социалистов и пять «капиталистов». Коалиция распадалась.
С самого начала 3 июля воздух был плотен как натянутая кожа. В рассветные часы работники петроградской почты бастовали из-за зарплаты. Позднее, теплым утром, вниз по Невскому двинулся многотысячный марш протеста мужчин, демобилизованных по достижении 40 лет и теперь вновь призываемых на фронт.
Главное протестное событие дня началось около 11 часов. После того как выдачу войск и оружия, готовясь к переговорам с Советом, обсудил Комитет 1-го пулеметного полка, свою собственную позицию сформулировал поддержанный Военной организацией большевиков митинг нескольких тысяч активистов-пулеметчиков под руководством Головина.
Убеждал их энергичный анархо-коммунист Блейхман. Он настаивал на том, что пришло время свергнуть Временное правительство и взять власть – напрямую, не передавая ее даже Совету. А что касается организации? «Нас организует, – сказал он, – улица». Он предложил начать демонстрацию в 5 часов вечера. В атмосфере воинственного энтузиазма предложение прошло единогласно.
Солдаты спешно избрали Временный революционный комитет под руководством популярного большевистского агитатора А. И. Семашко, теперь прямо нарушавшего предписания партии. Солдатские делегаты на лодках отплыли в Кронштадт и проехали по городу на броневиках, размахивая знаменами и выступая с речами; они заручились поддержкой Московского, Гренадерского и 1-го пехотного полков, броневого автомобильного дивизиона и рабочих с выборгских заводов. Не все их призывы разделялись полностью – некоторые были встречены «доброжелательным нейтралитетом». Однако никаких признаков противодействия, активной оппозиции не наблюдалось.
Вторая половина дня. Бурлящая, озлобленная масса собирается на окраинах города и медленно выдвигается в сторону центра.
Куда-то делись типажи, характерные для зажиточных районов. Среди протестующих было ничтожно мало хорошо одетых, относительно обеспеченных господ, принимавших участие в февральских маршах. То был сам вооруженный гнев рабочих и солдат – тех, кого Бонч-Бруевич призывал вступать в Красную гвардию.
Когда около 3 часов дня демонстрация начала собираться на Таврической площади, большевистская делегация в Совете срочно устроила заседание рабочей секции. Члены партии появились единой группой, численно подавив меньшевиков и эсеров. Большевики смогли сразу же выдвинуть свое предложение, призвав передать всю власть Совету. В знак протеста оппоненты демонстративно ушли.
В особняке Кшесинской третий день шла 2-я городская конференция большевиков. Продолжались жаркие споры. Когда Петроградский комитет обсуждал вопрос о том, не следует ли проигнорировать позицию Ленина и основать собственную газету взамен не отвечающей его нуждам «Правде», два пулеметчика ворвались в зал и объявили, что они маршируют к Временному правительству.
Хаос усиливался. Володарский устроил солдатам разнос за то, что они пошли против воли партии; те уничижительно ответили, что лучше покинуть партию, чем пойти против полка. На этом пулеметчики вышли, и встреча резко оборвалась.
Всероссийский центральный исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов и соответствующий орган Совета крестьянских депутатов уже собрались в Таврическом дворце; они пытались решить, как лучше помочь ослабевшему, лишившемуся кадетов Временному правительству. Около 4 часов дня до них дошли вести об усилении демонстрации. Руководители Совета немедленно распознали в ней реальную угрозу для собственной власти, а возможно, даже и для них самих.
Немедля меньшевистскому интеллектуалу Владимиру Войтинскому было поручено организовать оборону дворца. Во все гарнизонные части и на Кронштадтскую базу были разосланы телеграммы, еще раз решительно запрещающие демонстрации. Была составлена прокламация, которая осуждала марш как акт измены и предупреждала, что для борьбы с ним будут применены «все наличные средства». Сами члены Совета рассеялись по Петрограду, чтобы попытаться успокоить улицы.
Новости о демонстрации достигли большевистского ЦК, собравшегося в соседнем зале Таврического дворца. Последовал быстрый ожесточенный спор. ЦК, включавший теперь Троцкого, сохранил осторожную «ленинскую» линию, заключавшуюся в том, что время для подобного мероприятия не подходит, и проголосовал против присоединения. Для того чтобы сдержать пулеметчиков, руководство немедленно отправило к ним активистов. Зиновьев и Каменев подготовили воззвание для передовицы «Правды», умолявшее массы проявить выдержку. ЦК передал свое решение 2-й городской конференции.
Однако она взорвалась несогласием.
Хотя выражение поддержки мятежникам было отклонено и позиция ЦК прошла, ее подвергли критике многие авторитетные делегаты. Левые участники конференции призвали к встрече с представителями заводов, военными, межрайонцами и меньшевиками-интернационалистами, чтобы «измерить температуру» города. Это требование было понято как давление с целью увести ЦК влево; им оно, в сущности, и было.
Спешно был достигнут непрочный компромисс, несмотря на привычный для партии строгий язык, лишь запечатливший колебания. Радикалам могли понадобиться дни и недели для того, чтобы осознать, что именно должно вскоре произойти, и заставить их переменить свои позиции, отбросить лозунги поддержки Совета и разработать новую, более воинственную стратегию.
«Как выльется движение, – заявил Томский, выражая колебания партии в данный момент, – мы увидим». Ведь теперь большевики не были ни поджигателями, ни пожарными, они могли лишь наблюдать. «Увидим».
Демонстрация изначально сопровождалась насилием. Ее кричащие участники вместе переворачивали трамваи, снимали их с путей и клали на бок, на разбитые стекла. На мостах революционные солдаты обустраивали пулеметные точки. Царило бунтарское настроение.
И не только среди левых. «Черносотенцы, хулиганы, провокаторы, анархисты, отчаявшиеся люди превратили в большей мере демонстрацию в нелепую и хаотичную», – писал Луначарский. Левые и крайне правые схватились в борьбе: выстрелы, неистовые удары, разбитое стекло. Кровавая стычка началась на Невском проспекте.
Пулеметная дробь заставила людей лечь. Раненые демонстранты в поисках спасения брели по безучастным петроградским улицам и закругленным колоннадам. С роскошных фасадов на них смотрели львиные морды – их рты были высечены закрытыми, но грязный городской воздух покрасил их в черный цвет. Под мостами каналов продолжали скользить по воде баржи, заполненные древесиной из необъятных лесов, как будто сверху не раздавались ржание и крики и не неслись броневики, а самим шкиперам не приходилось нырять под свист пуль. Чернобородые мужики хмуро глядели из каналов, где медленно плыли их низкобортные лодки.
В 7.45 вечера ощетинившийся оружием грузовик остановился у Балтийского вокзала: мятежники приехали арестовать Керенского, который, как они слышали, находился здесь. Но они разминулись, тот уехал из города. Три батальона 1-го пулеметного полка промаршировали по Выборгскому району. Их плакаты гласили: «Долой десять министров-капиталистов!». До них еще не дошли новости о том, что кабинет покинули кадеты, без которых министров-капиталистов оставалось только шесть. Сосредоточившись, протестующие захватили орудия в Михайловском артиллерийском училище и перешли Литейный мост, после чего одна часть толпы присоединилась к 6-му инженерному батальону и направилась в сторону Таврического дворца, а другая пошла к особняку Кшесинской.
Там руководители большевиков все еще спорили, что делать, когда до них дошло известие о приближении вооруженных масс. Кто-то в комнате прохрипел: «Без санкции ЦК?»
Для них быть радикальным значило, конечно, вести других, менять их идеи, убеждать их следовать за собой: идти не слишком далеко и не слишком быстро, но и не тащиться позади. «Терпеливо объяснять». Как просто позабыть, что люди не ждут разрешения для того, чтобы двигаться – оно им и не нужно.
Огромная злая толпа растеклась по пересечению дороги и реки, заняв пространство между мечетью и штаб-квартирой большевиков. От лица партии на маленьком низком балконе особняка показались Подвойский, Лашевич и Невский. Стоя лишь в нескольких пядях над толпой, они прокричали приветствия – а потом нелепо предложили разъяренным тысячам людей вернуться в Выборгский район.
Но движение нельзя было обратить вспять. Следовательно, перед большевиками стоял вопрос: дистанцироваться от него, присоединиться к нему или попытаться его возглавить.
Наступил переломный момент: когда партия, в стремлении не отставать и записать на свой счет свершившийся факт, поспешно и взволнованно благословила марш к Таврическому дворцу, боево настроенная Военная организация наконец смогла добиться своих целей. Демонстранты повернули назад и двинулись на юг по городским мостам и на восток вдоль реки. Им не потребовалось много времени на то, чтобы дойти до дворца или окружить его.
Внутри гудел Совет, собравшийся на чрезвычайное заседание. Море вооруженных протестующих было не удержать, и делегация от 1-го пулеметного полка вломилась внутрь. Несясь в своих тяжелых сапогах по коридорам дворца, они встретили Чхеидзе. Пока он со страхом глядел на непрошеных гостей, те холодно объяснили ему, что были обеспокоены слухами о том, что Совет собирается войти в новое коалиционное правительство. Этого, по их словам, допустить они не могли.
Некоторые в толпе были не прочь поговорить не столь вежливо. Из окружающего города, из-за дворцовой ограды доносились требования арестовать руководителей коалиционного правительства. Арестовать сам Совет!
Но не было ни плана, ни руководства. Улица, вопреки уверенности Блейхмана, никого не организовала.
Наконец наступила темнота, и хотя напряжение не уменьшилось, огромные толпы рассеялись. На этот раз.
В тот вечер оставшиеся «министры-капиталисты» коалиции собрались вокруг генерала Половцева в Ставке близ Дворцовой площади. Зимний дворец и Ставка охранялись единственными войсками, на которые они могли положиться – увечными лоялистами. Подкрепление должно было подойти следующим вечером. То был долгий срок.
Разлилась ночь. Немногочисленные казачьи разъезды блуждали по городу, выискивая мятежников. Ответственный за охрану Исполкома Войтинский был на взводе: стража не смогла бы отбить сколь-нибудь серьезную атаку на Таврический дворец, и он это знал. Меньшевики и эсеры знали также, что, несмотря на сильные колебания менее радикально настроенных полков, утро принесет усиление протестов и неопределенности. Они осудили большевиков, уличили демонстрации в «контрреволюционности», протестовали против «зловещих признаков разложения».
С наступлением темноты наружу выбрались делегаты Совета, перед которыми стояла незавидная задача: отправиться в полки и на заводы, чтобы попробовать уговорить их успокоиться.
Через несколько часов большевистский ЦК срочно отправил М. А. Савельева за Лениным на дачу Бонч-Бруевича. К 4 часам утра уже распространялась составленная Сталиным и наскоро отпечатанная листовка, которая была составлена, кажется, для того, чтобы подчеркнуть значимость руководства. В тоне двусмысленной неопределенности («Это движение, вспыхнувшее в полках и на заводах, мы зовем превратить в мирное, организованное явление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда») она претендовала на единство цели и анализа, на влияние, которым партия не располагала.
Чтобы наверстать упущенное, большевики, понимавшие, что у них не оставалось большого выбора, предоставили непримиримой Военной организации свободу действий, позволив принимать участие в чем угодно. Разумеется, теперь, когда партийная линия изменилась, призыв Зиновьева и Каменева в «Правде» не выходить на улицу оказался не просто неэффективным, но и стеснительным. Но не было ни времени, ни материала для замены. И кто мог быть уверен в том, что именно необходимо поместить на его место? Каков был курс партии? В отсутствие ответов раздражающие слова просто вырезали.
4 июля, на второй и самый кровавый из июльских дней, «Правда» вышла с пустотой в центре первой страницы. С белой дырой без текста.
4 июля. Теплый влажный рассвет. По всему городу магазины оставались закрыты. Грузовики мятежников носились по улицам. Солдаты разряжали ружья в действительных или мнимых врагов, и в утренней тишине часто раздавалась стрельба. Улицы стали наполняться. К середине утра Петроград опять заполнился демонстрантами. В тот день вышло около полумиллиона человек.
К 9 часам утра ветхий поезд, везший Ленина, его сестру Марию и товарищей Бонч-Бруевича и Савельева, в приграничном поселке Белоострове пересек реку Сестру, разделявшую Финляндию и Россию. Хоть Финляндия и была частью Российской империи, ее граница была отмечена пунктами контроля. Бонч-Бруевич задержал дыхание, когда инспектор рассматривал их документы. Петроград бился в конвульсиях, и он боялся, что их задержат. Но мужчина сделал знак продолжать движение, и группа продолжили путь в город.
Одновременно с ними, но в устье Невы, к городу приближалась группа разнообразных кораблей. Безумная, пестрая флотилия. Восемь буксиров, торпедный катер, пассажирские паромы, три траулера, три канонерки, пара барж, тьма гражданских судов. Плывшие по течению кронштадтские матросы с винтовками за плечами махали руками, стоя у перил. Энергичный большевик Раскольников, редактор кронштадтской «Правды», привел с собой тысячи моряков. Они отправились на материк, чтобы принять участие в том, что считали кульминацией революции. Ярость Кронштадта, редута революции, обратилась против всего, что получилось реквизировать.
Когда они ускорились и приблизились, Исполнительный комитет Совета для связи со странными пришельцами выслал буксир. Связной, стоявший на его палубе, просил их уплыть и кричал через пространство водной глади, что Совет в них не нуждается. Разношерстная армада оставила его за своим кильватером.
Февральские события в Кронштадте были кровавыми и безрассудными – то был акт революционной надежды на изолированном острове в ожидании скорой контрреволюции. Теперь офицеры не командовали на их базе. Совет матросов не страдал от угрызений совести за свою местную революцию, и их прибытие значило больше, чем просто людское пополнение. Скорее, они были представителями красной крепости. Живой коллектив, политическое предсказание.
Их корабли приплыли в город. Кронштадтцы пришвартовались у Николаевского моста и в знак приветствия подняли оружие. На улицах, стоя у кромки воды, демонстранты смотрели на прибывших, подбадривали их и призывали свергнуть правительство. Но Раскольников еще не был готов направиться в Таврический дворец. Он заявил, что сначала поведет своих моряков на север по набережной, через мост и вдоль длинных глухих стен Петропавловской крепости, а затем – к особняку Ксешинской на противоположной стороне реки от дворца. Там, у особняка, он хотел бы представить матросов большевикам – или наоборот.
Когда они сходили на землю, там стояла Мария Спиридонова, горячо желавшая поприветствовать прославленных матросов.
Спиридонова – полулегендарная эсерка, убившая и сполна за это заплатившая ради народа, чьи пытки и заключение в 1906 году шокировали даже либеральное сознание. Ее храбрость, искренность и жертвенность – и, несомненно, поразительная красота – сделали из нее нечто вроде народной святой. Она была решительным противником Керенского и правительства, непримиримо занимавшим самую твердую и радикальную позицию в левом крыле своей партии.
Лишь бесполезным проявлением мелочного сектантства можно объяснить тот факт, что Раскольников не позволил Спиридоновой – великой Спиридоновой! – произнести речь перед кронштадтскими моряками. Вместо этого она, униженная и оскорбленная, осталась стоять, пока его люди проходили мимо под звуки оркестра.
Матросы с транспарантами «Вся власть Советам!» промаршировали через Васильевский остров и мимо Биржи. Наконец колонны подошли к особняку, где с балкона их приветствовали Свердлов, Луначарский и Невский. Бывшие в здании анархисты и левые эсеры, разгневанные нетоварищеским оскорблением Спиридоновой, в качестве протеста покинули это ставшее партийным собрание.
Раскольников и Флеровский прошли внутрь, где обнаружили прятавшегося от посторонних недавно вернувшегося Ленина.
Два кронштадтских большевика просили его произнести речь и поприветствовать революционных гостей. Ленин, однако, был озадачен.
Он не был рад событиям того дня и старался уклониться от участия в них, давая понять свое неприятие этой огромной и опрометчивой провокации. Но демонстранты не хотели расходиться и продолжали его вызывать. Крики были слышны через стены особняка.
Наконец, пока напряжение не достигло опасной точки, Ленин сдался напору толпы. Под бурные овации он вышел на балкон.
Его нерешительность, однако, была очевидна. Его речь была необыкновенно миролюбивой. Ленин приветствовал матросов с удивительной мягкостью; выразил скорее надежду, чем требование, передачи всей власти Советам. Он настаивал на самообладании и бдительности.
Даже многие верные партийцы оказались в замешательстве. В особенности, как пишет один кронштадтский большевик, они были сбиты с толку ленинскими призывами к мирной демонстрации перед «колонной вооруженных людей, желающих ринуться в бой».
«При взгляде на них, – сказала дочь британского посла о восставших кронштадтских матросах на улицах, – возникает вопрос: какая судьба ждет Петроград, если он окажется во власти этих головорезов с их небритыми рожами, сгорбленной походкой, безоговорочной жестокостью». Действительно, какая же? Разве город не принадлежал им? Но это была скорее демонстрация, чем восстание.
Военная организация агитировала в гарнизоне Петропавловской крепости, где в атмосфере криков и споров ей удалось перетянуть на свою сторону 8 тысяч человек. Вооруженные радикалы, рассредоточившись по городу, взяли под контроль антибольшевистские газеты и выставили стражу у вокзалов. Шум стрельбы не прекращался: левые и правые вступали в кровавые стычки.
В послеобеденные часы около 60 тысяч человек шли мимо церкви на углу Садовой улицы и Апраксина переулка. Сверху зазвучали выстрелы; демонстранты в панике рассеялись. Пятеро убитых остались лежать на земле.
К 3 часам дня огромная матросская демонстрация забила окруженные изящными фасадами Невский и Литейный проспекты, где добропорядочные магазинные витрины были украшены лозунгами в поддержку военного наступления и правительства. Любопытные богачи смотрели сверху на протестующих. Откуда-то раздался выстрел. Несший черный флаг анархист погиб. Среди ответного огня и хаоса демонстранты снова ринулись врассыпную, падая на землю и виляя для безопасности. Матросы грубо врывались в нетронутые до этого дома, искали и порой находили оружие. Одна кровь пролилась, другая бурлила; люди вновь проливали ее в ответ и линчевали некоторых из захваченных.
Разгоряченные протестующие, попадавшие под обстрел и стрелявшие сами, соединились у Таврического дворца. Снова и снова они выкрикивали свои требования: «Вся власть Советам!» Небеса разверзлись ливнем, подстегнувшим апокалиптические настроения у многих участников шествия. Когда начала опускаться темнота, кто-то выстрелил из промокшей винтовки в сторону дворца, и по толпе разлилась паника. Кронштадтцы требовали встречи с министром юстиции Переверзевым, чтбы услышать от него, по какой причине не был освобожден анархист Железняков, арестованный в даче Дурново.
В то самое время, когда толпа начала ломать двери, чтобы найти его, Переверзев на своем рабочем месте проводил встречу с журналистами и представителями петроградских военных частей. По его словам, ему было что показать: улики, которые правительство собирало уже давно. Улики, обличающие Ленина как германского шпиона.
Осажденные в Таврическом дворце руководители Совета пребывали в панике. После короткого совещания они отправили главу эсеров Чернова в качестве своего представителя, чтобы успокоить воющую и требующую выдачи Переверзева толпу. Чернов, считали они, добродушный и эрудированный человек, когда-то пользовавшийся всеобщим уважением, сможет успокоить демонстрантов привычной речью, приправленной цитатами.
Но когда он вышел, кто-то выкрикнул: «Вот один из тех, кто стреляет в народ!» Моряки попытались его схватить. Взволнованный и напуганный Чернов забрался на бочку и храбро начал говорить.
Должно быть, он подумал, что толпе приятно будет услышать о выходе из правительства четырех кадетов с его комментарием: «Скатертью дорога!»
«Тогда почему, – раздался крик из толпы, – ты не сказал об этом раньше?»
Атмосфера ухудшилась. Чернов, пытаясь сохранить равновесие, попятился назад, а окружающие его подозрительные мужчины и женщины еще более приблизились к пятачку, на котором тот балансировал. Здоровенный рабочий пробился вперед и потряс кулаком перед лицом у Чернова.
«Принимай власть, сукин сын, коли дают!» – проревел он одну из самых знаменитых фраз 1917 года.
Укрывшиеся во дворце товарищи Чернова поняли, в какой опасности тот находится. В отчаянии они отправили нескольких уважаемых левых – Мартова, Каменева, Стеклова, Войтинского, – чтобы спасти его. Но первый через толчею к нему пробился Троцкий в сопровождении Раскольникова.
Прогремел звук трубы, и толпа притихла. Троцкий прошел к машине, в которую кто-то бросил Чернова. Обратившись к лихорадочной толпе, он потребовал внимания и забрался на капот.
«Товарищи кронштадтцы, – кричал он, – краса и гордость русской революции! Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми?..»
Он осадил гневные вопросы. Протянул руку особенно буйному матросу. «Дай мне руку, товарищ, – кричал он, – дай руку, брат мой!»
Тот не повиновался, но пребывал в очевидном замешательстве.
«Кто хочет насилия, – наконец сказал Троцкий, – пусть поднимет руку».
Никто не поднял.
«Гражданин Чернов, – сказал он, открывая дверь машины, – вы свободны идти».
Избитый, запуганный, униженный Чернов убежал во дворец. То обстоятельство, что, вероятнее всего, он был обязан Троцкому жизнью, не помешало ему следующей же ночью написать серию гневных нападок на большевиков.
Около 6 часов вечера началось собрание Исполнительных комитетов Советов. Умеренные обратились за помощью к армии. Они умоляли реакционного генерала Половцева об отправке для их защиты лояльных войск, расквартированных в пригородах – ведь политические дискуссии не оказали влияния на всех окрестных солдат. «Теперь, – вспоминал позднее Половцев с иронией, – я мог действовать в роли спасителя Совета».
Снаружи все еще раздавались крики десятков тысяч человек, теперь касающиеся самого Церетели. Популярный большевик Зиновьев вышел успокоить их шутками и дружелюбием и попросил разойтись. Но разубедить всех он не смог, и решительная группа протестующих внезапно ворвалась в Екатерининский зал, где собрался запуганный Совет.
В ответ на это вторжение некоторые из членов Совета, как изящно сформулировал Суханов, «не показали достаточного мужества и самообладания». Они скрылись от тех, кто требовал, чтобы они взяли власть.
С поразительным апломбом Чхеидзе вручил одному из перебивших его протестующих официальное требование отправиться домой, повергнув того в тишину.
«Пожалуйста, прочтите это внимательно, – сказал он, – и не прерывайте наше заседание».
Совет взывал не только к армии, но и ко флоту. Немного позднее 7 часов вечера помощник морского министра Дудоров, чтобы напугать кронштадтцев, вызвал четыре миноносца. Беспрецедентный рост напряженности привел к появлению приказа о том, чтобы «ни один корабль без вашего на то приказания не мог идти в Кронштадт, предлагая не останавливаться даже перед потоплением такого корабля подводной лодкой».
Но сообщение было перехвачено левым Центральным комитетом Балтийского флота. Он заставил командира Вердеревского ответить: «Приказания исполнить не могу».
На Марсовом поле казаки напали на кронштадтских матросов.
Совет продолжал спорить. Большевики, левые эсеры Спиридоновой и меньшевики-интернационалисты Мартова, вторя демонстрантам, настаивали на том, что нельзя позволить сохраняться текущему положению. Основное, умеренное направление эсеров и меньшевиков, напротив, твердо стояло на том, что в этой стране, где капитализм все еще недоразвит, буржуазная фаза развития не окончена, пропорциональная доля рабочего движения мала, полностью социалистическое правительство приведет к катастрофе. На данном этапе коалиция была необходима.
В зале Таврического дворца представители рабочих и солдат просили земли для крестьян, мира, рабочего контроля.
«Мы доверяем Совету, но не тем, кому доверяет Совет», – сказал один делегат. «Сейчас, когда кадеты отказались с вами работать, – говорил другой, – мы спрашиваем вас: «С кем вы еще будете сторговываться?»
Снаружи продолжались стрельба и стычки. Засады; внезапные выстрелы и запах пороха. Пулеметы отделяли всадников от лошадей. Табун забрызганных кровью лошадей без всадников носился вдоль набережной, стуча копытами и испуганно косясь по сторонам.
Ранним вечером небо все еще было слишком светло. Внезапно прибыл и вошел во дворец 176-й полк.
Эти сторонники межрайонцев получили призыв «защитить революцию» и прибыли из Красного Села. По случайности первой встреченной ими авторитетной персоной оказался меньшевик Дан. Он был, как всегда, одет в военную униформу и, увидев прибывших солдат, немедленно приказал им выставить часовых. 176-й полк подчинился.
Позднее Суханов высмеял этот эпизод подчинения врагу, одному из тех самых умеренных, которым противостояли прибывшие солдаты. Троцкий, однако, будет настаивать на том, что их решение было стратегически верным, так как оно позволило навести определенный порядок, зная, где находится противник. Так или иначе, примечательная детать исторического момента состоит в том, что убежденные левые сторонники передачи всей власти Советам были направлены противниками Совета для его защиты, пока сам Совет отчаянно сопротивлялся получению власти, которую они хотели ему дать.
Споры о власти усиливались. В 8 часов вечера на Литейном мосту казаки открыли огонь по рабочим: то был не февраль. Стук выстрелов, крики раненых и умирающих, сочащаяся через разводную щель моста кровь. На противоположной набережной от особняка Кшесинской 2 тысячи вооруженных кронштадтцев сломали ворота Петропавловской крепости и взяли военный комплекс под свой контроль. Эффектная, но не эффективная акция: они не знали, что теперь с ним делать. А Совет все продолжал спорить. В Петроград начали прибывать лояльные войска. Среди разбросанных гильз и разбитого стекла лежали мертвые лошади.
К полуночи Совету на выбор были предложены три позиции. Правый Гоц предложил оказывать поддержку остаткам Временного правительства до тех пор, пока Исполком Совета не соберется на пленум. Для левого Мартова «русская буржуазия как целое определенно перешла в нападение на крестьянскую и рабочую демократию»; «история требует, чтобы Совет взял власть в свои руки» – и он призвал к новому радикальному Временному правительству, теперь уже с большинством из представителей Совета. Крайне левый Луначарский требовал передачи всей власти Совету.
Депутаты вставали один за другим, чтобы принять участие в голосовании. За предложение Гоца проголосовали: меньшевик Дан, трудовик Кондратенко, энес Чайковский, эсер Саакьян, и так далее – человек за человеком, группа за группой. Левые боролись за то, чтобы изложить свою позицию, зная, что они все равно проиграют.
Около часа ночи, когда Церетели говорил с трибуны, раздался шум тяжелых шагов. Депутаты поднялись с мест, снова побледнев от страха.
Затем Дан воскликнул с облегчением: «Пришли полки, верные революции, для защиты ее полномочного органа ЦИК».
Прибыл Измайловский гвардейский, затем – Преображенский и Семеновский полки. Их оркестры играли «Марсельезу», которой меньшевики с эсерами начали с восторгом подпевать. Совет был спасен, ему не надо было теперь захватывать власть.
Прибывшие солдаты были стойки, но встревожены недавно услышанной и еще не публичной информацией: новостью о том, что Ленин был шпионом.
Июльские дни откликнулись эхом в крупных провинциальных городах, свидетельствуя о нестабильности ситуации в них – особенно в тех, где гарнизону угрожала переброска на фронт: в Саратове, Красноярске, Таганроге, Нижнем Новгороде, Киеве, Астрахани. В Нижнем Новгороде приказ об организации смотра 62-го пехотного резервного полка вечером 4 июля привел к столкновениям между лояльными и недовольными солдатами и нескольким смертям. 5 июля бунтовщики избрали Временный комитет и на короткое время захватили власть над городом. В Иваново-Вознесенске, центре текстильного производства с воинственным рабочим классом, Совет ненадолго взял всю власть.
В других городах, однако, не происходило событий серьезнее наскоро организованных митингов. К примеру, в Москве, втором городе страны, большевики выпустили вялый призыв к шествию с требованием передачи власти Советам 4 июля. Оно было тут же запрещено Московским Советом, и большинство рабочих ему подчинилось. Многие большевики, должно быть, тоже были бы рады покончить с этим делом, но, понимая, что их недавно радикализовавшиеся и полные энтузиазма младшие товарищи все равно, скорее всего, проведут какую-нибудь акцию, они с неохотой присоединились к бесцельной и весьма жалкой демонстрации.
В Петрограде между 2 и 3 часами ночи большевистский ЦК выпустил текст, который сами руководители охарактеризовали как «призыв» к рабочим и солдатам прекратить уличные демонстрации; на самом деле, то было санкционирование свершившего факта в условиях спада движения.
Утром 5 июля на последней странице «Правды» неубедительно объяснялось «решение» партии прекратить демонстрации – будто партия приняла такое решение и вообще могла это сделать. Оно было утверждено, потому что «цель демонстрации достигнута. Лозунги передового отряда рабочего класса и армии показаны внушительно и достойно». Внушительно – возможно; но большевики слишком долго колебались относительно того, уместно ли их «показывать» таким образом.
В любом случае цели лозунгов, мягко говоря, достигнуты не были.
Рассвет 5 июля. Власти развели мосты. Их концы целят в небо, отрезая путь мятежникам.
Едва Ленин покинул типографию «Правды», как арестовывать его приехали лоялистские солдаты. Вместо него они схватили рабочих, обыскали материалы и разбили оборудование, вопя о шпионах, германских агентах и измене.
Днем ранее, когда Переверзев распространял истории о мнимом предательстве Ленина, сочувствующий большевикам сотрудник его министерства уведомил об этом ЦК, который потребовал от Исполкома немедленно прекратить клевету. В силу остаточной солидарности, из-за сомнений в правовых процедурах или для того, чтобы избежать возбуждения в городе, Церетели и Чхеидзе позвонили в петроградские газеты. Они потребовали не публиковать неподтвержденные обвинения.
Большинство неохотно согласилось. Но утром 5 июля, в то утро, когда прибыли солдаты, первая страница крайне правой желтой газетенки «Живое слово» гласила: «Ленин, Ганецкий и Козловский – немецкие шпионы».
Теперь ничто не могло остановить слухи.
Керенский быстро дистанцировался от публикации, но он скромничал: 4 июля он уже писал с фронта Львову (который опровергал это), что «необходимо ускорить опубликование сведений, имеющихся в руках министра иностранных дел». По-византийски изощренные детали диффамации основывались на показаниях некоего лейтенанта Ермоленко и купца З. Бурштейна. Последний утверждал, что германская шпионская сеть в Стокгольме, возглавляемая превратившимся в немецкого патриота марксистским теоретиком Парвусом, поддерживала связи с большевиками. Ермоленко, со своей стороны, клялся, что слышал о роли Ленина от сотрудников германского генерального штаба, будучи военнопленным, которого немцы (возможно, в результате замысловатого ряда ошибок) пытались рекрутировать, в успехе чего, по его словам, он их в конце концов уверил.
Эти утверждения были смесью лжи, выдумки и тенденциозности. Ермоленко был странным человеком, в лучшем случае фантазером, а Бурштейна даже его кураторы от правительства описывали как не заслуживающего доверия. Досье было подготовлено озлобленным бывшим большевиком Алексинским, имевшим столь сильную репутацию склочника и недобросовестного человека, что ему даже было отказано в баллотировании в Совет. Мало кто из серьезных людей, даже правых, верил тогда чему-либо из этого, что объясняет, почему некоторые не самые гнусные, или просто осторожные, правые были злы на «Живое слово» из-за публикации.
Тем не менее в ближайшей перспективе эффект ее был огромным.
5 июля было днем мрачной реакции. Маятник качнулся в обратную сторону.
В тот день быть левым было опасно. Продавец «Правды» был убит на улице. Казаки и прочие лоялисты осуществляли контроль путем запугиваний и бандитских налетов. Крайне правые торжествовали.
Впрочем, опасность исходила не только со стороны правых, но подстерегала даже в тех местах, которые должны были быть крепостями левых. Партийная активистка Е. Тарасова пришла на одну хорошо знакомую ей выборгскую фабрику; внезапно работницы, с которыми она разговаривала несколькими днями ранее, принялись выкрикивать оскорбления, обзывать ее германской шпионкой и швырять в нее гайки и болты, что привело к сильным ранениям рук и лица. Когда страсти улеглись, те объяснили, что до нее здесь побывал некий меньшевик, аагитировавший против большевиков.
В тот день причины бояться имелись не только у большевиков: левый меньшевик Войтинский описал атмосферу как «оргию контрреволюции», отмеченную «разгулом черносотенства». Эти садисты-вигиланты бродили по улицам и врывались в дома, охотясь за «предателями» и «смутьянами». И они не были лишены народной поддержки. «Публичное мнение, – уныло заметил Войтинский, – требовало жестких мер».
Левые большевики, как Раскольников, приготовились защищать особняк Кшесинской. Некоторые лелеяли иллюзии о возврате к наступлению. Но большая часть руководства понимала серьезность ситуации. В тот вечер Зиновьев настойчиво потребовал, чтобы последние демонстранты в Петропавловской крепости сдали ее. Любой другой курс был бы абсурдной, обреченной провокацией.
В целях безопасности и для подготовки к жесткому преследованию большевики стали расходиться. Многие из высших руководителей намеревались перейти на нелегальное положение до тех пор, пока не выработают план действий.
Три молодые активистки – Лиза Пылаева, Нина Богословская и Елизавета Кокшарова, – переодевшись медсестрами, выскользнули из Петропавловской крепости и унесли партийные фонды и документы под бинтами. Они были быстро задержаны правительственными солдатами, желавшими знать, что лежит в их корзинах. Пылаева усмехнулась и сказала: «Динамит и револьверы!» Мужчина пожурил ее за плохое чувство юмора и пропустил.
Теперь большевистский ЦК проголосовал за то, чтобы «не пересматривать решение о прекращении демонстраций» – снова как будто это они принимали решения, как будто решение об отмене того «решения» имело бы какое-либо воздействие.
Июльские дни закончились.
Лидеры большевиков достаточно нервно отправили представителя в Совет, чтобы удостовериться в его позиции по отношению к партии; Совет, со своей стороны, направил в особняк Ксешинской представителей Исполкома. Те пообещали, что дальнейшие репрессивные меры в отношении партии применяться не будут и что демонстранты, не обвиняемые в конкретных преступлениях, будут отпущены. Большевики согласились отозвать броневики своих сторонников, сдать Петропавловскую крепость (как настаивал Зиновьев, хотя протестующие внутри все еще колебались) и отослать матросов обратно в Кронштадт.
Если Совет формально и самоустранился от дальнейших репрессивных мер, то Временное правительство – нет.
На рассвете следующего дня генерал Половцев направил к особняку Ксешинской и к Петропавловской крепости огромные силы. Восемь бронемашин, Петроградский полк, матросы, кадеты и авиационная школа поддерживались внушавшей ужас тяжелой артиллерией. С ними шла фронтовая бригада самокатчиков (велосипедистов): идея такого вида войск вызывала тогда не улыбки, как сейчас, но ассоциировалась со скоростью и современностью, и все великие державы экспериментировали с велосипедами, которые командир одной британской бригады одобрительно назвал «самой молодой порослью» армии. Прежде чем выступить, все нападающие были возбуждены речами; что характерно, некоторые ораторы были членами Совета.
В 7 часов утра командир дал находившимся в особняке час на то, чтобы сдаться. Военная организация отказывалась. Часть большевиков сумела по Сампсониевскому мосту перебежать в Петропавловскую крепость, наивно полагая, что сможет там обороняться. Пятьсот оставшихся не сопротивлялись. Обрушенный на них огонь был поразительно несоразмерен. Когда правительственные солдаты вошли, чтобы арестовать большевиков, они обнаружили всего семерых членов партии, в спешке жегших бумаги. Вскоре после этого даже укрывшиеся в Петропавловской крепости моряки несчастно согласились сдаться.
В качестве предупреждения остальной армии власти не просто наказали, но и унизили 1-й пулеметный полк, разоружив его и заставив так пройти парадом на глазах гражданского населения. Крупская была свидетелем этой сцены. «Когда они вели под уздцы своих лошадей, в их глазах горела такая ненависть, столько ее было в их медленном марше, что было ясно: невозможно было изобрести более глупого метода наказания», – конечно, если целью правительства был социальный мир.
Даже теперь некоторые радикалы из Петроградского комитета, встретившись в Выборгском районе, хотели продолжать борьбу. Во второй половине дня Лацис с несколькими товарищами пробрался по враждебному городу на завод Рено. Там его ожидал Ленин, скрывавшийся в будке сторожа.
Лацис воодушевленно изложил доводы за созыв всеобщей забастовки.
Со скепсисом и гневом Ленин изложил ему печальную истину. Он настаивал на необходимости оценить масштабы неудачи, понять природу конъюнктуры. Отругав Лациса как непослушного ребенка, Ленин самостоятельно написал призыв вернуться к работе, не доверив эту задачу Петроградскому комитету.
Тем вечером в небольшой выборгской квартире Зиновьев, Каменев, Сталин, Ленин и Подвойский взвешивали ситуацию. Эсеры и меньшевики, заявил Ленин, ясно показали, что они не возьмут власть даже на блюдце: они предпочтут уступить ее буржуазии. Лозунг «Вся власть Советам!», таким образом, устарел. Взамен пришло настаивать в императивном, хоть и громоздком, стиле: «Вся власть рабочему классу во главе с его революционной партией – большевиков-коммунистов!».
В данный момент, впрочем, положение большевиков не позволяло им требовать чего-либо. Самым важным вопросом была безопасность: в ту же ночь кабинет министров выписал ордеры на арест всех «организаторов беспорядков», включая Ленина, Зиновьева, Каменева, Коллонтай и Луначарского. Троцкий с характерным для него блестящим высокомерием вскоре потребует добавить его в этот список, и правительство удовлетворит его просьбу.
Еще и вечером 7 июля, когда трамваи уже были поставлены на рельсы и огни их колебались в отражениях на Неве, в городе были слышны выстрелы. Стрельба в Выборгском районе, внезапный залп у Васильевского острова, стаккато какого-то автоматического оружия. Тайные пути вились на вершинах Петрограда, в мире крыш над дворами, секретные чердачные тропы. «Вероятно, негодяи опять стреляют с крыш», – писал Гарольд Уильямс в «Дейли кроникл». Он знал, что выстрелы, которые он слышал, раздавались в результате зачисток. Красных и повстанцев в лучшем случае разоружали.
Некоторые большевики из списка разыскиваемых действовали открыто, провоцируя правительство взять их. Другие добровольно сдались. Первоначально Ленин решил предстать перед открытым судом. От этой идеи его отговорили несколько товарищей, включая сестру Марию, чувствовавших, что железная реакция в столице может быть для него слишком опасна. Потому он остался на нелегальном положении. Его решение было противоречиво: Каменев и прочие были обеспокоены тем, что так он может выглядеть виновным во вмененном ему шпионаже.
Ленин менял дома товарищей. Сначала он вселился в квартиру некой Маргариты Фофановой, затем – на верхний этаж дома № 17 по Рождественской улице, к семье Аллилуевых. Пытаясь слиться с толпой, он сбрил свою легендарную бороду, одел рабочую куртку и непривлекательную шляпу. 9 июля, все еще находясь в розыске, он полностью покинул Петроград.
То был первый из серии крайне рискованных побегов.
Поздно ночью Ленин и Зиновьев отправились на Приморский вокзал, чтобы встретиться с товарищем Емельяновым, рабочим с оружейного завода. Пробираясь среди обыкновенных запозднившихся пьянчуг и не обращая внимания на хмельные песни, они успели к последнему поезду, отходившему в 2 часа ночи. Сев на ступеньки последнего вагона ехавшего в прохладной ночи поезда, они взялись за поручни. В напряжении они готовы были спрыгнуть в любой момент, броситься в темноту, если только кто-нибудь узнает их и назовет по имени. Они решили: какова бы ни была скорость поезда, рискованнее будет остаться в нем. Лучше прыгнуть. Но до Разлива, родной деревни Емельянова неподалеку от города, они добрались без происшествий.
Там несколько дней они провели в его сарае, но когда полицейские поиски расширились и на эту зону, беглецы через подлесок перебрались в шалаш на пустынном юго-восточном берегу озера Разлив. Зиновьев и Ленин переоделись в финских крестьян, образ которых завершил стог сена близ их грубого жилища. Они переждали те дни. Там, используя один пень в качестве стола, а другой – в качестве стула, Ленин скрывался от людских глаз, страдал от безжалостных комаров и дождя и писал.
Июльские события оставили осадок. Уровень преступности в Петрограде продолжал расти. Но после июльского полувосстания произошел скачок убийств определенного вида – мрачный социальный симптом: убийства на почве политики. Раздраженные перебранки того времени внезапно перерастали в драки и даже вооруженные стычки. После Февраля политические споры были ожесточенны и буйны. Теперь они стали смертельно опасны.
Противостояние проявлялось всюду, иногда в отвратительной форме. Необычные угрозы. Страницы «Петроградского листка» содержали странное предупреждение против уличного самосуда – ультиматум и жестокое предложение от самих старомодных преступников. Они больше не будут ограничиваться грабежом, сказал представитель этих злодеев, но будут «убивать любого, кого встретят в темном переулке». Грабеж будет прелюдией убийства. «Ворвавшись в дом, мы будем не просто красть, но убивать любого, даже детей, и не прекратим нашу кровавую месть, пока не закончатся акты насилия со стороны толпы».
Казалось, что катастрофа Июльских дней отбросила большевиков на годы назад. Стеклов был арестован. Власти провели обыск в доме сестры Ленина Анны Елизаровой. 9 июля схватили Каменева. В последние дни месяца Луначарский и Троцкий присоединились ко множеству большевистских лидеров и простых активистов в Крестах, где надзиратели натравливали преступников на «германских шпионов».
Тем не менее политические узники находили время, место и условия для того, чтобы писать и спорить. Некоторые умеренно левые газеты – «Известия», «Воля народа», «Голос солдата» – все еще воздерживались от комментариев относительно обвинений в шпионаже. Даже кадетское издание «Речь» осторожно заявило, что большевики остаются невиновными, пока не доказано обратное. Разумеется, это не помешало ему поддержать требования правых меньшевиков и эсеров об усилении карательных мер против партии. Не считая таких примеров умолчания, Ленин обвинялся во всех российских СМИ. 11 июля, когда он попытался отвергнуть обвинения в тексте, отправленном в газету Горького «Новая жизнь», вой был оглушительным.
«Контрреволюция победила, – кисло записал Лацис 12 июля, – Советы лишены власти. Озверевшие юнкера начали нападать и на меньшевиков». Левые эсеры тоже стали мишенью для полиции.
Большевистский Московский комитет сообщал о случаях выхода из партии, о «беспорядке в рядах». В Выселках на Украине господствовали «погромные настроения», а партия, раздираемая расколами и истощаемая массовым выходом, «сгорала». Набор новых членов приостановился. Рабочие, сообщал один активист из Колпинского района, «обратились против нас». В шести районах большевики были изгнаны с заводов своими же товарищами по работе. 16 июля один фабричный комитет с Васильевского острова подверг делегацию местных большевиков мрачному ритуальному наказанию, заставив ее присутствовать на похоронах казака, убитого во время беспорядков.
Окончательное присоединение межрайонцев к партии, казалось, слабо компенсировало случившийся крах. Даже некоторые местные ячейки большевиков выступили против собственного руководства. Тифлисский и, среди прочего, Выборгский исполнительные комитеты партии выразили полную поддержку Совету и потребовали от большевистских лидеров, чтобы те сдались.
Среди поражений случались и победы. Самой важной было полевение Латвии, где большевики контролировали Советы рабочих и безземельных крестьян и сохраняли верность бескомпромиссной линии. Здесь Июльские дни отозвались противостоянием в Риге между латвийскими стрелками и одним из «батальонов смерти», штурмовым отрядом режима, что повлекло за собой несколько убитых с обеих сторон. Сразу после этого, с 9 по 19 июля, состоялась 5-я конференция латвийской социал-демократии, и большевики укрепили свои позиции, перейдя к мерам контроля над обществом в целом – распределению еды, местному управлению и так далее. Латвийская партия действовала уже как теневое правительство. Впрочем, такое доверие большевикам было отклонением от нормы.
Наиболее опасен был определенный подъем ультраправых антисемитских погромщиков по всей стране. Группа под названием «Святая Русь» издавала газету «Гроза», постоянно призывавшую к насилию. Уличные агитаторы изливали гнев на евреев.
Из своего укрытия в те ужасные дни Ленин слал товарищам статьи, где каждый раз подчеркивал свою невиновность в шпионаже. Он принимал посетителей, проделавших путешествие к уединенному берегу, пока сын Емельянова караулил у темной воды, чтобы подать условный сигнал – птичий крик, – если появятся незнакомцы.
Ленин подготовился к смерти от рук реакции. «Entre nous, – писал от Каменеву, – если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку «Марксизм и государство».
Его не укокошили, и вскоре в Финляндии ему представился шанс дополнить эту тетрадку о государстве и революции.
Уличные правые, возможно, и усилились непосредственно после Июльских дней, но Временное правительство – нет. Наоборот, раскол внутри него до сих пор не был преодолен.
8 июля в условиях разрыва с кабинетом социалистов подал в отставку премьер-министр Львов. На замену себе он пригласил единственного человека, который хоть отдаленно казался способным преодолеть разрыв, принадлежа одновременно Думе и Совету – Керенского.
Керенский, конечно, согласился. Он взялся за сложную задачу составления нового коалиционного правительства.
В безумные первые дни культа Керенского поэтесса Марина Цветаева сравнивала объект всеобщего обожания с Наполеоном:
И кто-то, упав на карту,
Не спит во сне.
Повеяло Бонапартом
В моей стране.
Теперь, месяцы спустя, Ленин на страницах «Рабочего и солдата» тоже доказывал, что правление Керенского было бонапартистским – но для него это было не лестное определение. Он использовал термин так же, как Маркс и Энгельс, технически, чтобы описать «лавирование опирающейся на военщину… государственной власти между двумя враждебными классами и силами, более или менее уравновешивающими друг друга». Для Ленина выродившийся бонапартизм Керенского сводился к балансированию между противоположными общественными силами.
Катастрофу на фронте скрывать было уже невозможно. В тот же день, когда Керенский стал премьер-министром, он назначил храброго генерала Корнилова командующим Юго-Западным фронтом, на котором русские войска разлагались особенно стремительно. В данном решении убедил его делегат правительства на этом фронте, Борис Савинков.
Савинков играл важную политическую роль в те неспокойные месяцы. К тому времени он проделал огромное политическое странствие. В годы, предшествовавшие революции 1905 года, он был не просто эсером, но ярким и известным активистом Боевой группы – террористического крыла партии эсеров – и участвовал в убийстве нескольких царских чиновников. После 1905 года он стал писать чувственные романы. Наступление войны пробудило в нем безудержный шовинизм и милитаризм; в эмиграции он вступил во французскую армию и возвратился в Россию в апреле 1917 года, где сблизился с Керенским. Хотя он и считал целесообразным использование комиссаров как представителей народа при разрешении противоречий между солдатами и офицерами, Савинков, при его фанатично авторитарном патриотизме, был сторонником совершенно безжалостных дисциплинарных мер – вплоть до военной диктатуры (и, кажется, включая ее).
При назначении Корнилов, железный сторонник дисциплины, потребовал полномочий казнить бегущих солдат. В действительности, даже до получения этого не слишком почтительного запроса, Керенский уже разрешил командирам стрелять по отступающим солдатам, а через несколько дней правительство восстановило смертную казнь на фронте, как и просил Корнилов. Тем не менее, когда детали конфронтации Корнилова и Керенского просочились в прессу, репутация Корнилова как жесткого правого деятеля укрепилась как среди врагов, так и среди друзей.
16 июля Керенский в компании Савинкова и его близкого коллеги Максимиллиана Филоненко, эсера и комиссара 8-й армии, встретился с русским высшим командованием в могилевской ставке, чтобы оценить военную ситуацию. Корнилов не присутствовал – по его словам, хаос и разложение войск на его фронте не позволили ему это сделать – и передал свой достаточно мягкий отчет по телеграфу. Однако большинство присутствовавших генералов, включая Алексеева, главнокомандующего Брусилова и командующего Западным фронтом Деникина, были совсем не так сдержанны.
В особенности за развал армии проклинал революцию Деникин. Перед ошеломленным Керенским он ругал комиссаров, протестовал против Приказа № 1, осуждал подрыв авторитета. Генералы настаивали на отмене всех подобных атрибутов двоевластия.
Потрясенный Керенский по пути в Петроград, где ему предстояло прибегнуть к привычному актерству на похоронах убитых в Июльские дни казаков, решил, что тяжесть ситуации заставляет заменить Брусилова на посту главнокомандующего Корниловым. Через два дня он передал армию из рук вдумчивого, относительно свободомыслящего кадрового офицера бескомпромиссному и амбициозному контрреволюционеру.
Правые оппозиционеры, ободренные недавними событиями и ненавидящие текущее состояние страны, жаждали реакции, все более открыто мечтая о диктатуре.
18 июля правительство Керенского переехало в Зимний дворец. В оскорбительном тоне оно потребовало от Совета покинуть Таврический дворец, чтобы освободить место для 4-й Государственной думы. От этого запроса нельзя было отказаться.
19 июля Всероссийский съезд торговцев и промышленников сделал выпад в сторону правительства за то, что оно «позволило отравить русский народ». Он потребовал «полностью порвать … с диктатурой Совета» и открыто задавал вопрос, «нужна ли диктаторская власть для спасения родины». Подобные нападки на Совет могли отныне только усиливаться. «Возьми власть», – требовали улицы, – и Совет отклонил это предложение. Теперь от него уходила и та власть, которую он имел.
По настоянию кадетов Керенский принял ряд законов, налагавших жесткие ограничения на публичные митинги. Кончился короткий период терпимости по отношению к украинскому и финскому национализму: Россия наращивала силу на финской территории после того, как была провозглашена полунезависимость страны, а теперь, 21 июля, был распущен ее парламент, что привело к союзу финских социал-демократов (имевших в нем большинство) с большевиками. «Русское Временное правительство, – бушевала социал-демократическая газета Työmies, – вместе с реакционной финской буржуазией нанесла удар в спину парламенту и всей финской демократии».
В Петроград реакция пришла в то время, когда повсюду в селе крестьянские бунты становились все более кровавыми и продолжалась анархия, особенно по причине ненавистной войны и катастрофического наступления, стоившего сотен тысяч жизней. 19 июля в уездном городе Саратовской губернии Аткарске группа разозленных нижних чинов, ожидавшая поезда на фронт, побила фонари на станции и с оружием на изготовку начала охоту на вышестоящих офицеров, пока авторитетный сослуживец не вмешался и не отдал приказ об аресте последних. Бунтующие солдаты задерживали своих офицеров, угрожали им и даже убивали их.
Возможно, относительно спокойная телеграмма Корнилова от 16 июля убедила Керенского в представлении о том, что в лице генерала он мог найти соратника. Вскоре эти надежды полностью развеялись. 19 июля новый главнокомандующий прямо потребовал полной свободы действий, ограниченной лишь ответственностью «перед собственной совестью и всем народом». Его люди тайно передали сообщение прессе, дабы публика могла восхититься его жесткостью.
Керенский начал опасаться, что он создал чудовище. Он это и сделал.
Не у одного него усиливалась тревога. В тот же месяц, вскоре после восхождения Корнилова, анонимный «настоящий друг и товарищ» передал Исполкому Совета немногословную пророческую записку: «Товарищи! Пожалуйста, прогоните этого сукиного сына генерала Корнилова, иначе он разгонит вас своими пулеметами».
Какое-то время Керенский не замечал оживления реакции из-за собственных усилий сформировать правительство. Задача потребовала нескольких попыток, но 25 июля Керенский наконец-таки смог совершить инаугурацию второго коалиционного правительства. Оно включало девять министров-социалистов: незначительное большинство, но все кроме Чернова происходили из правых крыльев своих партий. Кроме того, что немаловажно, они входили в кабинет как отдельные лица, а не представители своих партий или Совета.
Новое правительство, включая этих министров, фактически не признавало власть Совета. С двоевластием было покончено.
Именно в этом отчетливо враждебном климате большевики проводили отложенный 6-й съезд.
Вечером 26 июля в частном помещении в Выборгском районе собрались 150 большевиков со всей России. Встреча проходила в обстановке крайней напряженности и полулегальности, без руководства, находившегося под арестом или в подполье. Два дня спустя после начала съезда правительство запретило признанные вредными по соображениям безопасности и военного времени собрания, и съезд без лишнего шума перебрался в рабочий клуб в юго-западных пригородах.
В окружении врагов большевики были рады любым проявлениям солидарности. Пришедшим левым меньшевикам вроде Ларина и Мартова адресовали восторженные приветственные речи, хотя гости не только солидаризовались с ними, но и упрекали их.
Но по мере того, как проходили дни партийного собрания – тайного, ограниченного, беспокойного, как и сама партия, – кое-что стало проясняться. В действительности конец света не наступил. Настроения были тяжелыми, но более оптимистичными, чем двумя неделями ранее. Июльские дни нанесли большевикам рану, но эта рана была неглубокой и быстрозаживающей.
Страх даже значительно более умеренных социалистов перед нападениями правых привел к тому, что перед лицом осязаемой контрреволюции местные Советы начали смыкать ряды и даже защищать большевиков как собственное, пусть и скандальное, левое крыло. В апреле у партии было 80 тысяч членов в 78 местных организациях; теперь, после июльского кризиса и недолгого деморализующего бегства членов, их все еще было 200 тысяч в 162 организациях. В Петрограде их насчитывалась 41 тысяча; примерно столько же – в районе уральских шахт, хотя в Москве и окрестностях большевиков было меньше, а сами они – политически более умеренны. Но меньшевики – партия Совета, все еще важнейшего института, – наоборот, имели 8 тысяч членов.
В последние два дня июля после затяжной дискуссии относительно ленинского анализа ситуации и предложения большевики отбросили лозунг «Вся власть Советам!». Они начали обсуждать новый курс. Курс, который основывался не на силе и потенциале Советов, но на прямом захвате власти рабочими и партией.
