Глава 6
Июнь: начало краха
В первый день июня Военная организация большевиков провела встречу с представителями кронштадтских частей и утвердила план гарнизонной демонстрации. Военная организация отослала Центральному комитету список полков, которые, как предполагалось, она сможет убедить встать на ее сторону. Вместе они насчитывали 60 тысяч человек.
В тот момент ЦК был занят государственными делами: с 3 по 24 июня в Петрограде должен был проходить I Всероссийский Съезд советов рабочих и солдатских депутатов, запланированный в начале апреля как Всероссийская конференция Советов. 777 его депутатов состояли из 73 неприсоединившихся социалистов, 235 эсеров, 248 меньшевиков, 32 меньшевиков-интернационалистов и 105 большевиков. Конгресс быстро избрал новый Исполнительный комитет, в котором господствовали эсеры и меньшевики.
Почти сразу же, как только открылось заседание, пышущий гневом Мартов обрушился на своих товарищей-меньшевиков. Он осудил сотрудничество Церетели с Временным правительством, частично из-за недавней высылки его швейцарского товарища Роберта Гримма. В зале заседаний он взывал к меньшевикам: «Вы, мои прошлые товарищи в революции, с теми ли вы, кто дает карт-бланш своему министру на высылку граждан любой категории?»
От меньшевиков пришел неожиданный ответ: «Церетели – не министр, а совесть революции!»
Тогда, как с восхищением пишет Суханов, Мартов – «тонкий, смиренный, немного нескладный» – храбро осадил «ненасытное, визгливое чудище» толпы. Нападки его собственной партии были столь безобразны, что сам Троцкий, едва ли близкий ему товарищ, поспешил поддержать раскритикованного интернационалиста. «Да здравствует достойный социалист Мартов!» – воскликнул он.
Речь Церетели, напротив, вызвала «бурные непрекращающиеся аплодисменты» его фракции. Она стала свидетельством перехода умеренных руководителей партии на позиции, близкие «государственническим». Апрельский кризис укрепил уверенность той части меньшевиков, которая считала участие социалистов во власти необходимым элементом авторитетного правительства, с одной стороны, и способом достижения своих политических целей, с другой. Параллельно с этой уверенностью укрепилось и их представление о самих себе как о хранителях самого государства – государства, которое может выполнить стоящие перед ним задачи.
Между тем нельзя сказать, что государственная власть шла от успеха к успеху. После месяца существования правительственной коалиции настроения в стране ужесточались: недовольство в деревне, в городах и на фронте возросло до такого уровня, что грозило вызвать серьезную социальную напряженность. Продолжался рост городской преступности и насилия, усиливался дефицит; лошади, из последних сил тащившиеся в транспортном потоке петроградских улиц тех летних дней, были похожи на скелеты; люди голодали.
Несмотря на все это, Ленин, испытывая терпение некоторых левых членов его партии, придерживался своей терпеливой программы «объяснения» оппозиции большевиков по отношению к правящей коалиции и того, что, как он считал, было истинной причиной социальных проблем. На съезде он заявил: «причина анархии» – это «обманные проделки» буржуазии.
Вопреки такой непримиримости, 4 июня министр почты и телеграфа Церетели перед собранием делегатов оправдал сотрудничество Советов с буржуазией. Он сказал, что в настоящий момент в России нет политической партии, которая была бы готова взять власть.
На что из глубины зала прозвучал немедленный ответ.
«Есть!» – прокричал Ленин.
4 июня левое крыло большевиков продемонстрировало свою силу. На Марсовом поле в Петрограде партия провела демонстрацию в честь погибших во время Февральской революции. Военная организация привлекла наряду с кронштадтскими моряками сотни солдат из Московского, Гренадерского, Павловского, Финляндского, 6-го инженерного, 180-го пехотного и 1-го пулеметного полков. Семашко в своей речи от лица Военной организации целенаправленно восхвалял радикализм Кронштадта, обращаясь к аудитории, в числе которой был Крыленко из большевистского ЦК, выражавший опасения и недовольство солдатами, что так раздражало радикалов.
Два дня спустя, на объединенной встрече ЦК и Исполнительного комитета Петроградского Совета, Военная организация вновь предложила организовать вооруженную демонстрацию. В этот раз Ленин был за; Каменев, хоть и осторожно, выступил против, равно как и несколько других членов ИК, включая Зиновьева. Даже Крупская заняла позицию, отличную от ленинской: на ее взгляд, демонстрация не могла получиться мирной, поэтому, учитывая риск выхода событий за рамки партийного контроля, не следовало их торопить.
В конце концов руководители не приняли никакого решения. Оно будет вскоре принято за них.
Партия большевиков была самым крупным и организованным, но не единственным объединением крайне левых. Левее их самих стояли различные по размерам, уклону и влиятельности группы анархистов. Анархизм, определенно не бывший массовым течением, пользовался тем не менее точечной поддержкой в разных уголках империи, в том числе в гарнизонах таких городов, как Одесса и Петроград.
Там, в столице, наиболее радикальны и влиятельны были анархо-коммунисты. Некоторые его лидеры – пылкий, неряшливый, харизматичный Иосиф Блейхман, говоривший на родном русском с милым публике «еврейско-американским акцентом» (как выразился Троцкий); или Аснин, уважаемый боец 1-го пулеметного полка, чернобородый бывший вор, обликом напоминавший готического ковбоя: широкополая шляпа, пистолеты и так далее, – пользовались уважением.
В том же хаотическом постфевральском потоке экспроприаций, в котором большевикам достался особняк Кшесинской, эти революционеры захватили и переоборудовали дачу чиновника П. П. Дурново на Выборгской стороне. Ее сады превратились в парк с площадкой для местных детей, а здание было завешено черными знаменами с лозунгами «Смерть всем капиталистам!». Дом стал штаб-квартирой нескольких групп, включая районный союз пекарей, объединение нескольких крайне левых эсеров-максималистов и анархо-большевистский коллектив, громко именовавший себя Советом петроградской народной милиции. Чтобы улучшить условия печатания своих листовок, 5 июня он постановил отправить 80 вооруженных членов на занятие типографии правой газеты «Русская воля». Спустя всего день два полка с легкостью выдавили их. Но власти были взбешены. Они решили, что не будут мириться с этими анархистами.
7 июня министр юстиции П. Н. Переверзев установил им крайний срок в 24 часа на то, чтобы покинуть поместье. Анархисты призвали на защиту рабочих Выборгской стороны. Показателем их авторитета и исторического момента служит то, что следующий день увидел внушительную вооруженную демонстрацию поддержки. В их защиту вышло несколько тысяч рабочих; приостановили работу 28 заводов.
В Совете сразу же проявились противоречия. Исполком под давлением рабочих делегаций потребовал от Переверзева отменить ультиматум, пока ИК не рассмотрит этот вопрос по существу; одновременно был выпущен призыв рабочим вернуться к работе. В то же время делегаты Всероссийского съезда Советов подавляющим числом голосов проголосовали за полную поддержку и всестороннее сотрудничество с правительством Львова, а также запретили вооруженные демонстрации без санкции Совета.
Такая его приверженность сохранению порядка предоставила большевикам отличную возможность для агитации; партия поспешно перенесла на вечер того же дня, 8 июня, дискуссию между ЦК, Петроградским комитетом, Военной организацией и представителями полков, профсоюзов и заводов относительно предложения Военной организации. Теперь 131 голосом против 6 с 22 воздержавшимися участники встречи согласились с тем, что момент был благоприятен для организации демонстрации.
Масштаб этого большинства, однако, не отменял тревоги. На вопрос о том, склонны ли люди в целом выйти на улицу и не выйдут ли массы против оппозиции в Совете, ответы были намного менее однозначны. По первому пункту большинство ответило утвердительно, но лишь 58 голосами против 37 с почти таким же количеством воздержавшихся (52), как и голосовавших за. По второму вопросу перевес был крошечным: 47 против 42. Но на этот раз среди не отличавшихся апатией активистов воздержавшихся было почти столько же, сколько проголосовавших за и против вместе – 80. Голосование показало огромную неуверенность в исходе демонстрации в случае неодобрения ее со стороны Совета.
Тем не менее решение было принято. Манифестация должна была начаться в 2 часа пополудни в субботу 10 июня; другими словами, на ее организацию оставался лишь один день. Призыв необходимо было распространить следующим утром. Наскоро был подготовлен специальный выпуск ежедневной газеты Военной организации «Солдатская правда» – более прямого и резкого издания, рассчитанного на менее образованного читателя, нежели «Правда», – с маршрутом, инструкциями и лозунгами. Основным требованием должно было стать уничтожение двоевластия и передача всей власти Советам.
В ту же ночь, по другому делу, власти арестовали редактора фронтовой газеты Военной организации большевиков «Окопная правда» Хаустова и обвинили его в измене за направленные против наступления публикации. Как мы увидим, его задержание не обойдется без последствий.
Естественно, анархо-коммунисты полностью поддержали грядущую демонстрацию. Позднее тем же вечером о планах были осведомлены межрайонцы; поддержав Троцкого, а не Луначарского, они проголосовали за присоединение к подготовке манифестации. По всей столице в военных частях и на фабриках большевистские агитаторы ставили на голосование резолюции за выход на улицы – и в большинстве случаев проводили их; не в последнюю очередь потому, что призыв большевиков передать всю власть Советам, где они были меньшинством, казалось, не был узкопартийным.
Однако одна важная группа оставалась в тени. Сложно поверить, но – было ли это досадной оплошностью или какой-то плохо продуманной махинацией – партийные организаторы не предупредили своих собственных товарищей, большевиков – делегатов Всероссийского съезда Советов.
Около 3 часов дня 9 июня большевистские листовки с призывами к демонстрации оказались на улицах. Немедленно коалиционное правительство, призвав к законности и порядку, предупредило, что сила будет встречена ответной силой. Только теперь, когда информация распространилась, большевики – делегаты съезда узнали о планах. Многие, находясь в целом на более правых позициях, чем их петроградские товарищи, сомневались в политической стороне решения; кроме этого, что неудивительно, они были взбешены таким отношением к себе.
На чрезвычайной встрече с представителями ЦК, включая Виктора Ногина, они четко выразили свой гнев. «Вот я, будучи представителем, только сейчас узнал, что организуется такая демонстрация», – сказал один из них. Они настаивали, чтобы Ногин, сам противник шествия, отговорил ЦК от выбранного курса.
Исполнительный комитет Совета также делал все, что мог, дабы предотвратить манифестацию. Многие в Совете боялись, что любая подобная вооруженная провокация спровоцирует кровавые стычки с правыми и усилит реакцию; они опасались также, что демонстрация предвещает попытки некоторых большевиков взять власть. И действительно, на левом крыле партии имелось меньшинство, включавшее старых большевиков Лациса, Смилгу и Семашко, интересовавшееся, не сможет ли акция и впрямь помочь захватить городские коммуникации – а возможно, даже и власть.
Вечерело в атмосфере бурных дебатов, недоразумений, приготовлений. Поползли ложные слухи о том, что Керенский приготовил войска для подавления любого шествия. Чхеидзе, Гоц, Церетели и Федор Дан из Президиума съезда Советов отчаянно призывали к порядку. Луначарский и другие межрайонцы пытались помешать съезду принять меры против демонстрации, затягивая процесс, кажется, в надежде, что благоразумие возобладает над большевиками.
В 8.30 вечера Зиновьев, Ногин и Каменев добрались до особняка Кшесинской и рассказали о настроениях партийных делегатов. Большевистское руководство поспешно собралось на встречу. Ввиду напряженности ситуации противники манифестации громко требовали ее отмены. Но, несмотря на растущую оппозицию, участники встречи четырнадцатью голосами против двух решили продолжать приготовления.
Через несколько часов поздно собравшийся съезд Советов без участия межрайонцев и большевиков единогласно осудил последних за их планы. Он призвал: «Ни одной демонстрации сегодня», – и запретил любые подобные акции на три дня. Чтобы проследить за выполнением решения, он быстро назначил орган с прекрасным названием – Бюро по противодействию демонстрации. Силы ее противников росли и укреплялись в гневе.
Наконец в 2 часа ночи уже 10 июня крайне возбужденные Ленин, Зиновьев и Свердлов встретились с Ногиным, Каменевым и большевистской делегацией съезда, которые потребовали от присутствующих остатков ЦК – всего пяти членов – отмены его планов.
ЦК проголосовал. Каменев и Ногин были непреклонны в своей позиции. Зиновьев прежде переменил сторону, поддержав предложение; сейчас, в сумбурные последние минуты, он переметнулся обратно. Свердлов и Ленин воздержались.
С чувством, которое можно охарактеризовать лишь как беспокойное облегчение, Центральный комитет тремя голосами за с двумя воздержавшимися отменил демонстрацию.
Голосование было смехотворно крошечным. Не было членов ни Петроградского комитета, ни самой Военной организации. Если бы в эти последние секунды, когда было принято решение, имелась какая-либо оппозиция, процесс легко и обоснованно мог быть денонсирован как не имевший кворума и недемократичный. Но Ленин не стал возражать. Демонстрация была отменена.
Унизительная беспорядочная спешка. Несчастные большевики отчаянно пытались уведомить партийные организации и кадры, а также самих анархо-коммунистов об отмене акции. В 3 часа ночи сообщение получили партийные типографии. Спешно они перекроили макет «Правды» и «Солдатской правды» – переместили и изменили материалы, удалив инструкции относительно демонстрации. На рассвете партийные активисты бросились к фабрикам и казармам, чтобы выступить против того, за что они столь добросовестно агитировали несколькими часами раньше.
Делегаты съезда Советов тоже рассеялись по Петрограду, призывая рабочих и солдат не выходить на улицы. Некоторые местные комитеты приняли резолюции, в которых заявлялось, что, хоть они и отказались от участия в демонстрации, сделано это было в ответ на требование большевиков, а не из-за решения съезда Советов или Коалиционного правительства.
Большевики тоже не смогли избежать осуждения. Таким крутым поворотом их сторонники на заводах, в казармах и во дворах Выборгской стороны были приведены в ярость и бранили партию. Неустойчивые члены, сообщали принадлежавшие самим большевикам «Известия», сыплют оскорбления на головы своих руководителей. «Солдатская правда» умывала руки: она подчеркивала, что приказ пришел свыше. Сталин и Смилга в качестве протеста против крайне спорного голосования без их участия поставили вопрос о своем выходе из ЦК (предложение было отклонено). Лацис с отвращением сообщал, что члены партии рвут свои билеты. Видный большевик Флеровский, находившийся в Кронштадте, описал гнев своих товарищей-матросов в то утро как «одни из самых неприятных» часов своей жизни. Отговорить их от односторонней демонстрации он сумел, лишь предложив направить в Петроград делегацию, чтобы узнать о происходящем непосредственно у ЦК.
Большевистскому руководству надо было многое объяснить.
На чрезвычайной комиссии меньшевиков и эсеров 11 июня Церетели предоставил трибуну гневу умеренных. Последние события, сказал он, свидетельствуют о переходе большевистской стратегии от пропаганды к открытым попыткам вооруженного захвата власти; по этой причине он призвал к запрету партии.
Дискуссия продолжилась на съезде.
Федор Дан, искренний высокопоставленный меньшевик на излете пятого десятка, служивший хирургом на войне, считал себя антивоенным «циммервальдцем», близким к левым меньшевикам интеллектуально и лично – его жена Лидия была сестрой Мартова. После Февраля, однако, он занял позицию революционного оборончества, утверждая, что новая революционная Россия может и обязана выстоять до конца войны. Несмотря на определенный левый уклон, Дану, бывшему сторонником «демократии» – демократических масс, – приходилось (по его мнению, вынужденно) сотрудничать с Временным правительством; он поддержал назначение Церетели на пост министра почты и телеграфа в мае. Но, невзирая на эту солидарность с товарищем по партии и на вызванные ею едкие нападки со стороны большевиков, сейчас вместе с Богдановым, Хинчуком и некоторыми другими однопартийцами он возражал Церетели слева.
Скорее из принципа революционной демократии, чем по причине какой-то особенной поддержки большевиков он противостоял карательной позиции Церетели. Группа Дана предложила компромисс. Вооруженные демонстрации должны быть запрещены, а большевики – осуждены, но не запрещены официально.
В отсутствие Ленина от лица большевиков говорил Каменев – интересный выбор, учитывая его последовательное сопротивление так и не состоявшейся демонстрации. Теперь он не очень убедительно настаивал на том, что шествие предполагалось мирным и не должно было призывать к захвату власти. Кроме того, оно было отменено по требованию съезда. Из-за чего же, – спрашивал он хладнокровно, – вся эта суета?
Умеренное предложение Дана и наивная искренность Каменева, казалось, разрядили ситуацию. Но тогда, нарушив порядок, слово опять взял Церетели.
«Он бел как лист бумаги, – сообщала «Правда», – и очень возбужден. Царит напряженная тишина».
Церетели пошел напролом. Он заявил: большевики были заговорщиками. Чтобы противостоять их планам, потребовал он еще раз, их необходимо разоружить и покарать по закону.
Атмосфера накалилась. Когда Каменев встал для ответа, все взоры обратились на него. Если Церетели настаивает на своих заявлениях, – довольно впечатляюще воскликнул он, – пусть он немедленно арестует и допросит самого Каменева. После этого ответа большевики покинули зал.
В их отсутствие дискуссия получилась желчной. Сторону Церетели заняли Авксентьев, Знаменский, Либер и многие другие правые социалисты, включая Керенского. Им противостояли центристы, левые эсеры, трудовики, меньшевики, а также крайне левые межрайонцы. Некоторые, подобно Дану, опирались на принципы демократии; другие отмечали недоказанность обвинений Церетели относительно заговора; иные – красноречивее прочих Мартов – подчеркивали, что масса рабочих по многим вопросам поддерживала большевиков, и что, следовательно, задача более умеренных социалистов состоит в том, чтобы переманить этих рабочих на свою сторону, а не умножать мучеников слева.
Когда дело дошло до принятия решения, эсеры и меньшевики полностью согласились с компромиссом Дана. Репрессивная резолюция Церетели была отклонена.
На чрезвычайной встрече большевистского Петроградского комитета Ленин пытался обосновать отмену шествия. Снова он подчеркнул необходимость «максимального спокойствия, осторожности, самообладания и организации», но теперь он утверждал также – как и Церетели, но с совершенно другой политической позиции, – что революция перешла на новую стадию.
Ленин не оправдывался и не признавал ошибок, кроме как в самом абстрактном виде. Это никогда не было в его стиле. Напротив, он утверждал, что у ЦК «не было альтернативы» призыву к отмене акции по двум причинам: потому что Совет сам «формально запретил» ее и потому что, по сведениям надежных источников, огромная группа черносотенцев строила планы насильственного столкновения, чтобы развязать контрреволюцию.
Первый аргумент был необычен для человека, который всегда без сомнений нарушал закон и порядок, если считал это оправданным. Что касается второго, подчеркнул Лацис, каждому было известно о возможности контрдемонстрации. «Если мы… не готовы, – сказал он, – то надо было отнестись к решению вопроса о демонстрации отрицательно с самого начала».
В действительности Ленин блефовал. Нехарактерно для него было не просто воздержание от голосования об отмене – нехарактерно было устранение от ответственности; если, как он утверждал, у него не было выбора, почему он не голосовал против акции?
Володарский, Слуцкий, безудержный Лацис и многие другие высмеяли ЦК и виновных, по выражению Томского, «в недопустимом колебании». Наумов из большевистской делегации Совета озвучил настроения ультралевых, самоуверенно заявив, что был бы рад, если бы руководство было снято, потому что «надо верить только в себя и в массы». «Если правильна была отмена, то когда же мы поступили неправильно, когда мы допустили ошибку?..»
Вопрос был уместен. Левые социалисты, хоть это касается не их одних, всегда были склонны преувеличивать свои успехи – едкая юмористка Надежда Тэффи пошутила: «Ленин, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: «Было нас восьмеро», – у них не слишком хорошая история признания собственных ошибок. Вероятно, причиной тому страх, что сама вероятность их совершения подрывает авторитет. Привычный метод левых состоит в том, чтобы грубо отрицать оплошности; потом, как можно позже после того, как осядет всякая пыль, – мимоходом вставить ремарку о том, что, «конечно», как всем известно, где-то в туманах прошлого «были допущены ошибки».
12 июня Керенский убедил Всероссийский съезд Советов, несмотря на сопротивление большевиков и некоторых других делегатов, принять резолюцию о том, что «русская революционная демократия обязана всемерно содействовать усилению боевой мощи нашей армии и способности ее к оборонительным и наступательным действиям… исключительно с точки зрения чисто стратегической». То была лицензия на продолжение военных действий – в том числе и наступательных. Другими словами, между «оборончеством», даже в его «революционной» разновидности, даже добросовестно принятым для защиты завоеваний революции, и «традиционной» войной не было непреодолимой преграды. Чернов выразился недвусмысленно: «Без нападения, – сказал он, – нет обороны».
Закончив с этим, съезд перешел к обсуждению дановских предложений по осуждению большевиков. Тогда Дан, Богданов и Хинчук предложили другой способ лишить ветра паруса слева. Умеренные члены Совета предложили канализировать радикальную энергию города в выгодном им самим направлении – увести ее от радикалов, перехватив и сформировав народные настроения с помощью санкционированного шествия. Для этого на воскресенье, 18 июня, съезд назначил массовую демонстрацию от своего имени. Это, решили умеренные, покажет большевикам, кому подвластны петроградские массы.
На фронте продолжалась война, работала дикая инфраструктура смерти.
За полями ржи и картофеля, за выпасными лугами, на полянах густых лесов виднелись палатки Красного Креста. Блиндажи и невысокие срубы; грубые временные часовни; прерывистый орудийный гул. Пропахшие окопами солдаты цвета взрытой земли проводят часы отдыха, потягивая чай из алюминиевых кружек. Чередование скуки и ужаса: огня по немецким самолетам, сверкающим в высоте ворохами пропагандистских листовок, или огня самих немецких самолетов. Отчаянное веселье братания, перекрикивания на ломаном немецком и русском через ярды ничейной земли. Ярость пулеметов, видения злых духов, прозванные в честь Бабы-яги 22-дюймовые укрытия, отчаянный крик под обстрелом.
Солдаты натыкались на хищный военный металл, попадая в ловушку колючей проволоки, висящей как будто со своей собственной целью. В тылу собирались запуганные люди – в том числе небольшое количество женщин-комбатантов – со всей империи; дешевый космополитизм призывников, штыком целящих в свои будущие могилы.
Во всем тылу инфляция и недостаточное снабжение резко ухудшали условия жизни. Нетерпение крестьян проявлялось во все более насильственных формах. Приходило все больше новостей об экспроприациях; теперь причиной их становилось не столько суровое, обостренное сельское представление о справедливости, сколько грубая сила, сопровождающаяся разрушениями, поджогами, иногда – убийствами.
Упадок был всеобщим. 1 июня в Баку тысячи азербайджанцев, отношения которых с армянами все более ухудшались, заняли ратушу и требовали зерна. В Латвии безземельные крестьяне, добиваясь экспроприации баронских земель, продолжали давление на Земельный совет. На Украине 13 июня, после многократных попыток переговоров с Петроградом, Украинская рада (парламент) издала «Первый универсал», объявив о создании «автономной Украинской республики»: почти официальная независимость, весьма скверная ситуация для русских правых. Коалиционному правительству, однако, не оставалось другого выбора, кроме как принять это.
Некоторые левые довольно слабо чувствовали запутанные местные конфликты. В Баку советские «Известия» нападали на мусульманский национализм, не упоминая его противников – местных армян, евреев или русских. Азербайджанские большевики, хотя и противостояли «буржуазным» национал-федералистским требованиям Временного комитета бакинских мусульманских общественных организаций, критиковали подобную близорукость Советов: они стремились поддерживать тесную связь с «демократическим» мусульманским движением.
Два больших крыла социал-демократии расходились все дальше. В начале июня бакинские большевики, следуя за своими грузинскими товарищами из Тифлиса, прекратили всякое сотрудничество с меньшевиками. Наконец региональные организации вняли ленинскому призыву к расколу.
Частично в попытке разбавить опасную энергию национализма и радикализма русским патриотизмом, частично – для успокоения союзников правительство ускорило приготовления к одобренному Съездом Советов военному наступлению. 16 июня на Южном фронте близ Львова российская тяжелая артиллерия начала тяжелый двухдневный обстрел. Керенский, опять игравший роль главного агитатора, объявил российским войскам в Галиции, что наступление вот-вот должно начаться. Оно начнется 18 июня – в тот же день, что и запланированный Советами марш.
Меньшевики и эсеры объявили о создании еще одного организационного комитета, их газеты стали напряженно пропагандировать за собственную демонстрацию. Вскоре, 14 июня, с впечатляющим упрямством попытались создать свой отдельный комитет анархисты. Раздраженная «Правда» объявила эти планы «гибельными», и они обратились в ничто.
Большевики и межрайонцы, в соответствии с надеждами большевистского ЦК «превратить демонстрацию против воли Совета за то, чтобы власть перешла к Совету», тоже агитировали за акцию. Они надеялись на то, что Зиновьев назвал «демонстрацией в демонстрации». На их удачу, на дни с 16 по 23 июня в Петрограде была намечена Всероссийская конференция Военной организации большевиков, которая могла дать партии примерно 100 умелых агитаторов.
Достаточно расплывчатые лозунги самого Совета призывали к «демократической республике», «общему миру» и «немедленному созыву Учредительного собрания». Большевики вернулись к боевым слоганам для отмененного марша 10 июня: «Долой царскую думу!», «Долой десять министров-капиталистов!» (несоциалистов в кабинете), «Долой политику наступления!», «Хлеба! Мира! Земли!». 14 июня «Правда» заявила, что сторонники большевиков должны выйти под этими лозунгами, даже если большинство на их фабриках пойдут под другими. Руководство Совета на смех левым нерешительно попыталось настоять на том, чтобы разрешены были лишь официальные лозунги. С этой попыткой покончил большевик Федоров, прокричавший, что главным лозунгом его партии будет «Вся власть Советам!».
Тем не менее умеренные были готовы к бою. 17 июня Церетели издевался над Каменевым: «Завтра, – смеялся он, – будут манифестировать не отдельные группы, а вся рабочая столица, не против воли Совета, а по его приглашению. Вот теперь мы все увидим, за кем идет большинство, за вами или за нами».
Безусловно.
Воскресенье, 18 июня: ясное ветреное утро. Рабочие и солдаты собрались рано. Дружественные демонстрации в тот же день запланированы в Москве, Киеве, Минске, Риге, Гельсингфорсе (Хельсинки), Харькове и по всей империи.
В 9 часов утра оркестр заиграл «Марсельезу» – французский национальный гимн, ставший международным гимном свободы. Началось шествие вниз по Невскому.
Не сразу стал очевиден его колоссальный масштаб. Марш заполнил широкий проспект на мили. На улицы вышли около 400 тысяч человек.
Огромная колонна наметила пройти мимо погребения мучеников Февраля, чтобы воздать им почести. В первых ее рядах шли организаторы из Исполкома – меньшевики и эсеры из Президиума Всероссийского съезда, включая Чхеидзе, Дана, Гегечкори, Богданова и Гоца. Приблизившись к Марсову полю, они отошли в сторону. У места захоронения высилась платформа. Они поднялись на нее, чтобы взглянуть на толпу.
Ужас объял их.
Суханов увидел массу теснящихся транспарантов. «Опять большевики, – подумал он, как вспоминал позднее. – А за ними – еще одна большевистская колонна… Следующая, видимо, тоже». Глаза его расширились. Он повернул голову, чтобы медленно оглядеть всю демонстрацию. Кое-где виднелись эсеровские или официальные советские лозунги. Но они были «задавлены массой». Подавляющее большинство плакатов, надвигающихся, – по его словам, подобно лесу на Макбета, – на пораженных организаторов, были большевистскими.
Целое море «Долой десять министров-капиталистов!». Волна за волной «Мира! Хлеба! Земли!» И – горький укол советским примиренцам – бесконечное повторение: «Вся власть Советам!».
Церетели предвидел, что советский марш станет «состязанием на открытой арене». Пришло время крайне жесткого ответа. Результаты были ошеломляющими, однозначными, сокрушительными. «Воскресная демонстрация, – писала «Новая жизнь» Горького, – продемонстрировала полный триумф большевизма среди петроградского пролетариата».
Большевик за большевиком отходил от строя товарищей и обращался к Чхеидзе. Требовали освобождения недавно арестованного редактора партийной фронтовой газеты Хаустова. Чхеидзе издавал умиротворяющие звуки. Скоро этот вопрос будет вне его власти.
Вторая половина дня. Перед глазами прошла огромная колонна рабочих, больше напоминающих хорошо обученных солдат. «Какой район?» – раздался крик.
«Разве не видно? – гордо сказал руководитель группы. – Образцовый порядок! Выборгская сторона». Этот революционный район вел за собой Совет, состоявший в основном из большевиков. Красные выборгские флаги перемежались черными транспарантами – непримиримые анархисты требовали: «Долой правительство и капитал!». Многие выборгские рабочие, игнорируя официальные просьбы, несли оружие.
В 3 часа дня 2 тысячи анархо-коммунистов и сочувствующих солдат отделились от марша и быстро двинулись в сторону мрачной кирпичной громады Крестов – печально известной тюрьмы на Выборгской стороне. У ее ворот они, направив на стражников оружие, потребовали выпустить Хаустова. Перепуганные тюремщики бросились в крепостной лабиринт, чтобы привести его. Освобожденный из камеры Хаустов, пользуясь моментом, невозмутимо приказал отпустить также несколько других политических узников. Отважные анархисты рассеялись, лишь когда их товарищи очутились на воле.
Тем же вечером, пока левые ликовали по поводу событий дня, министр юстиции Переверзев – один из десяти министров-капиталистов, о которых говорили плакаты, – созвал чрезвычайное заседание правительства. Он потребовал неограниченных полномочий для того, чтобы вернуть арестантов. Он потребовал права использовать все необходимые средства. Он их получил.
В три часа утра следующего дня, 19 июня, солдаты, казаки и бронемашины окружили дачу Дурново. В зловещей белой ночи, когда посреди лета с темного неба льется слабый свет, напоминающий неясный рассвет, стены дома осветились фонарями. Через мегафон шестидесяти анархистам передали требование выдать тех, кого они вытащили из тюрьмы за день до этого. Большинство их, включая Хаустова, давно ушли; однако анархисты отказались подчиниться. Они залегли под окнами осажденного здания и выбросили бомбы, которые, однако, не разорвались. Военные выломали дверь.
Шумная беспорядочная драка. Аснин – так следует из официального отчета – попытался схватить ружье какого-то солдата. Прозвучал выстрел. Аснин погиб.
Слух о его мученической кончине быстро разошелся по району. Тем же утром ближайшие к даче Дурново заводы – в том числе «Розенкранц», «Феникс», «Металлист», «Промет» и «Старый Парвиайнен» – вышли на политический протест. Собирались толпы. Скорбные товарищи Аснина демонстрировали его тело в здании дачи; пришедшие оплакать его выстраивались в ряды.
Рабочие в ярости осаждали Исполком, призывавший к спокойствию и возвращению на рабочие места. Он начал расследование и потребовал от правительства освободить всех задержанных ночью, кому не были предъявлены конкретные обвинения. Но эти меры не успокоили рабочих. Анархисты с завода «Розенкранц» отправили делегацию в радикально настроенные 1-й пулеметный и Московский полки, чтобы предложить совместную демонстрацию против правительства. Солдаты отвергли предложение, но семена были брошены, гнев разгорался. С этого момента в Петрограде начала нарастать волна протестов.
Этот день, 19 июня, продемонстрировал еще и то, сколь разделен и болезненно политичен был Петроград. По тому же Невскому проспекту, что днем раньше вибрировал под сотнями тысяч ног сторонников большевиков, теперь шел марш, организованный кадетскими офицерами. То была демонстрация преимущественно среднего класса; уступая размером прошедшей 18 июня, тем не менее она свидетельствовала о бесспорном подъеме патриотического энтузиазма. Участники шествия пели и кричали «ура» войскам. Раздавались националистические песни, над толпой несли портреты Керенского. По мнению правых, честь России восстанавливалась; они вышли на улицы, чтобы отпраздновать событие, слухи о котором только что дошли до города – наступление армии. Перелом в войне; старая Ставка бита командованием. Июнь, Керенский, наступление.
В Галиции 8-я армия прорвала линии деморализованных австрийских войск на фронте шириной в 20 миль. Наступление, предпринятое для того, чтобы успокоить союзников, добиться перелома в войне, дисциплинировать нетерпеливый и беспокойный тыл, казалось, принесло огромный успех. На Центральном и Северном фронтах 7-я и 11-я армии быстро захватили более 18 тысяч пленных. По мере развития наступления в стране, в том числе среди многих социалистов в Советах, креп патриотизм. Всероссийский съезд в официальном заявлении восторженно требовал для героических русских солдат: от крестьян – хлеба, а от горожан – поддержки.
Но бравада продлилась недолго. Очень скоро с фронта попозли слухи о том, что все пошло не так, как было запланировано.
Начало возвращаться недовольство – особенно в рабочих кварталах. Несколько полковых и заводских комитетов дошли до открытой критики наступления в большевистской прессе.
20 июня расположенный в Петрограде 1-й пулеметный полк получил приказ отправить 500 пулеметов на фронт. Полковой комитет согласился, но общее собрание решило иначе. Оно не захотело лишать оружия революционную столицу даже ради помощи товарищам-солдатам. Солдаты проголосовали за скорейшую организацию новой антиправительственной демонстрации, чем вызвали решительное одобрение крайне левых. Они направили делегации к другим частям гарнизона и к 5 часам вечера заручились поддержкой Гренадерского полка.
Совет тут же охарактеризовал их действия как «удар в спину» товарищей на фронте. Члены Совета просили пулеметчиков одуматься. Когда на следующее утро полку было приказано перебросить две трети личного состава на фронт, он согласился отправить только десять из тридцати команд и «только тогда, когда война будет носить революционный характер». На основании Приказа № 1 пулеметчики настаивали на незаконности подобной принудительной передислокации войск из Петрограда на фронт, а также на том, что само распоряжение было просчитанной попыткой сломить радикальный гарнизон Петрограда. С угрожающей решимостью они добавляли: «Если Совет… будет угрожать этому или другим революционным полкам насильственным роспуском, в ответ мы не остановимся перед применением вооруженной силы для разгрома Временного правительства и других поддерживающих его организаций».
Они не находились под влиянием авторитета Совета. Но, даже так, позднее в тот же день пулеметчики решили приостановить свою агитацию – возможно, как ни парадоксально, по просьбе большевиков: одновременно со всей этой суматохой на конференции Военных организаций Ленин и осторожное партийное руководство пытались удержать своих сторонников от «излишне» мятежных действий. Ленин, одним рывком сдвинув партию влево в апреле, теперь пытался оттянуть ее вправо.
20 июня взволнованный и возмущенный Ленин выступил на конференции. Неприятно поразив тех, кто считал, что он одобрит их «революционный дух», он подчеркнул несвоевременность всяких разговоров о немедленном взятии власти. Враги пытались спровоцировать большевиков, пока у них еще не было достаточной поддержки масс, чтобы решиться на подобное предприятие. Текущим приоритетом, говорил Ленин, является упорное увеличение этой поддержки, дабы обрести влияние в Совете.
«Это больше не столица, – писал Горький в атмосфере вялотекущего конца света, – улицы грязны, во дворах кучи вонючего мусора… Лень и малодушие усиливаются в народе, и все низкие и преступные инстинкты… уничтожают теперь Россию».
Волна забастовок продолжалась. 22 июня большевистские делегаты ВЦИК – Всероссийского центрального исполнительного комитета – предупредили, что рабочие Путиловского завода готовы выйти на улицу и большевики не будут их удерживать. 23-го представители нескольких трудовых организаций постановили, что, так как повышение зарплат не компенсировало роста цен, им необходим контроль над производством. На повторном массовом митинге матросы Кронштадта решили освободить солдат, задержанных вместе с анархистами. То не были секретные заговоры: 25 июня матросы открыто уведомили министра юстиции о своих планах.
В то же время наступление требовало все новых и новых людей. На фронт начали вызывать солдат, демобилизованных ранее по достижении сорока лет. Рисковать жизнью лишь один раз, как оказалось, было слишком мало. В таких провинциальных городах, как Астрахань и Елец, призыв вызвал бунты.
Большевики были заняты подготовкой к 6-му съезду и 2-й городской конференции Петроградского комитета, намеченной на начало июля. По мере подготовки внутрипартийные дискуссии продолжались. Внутри Петроградского комитета Калинин и другие умеренные большевики призвали отказаться от изолированных революционных акций и выстраивать вместо этого политическое влияние в движении и в Совете; члены комитета поддержали их 19 голосами, двое проголосовали против. Но Лацис смог внести в резолюцию поправку: «Если выступление массы не удастся удержать», большевики должны будут взять руководство движением в свои руки.
На страницах «Правды» Ленин и Каменев призывали к осторожности, внимательности, медленному наращиванию сил; в то же время «Солдатская правда» продолжала раздувать пламя нетерпеливого несогласия, подчеркнуто игнорируя требования своих руководителей преодолеть «мелкобуржуазные иллюзии». 22 июня на неформальной встрече членов ЦК, ВО и Петроградского комитета с полками, поддерживавшими партию большевиков, Семашко – в ту пору командир 15 тысяч радикально настроенных пулеметчиков – упрекал ЦК в недооценке мощи партии.
В беспокойные последние дни июня из неуемной энергии наиболее революционных петроградских групп, особенно ставшего легендарным 1-го пулеметного полка, начал рождаться предварительный коллективный план. Поначалу размытый, со временем он становится все более четким.
Намереваясь погасить волну беспорядков – под впечатлением от нарушений дисциплины 1-го пулеметного полка, – 23 июня Всероссийский съезд Советов призвал все гарнизонные части к немедленному исполнению приказов. Но маневры Совета были неясны. В тот же день его виляние в ситуации развала Российской империи стало очевидно, когда финский парламент принял Valtalaki – «закон о власти», – декларирующий его намерения добиться самостоятельности в решении внутренних вопросов. Ликующие финны были поражены, когда руководители Совета, прежде одобрившие переговоры о независимости, отреагировали с возмущением. Они явно не рассчитывали на одностороннюю декларацию даже ограниченной автономии.
Между тем в последний день конференции большевистских ВО ее «Бюллетень» сообщил об острой дискуссии между радикалами и умеренными – теперь это ленинисты! – относительно степени активности агитации на фронте в условиях успешного наступления. Основная посылка дискуссии, однако, была ошибочной: наступление не было успешным.
После двух-трех дней волнительных успехов наступление быстро ослабло. На фронте стервятники роились над тем, что осталось после катастрофы.
Еще 20 июня выдохшиеся, плохо экипированные российские войска прекратили продвижение. Они отказывались выполнять приказы и идти в атаку. На следующий день началась немецкая контратака. По русским войскам распространилась паника. 24 июня безутешный Керенский телеграфировал Временному правительству, что «во многих случаях прорыв оказался нестабилен, и после первых дней, иногда даже часов сражения настроения изменились, и дух пал. Вместо развития первоначального успеха войска … начали составлять резолюции с требованиями немедленно перебросить их в тыл».
Молодой украинец Александр Днепровский в своих «Записках дезертира» клянет патриотическую прессу предшествовавших наступлению месяцев «ушатами печатных помоев, выливаемыми на голову исстрадавшегося человечества». Но, хотя газеты добросовестно перепечатывали патриотическую чушь, печальная правда о событиях быстро распространилась по стране. Часто из первых уст.
Это давно перестало быть делом отдельных солдат, или даже целых батальонов, не подчинявшихся приказам. Теперь в русских войсках происходило массовое движение в двух направлениях: вперед, для братания, а не ради боя, с приветственными криками солдаты пробирались через апокалиптический ландшафт, чтобы разделить с немцами, которых им полагалось убивать, ликер и недолгую беседу; и также в огромных количествах они бежали с фронта. Массовое дезертирство; тысячи просто уходили с фронта.
Тем летом выдающийся поэт и критик Виктор Шкловский отправился на галицийский театр военных действий в качестве военного комиссара Совета. Последние мили он шел пешком по болотистым сосновым топям близ австрийских линий.
«Идя по лесу, я наткнулся на солдат с винтовками, в основном молодых. «Вы куда?» – спросил я.
«Я болен».
Другими словами, дезертировал с фронта. Что с ними можно было поделать? Хотя и знаешь, что это бесполезно, говоришь: «Вернитесь. Это позорно». А они продолжают идти».
Масштабы поражали. И без того огромное количество беглецов постоянно увеличивалось. За одну-единственную ночь близ Волочинска штурмовые батальоны 11-й армии арестовали 12 тысяч дезертиров, прятавшихся или бродивших в темноте. Движение было массовым. По официальным сведениям, за время наступления сбежали 170 тысяч солдат; настоящее их количество было намного больше.
Солдаты штурмовали поезда, идущие с фронта. Скрипящие паровозы, скрежеща по рельсам, сотрясались под весом плотно сбившихся на крышах и буферах людей, качавшихся в такт еле ползущим вагонам. Близ Северного фронта тысячи беглецов устроили то, что они назвали «солдатской республикой» – странное политическое образование по соседству с петроградским ипподромом. В поисках денег дезертиры наводнили столицу. В горячие дни июля их в городе насчитывалось более 50 тысяч.
Они брались за временные подработки, убирали мусор, становились налетчиками, с небрежным бахвальством разрывая и перекраивая старую форму. Конечно, их дезертирство стало результатом страха, но дело было отнюдь не только в этом.
«Массовое дезертирство, – писал Троцкий, – перестает в настоящих условиях быть простым результатом порочной индивидуальной воли – жесткая и суровая оценка в любое время, – а становится выражением полной неспособности правительства спаять революционную армию внутренним единством целей». Все больше дезертиров среди этих сотен тысяч напоминали красноречивого Днепровского, сочетавшего истошное желание избежать гибели в кровавой бойне с гневом и отчаянием по отношению к политической жизни страны, с крайне точным анализом ненавистной войны.
Некий «рабочий Земсков» представился в письме Керенскому – кстати говоря, не оправдываясь, – как «дезертир … скрывающийся в кубанских степях более двух лет». «Хотя к черту это, – протестовал он, – что это за свобода, когда миллионы бессловесных рабов до сих пор ведут, как овец, на орудия и пулеметы, а офицер до сих пор обращается с рабом, как если бы тот был простой вещью, когда только грубое принуждение удерживает многомиллионную армию темных рабов, когда новое правительство (в точности как старое) имеет власть отправить все мужское население в эту проклятую пучину (войны)?»
Некоторые дезертиры теперь участвовали в петроградских демонстрациях, неся плакаты, призывавшие к их «освобождению». Дезертирство превратилось в социальное движение.
Даже до наступления ненависть к войне и осознание необходимости ее скорейшего окончания, естественные для солдат и их семей, а также для огромного количества рабочих и крестьян, работали на благо большевиков. С конца июня они развернули особенно интенсивную пропаганду в распадающейся армии: сеть большевистских докладчиков и агитаторов охватывала 500 полков по всему фронту.
В планах Ленина всегда значилось создание большевикам образа наиболее непримиримой, абсолютно враждебной по отношению к войне силы; однако, возможно, как указывали критики слева, на деле детали его революционного пораженчества были неясны. Возможно, концепция была уклончива, опускала определенные моменты; вполне вероятно, что некоторую часть публики она запутывала. В любом случае употребляться определенно (и двусмысленно) пораженческий лексикон со времени приезда Ленина стал значительно реже. Антивоенная репутация партии, однако, укреплялась.
Порой она могла тесно связываться с самой фигурой Ленина: так, еще до наступления солдаты 5-й армии Северного фронта объявили, что признают его единственным авторитетом, которому они готовы подчиниться. В условиях роста всеобщей усталости от войны люди помнили несгибаемый антивоенный курс большевиков.
В особенности это обеспечила титаническая работа большевистских кадров – прежде всего активистов среднего уровня. Именно они были хребтом партийной организации по всей империи. Они упорно трудились и приобретали опыт. В Москве Эдуард Дуне с товарищами для проведения встреч с населением выезжали далеко за город. Из нескольких сотен членов его местного партийного отделения лишь немногие были ораторами от природы. Но после Февраля они улучшили свои способности, хорошо познакомились с публикой и своими собственными силами.
«Мы начали специализироваться, – писал он. – Один товарищ, Сапронов, был в своей стихии на многотысячных митингах; более робкий Калмыков, подобно нищенствующему монаху, с теплыми действенными проповедями ходил по небольшим мастерским; другой, Артаманов, «то ли по причине внушительного баса, то ли потому, что он знал диалект московских пригородов, то ли по какой другой причине… был непревзойден перед крестьянской аудиторией».
Особенно такие крестьяне «благожелательно слушали речь против войны и за мир».
Даже проницательные враги партии могли понять привлекательность и логику ее несгибаемого противостояния войне по сравнению с торгашеством умеренных социалистов. Генерал Брусилов – не интеллектуал, но вдумчивый человек – позднее вспоминал: «Позицию большевиков я понимал, ибо они проповедовали «долой войну и немедленно мир во что бы то ни стало», но я никак не мог понять тактики эсеров и меньшевиков, которые первыми разваливали армию якобы во избежание контрреволюции, что не рекомендовало их знания состояния умов солдатской массы, и вместе с тем желали продолжения войны до победного конца».
26 июня делегаты Гренадерского полка – одного из многих, которые отказались наступать на немцев, – вернулись в столицу. Они рассказали батальону резервистов правду о фронте, включая и тот факт, что командиры повели их в атаку на пулеметные точки. Они просили о помощи и требовали передачи всей власти Советам. «Солдатская правда» оказывала им всевозможную помощь.
По мере того как известия о катастрофическом наступлении расползались по городу и стране, остатки культа Керенского обращались в труху.
Череда неотложных дел и исступленная самоотдача довели Ленина до болезненного истощения. Семейство было обеспокоено. Товарищи убедили его в необходимости отдохнуть. 27 июня в компании своей сестры Марии он покинул Петроград. Вместе они пересекли границу и направились в финскую деревню Нейвола, где его товарищ Бонч-Бруевич имел дачу. Там несколько дней они отдыхали, плавали в озере, гуляли под солнцем.
А в то же время пулеметчики получили новые приказы о переброске большого количества людей и оружия на фронт. В последний день месяца военная секция Петроградского Совета для обсуждения с ними этого вопроса отправила некоего Г. Б. Скалова.
Под давлением разозленных однополчан контролируемый эсерами и меньшевиками полковой комитет был вынужден вести переговоры в залах Таврического дворца. Там уже сами солдаты (многие из которых, включая Головина – маяк так и не состоявшейся революции 20–21 июня, – были анархистами или большевиками) протестовали, утверждая, что новые приказы являются прелюдией к предательству или выдаче.
Пулеметчики не разрешили бы разоружить или распустить полк. В этом они были едины. Комната сотрясалась от их заявлений. Они начали открыто обсуждать, как воспрепятствовать этому. В чинной обстановке дворца солдаты спорили о необходимости вывести вооруженную силу на улицы.
