Глава 8
Август: подполье и заговор
В те последние дни лета, пока правые замышляли чистку, царила полная вседозвленность. Музыкальные группы и ночные дансинги, цветные шелковые платья и галстуки, жужжащие над сладостями мухи, тошнота, выпивка рекой. Длинные дни и теплые оргиастические ночи. Сибаритство конца света. В Киеве, по словам графини Сперанской, «ужин сопровождался выступлением цыган, бриджем и даже танго, покером и романсами». В среде оторвавшихся от реальности богачей по всей России происходило то же самое.
3 августа 6-й съезд РСДРП – большевиков – единогласно принял резолюцию в пользу нового лозунга. Он явился результатом компромисса между нетерпеливыми «ленинцами», считавшими, что революция входит в новую, постсоветскую, стадию, и умеренными, до сих пор верившими в возможность сотрудничества с правыми социалистами ради защиты революции. Тем не менее символическое значение смены фразеологии было огромным. Урок был усвоен, лозунги изменились. Июльские дни сделали свое дело. Большевики больше не призывали к передаче всей власти Советам. Вместо этого они стремились к «полной ликвидации диктатуры контрреволюционной буржуазии».
Совет переехал, как ему было приказано. Смольный институт – грандиозное неоклассическое строение на берегу Невы в Смольном районе к востоку от центра города – был построен в начале XIX века. Здание похожих на пещеры коридоров, белых полов и бледного электрического света. На первом этаже, между коридорами с множеством кабинетов, забитых секретарями, депутатами и представителями партийных фракций Совета, помещений военных организаций, комитетов и совещательных комнат, находилась огромная столовая. Кучи газет, памфлетов и плакатов громоздились на столах. Из окон торчали пулеметы. Проходы забили солдаты и рабочие, спавшие на стульях и скамьях или охранявшие собрания; на них смотрели пустые позолоченные рамы, откуда были вырезаны портреты императоров.
Вплоть до революции целью института было образование дворянских дочерей. Бывший гарант государственной власти, Совет, был унижен размещением в здании школы для благородных девиц. В полном составе Совет собирался в помещении, прежде бывшем танцевальным залом.
3 августа Корнилов приехал на встречу с Керенским и опять поставил несколько ультиматумов человеку, с технической точки зрения бывшему его начальником. В дополнение его предыдущих требований они включали в себя жесткое ограничение полномочий солдатских комитетов. Керенский, Савинков и Филоненко, хотя в целом и поддерживали суть представленного Корниловым документа, решили переработать его вместе, дабы скрыть его провокативное содержание. Презрение генерала к правительству лишь усилилось, когда во время подготовки сводки для кабинета Керенский посоветовал ему не слишком вдаваться в детали. Он намекнул, что некоторые из министров-социалистов, особенно Чернов, могут представлять угрозу с точки зрения безопасности.
Во время встречи Керенский задал Корнилову примечательный вопрос. «Предположим, что я уйду, – сказал он, – что случится? Вы повиснете в воздухе; железные дороги остановятся; телеграф перестанет работать».
Дежурный ответ Корнилова – Керенский должен оставаться на своем посту – был менее интересен, чем сам вопрос. Причина содержавшейся в нем меланхолии неясна. Искал ли Керенский подтверждения, что Корнилов его поддержит? Или он неуклюже прощупывал возможность установления диктатуры Корниловым?
Всем нам имя легион, и Керенский более всех подходил под эту метафору. Его грустный вопрос, вероятно, выражал одновременно и страх перед возможностным отстранением от власти, капитуляцией перед жестким главнокомандующим, и надежду на них. Политическое влечение к смерти.
Ненависть к войне все усиливалась. Со всей страны приходили сообщения о сопротивлении солдат отправке на фронт.
Вокруг фигуры Корнилова развернулись баталии пропагандистов, отражавшие усиление разрыва между крайне правыми, к которым склонялись кадеты, и ослабляющейся властью социалистов. 4 августа «Известия» намекали на существование намерений заменить Корнилова относительно умеренным генералом Черемисовым, допускавшим сотрудничество с солдатскими комитетами. На это 6 августа Совет Союза казачьих войск назвал Корнилова «единственным генералом, могущим возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения», и намекнул на вероятность восстания в случае его отстранения.
Корнилова поддержал Союз георгиевских кавалеров. Видные московские консерваторы под руководством Родзянко посылали ему сентиментальные телеграммы, витийствовавшие: «В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой». Шла словесная гражданская война.
Корнилов потребовал от Керенского власти над Петроградским военным округом. К удовольствию жаждущих переворота правых, он приказал главе своего штаба Лукомскому сконцентрировать войска близ Петрограда – это позволит быстро переместить их в столицу.
Эти маневры происходили на фоне не только катастрофической и все более ухудшавшейся экономической и социальной ситуации, но и сознательного и умышленного обострения напряженности между различными крайне правыми группами. В начале августа могущественный текстильный фабрикант Павел Рябушинский открывал собрание трехсот промышленных и финансовых магнатов. «У Временного правительства была лишь видимость власти, – сказал он. – Фактически воцарилась шайка политических шарлатанов… Правительство налегает на налоги, в первую очередь облагая жестоко торгово-промышленный класс… Не лучше ли во имя спасения родины наложить опеку на расточителей?»
Прозвучал поразительно садистский пассаж, ошеломивший левых: «Костлявая рука голода и народной нищеты схватит за горло друзей народа!»
Эти «друзья народа», которых Рябушинский так мечтал зажать меж хищных костлявых пальцев, были социалистами.
Однако давление усиливалось не только справа. В тот же день, 6 августа, в Кронштадте 15 тысяч рабочих, солдат и матросов митинговали против ареста большевистских руководителей – Стеклова, Каменева, Коллонтай и прочих. Примерно такое же по масштабам собрание в Гельсингфорсе требовало передачи власти Советам. Конечно, по мнению многих большевиков, это требование уже устарело, но оно свидетельствовало о полевении большинства рабочих. На следующий день рабочая секция Петроградского совета под давлением большевиков и левых эсеров критиковала арест левых лидеров и возвращение смертной казни на фронте. Она выиграла голосование. Меньшевики и эсеры начали жаловаться на движение членов их партий влево – к левым крыльям, собственным максималистским секциям, их организаций или за их пределы.
Признаки восстановления левых сил не были ни равносильны, ни повсеместны: к примеру, 10 августа на выборах в Одессе большевики получили лишь 3 из 100 мест. Но на луганских муниципальных выборах в начале августа большевики получили 29 из 75 мест. На выборах в Ревеле (нынешний Таллин) им досталось более 30 процентов голосов; примерно столько же, чуть позднее, в Твери; в Иваново-Вознесенске их результат был вдвое выше. На территории империи в целом тенденция была очевидной.
Забившийся в свою хижину от проливного дождя Ленин был напуган донесшейся руганью. По мокрой роще к нему направлялся казак.
Мужчина попросил убежища от ливня. У Ленина не оставалось иного выхода, кроме как отойти в сторону и пропустить его. Когда они уселись, прислушиваясь к барабанной дроби капель, хозяин спросил гостя, что привело его в такое глухое место.
Облава, сказал казак. Он искал кого-то по фамилии Ленин. Приказано взять живым или мертвым.
Что же, спросил Ленин, сделал этот негодяй?
Казак махнул рукой в знак того, что не знает деталей. Ему известно лишь, что беглец был смутьяном; он был опасен; и он был неподалеку.
Когда небо наконец прояснилось, гость поблагодарил хозяина и углубился в мокрую траву, продолжая поиски.
После этого тревожного случая Ленин и ЦК, с которым тот состоял в тайной связи, решили, что ему следует перебраться в Финляндию.
8 августа Зиновьев и Ленин покинули свое укрытие в компании Емельянова, финского «старого большевика» Александра Шотмана и колоритного активиста Эйно Рахьи, обладателя выдающихся усов. Через прибрежное болото они направились к местной станции – длинное, трудное путешествие по топям, осложнившееся утратой маршрута и недопониманием, – и в конце концов вышли к железной дороге у деревни Дибуны. Их беды не кончились: там, на платформе, подозрительный юнкер узнал и арестовал Емельянова. Но Шотман, Рахья, Зиновьев и Ленин успели запрыгнуть в прибывший поезд до станции Удельной в пригородах Петрограда.
Оттуда Зиновьев отправился в столицу. Путешествие же Ленина еще не было закончено.
На следующий день поезд № 293 из Финляндии прибыл на станцию Удельную. Машинистом его был Гуго Ялава – железнодорожник, революционер, убежденный марксист.
«Я подъехал к концу платформы, – вспоминал он, – где из-за деревьев вышел и поднялся в кабину мужчина. Конечно, это был Ленин, хотя я с трудом узнал его. Он должен был стать моим кочегаром».
Фотография в поддельном паспорте, с которым поехал Ленин – «Константин Петрович Иванов», – стала известной. Высоко сидящая на курчавом парике кепка, незнакомые без бороды, криво приподнятые контуры рта; можно узнать лишь его глубоко посаженные маленькие глаза.
Ленин, закатав рукава, принялся за работу с таким пылом, что паровоз начал изрыгать щедрые клубы дыма. Еще машинист вспоминал, с каким удовольствием Ленин работал лопатой, кормя машину, заставляя ее ехать быстрее, увозя его по шпалам и рельсам все дальше.
Сошедшему наконец с поезда кочегару Ленину предстояло еще идти окольными путями. Только в 11 часов вечера 10 августа Ленин прибыл в маленькую скромную квартиру в доме № 1 на площади Хаканиеми в Гельсингфорсе. Здесь жила чета Ровио. Социал-демократ Кустаа Ровио согласился укрыть русского марксиста, пока его жена навещала семью.
Большой, солидный Ровио пережил крайне невероятный карьерный поворот. Старый социалист, теперь он был также главой гельсингфорской полиции.
Как именно сочетал он эту роль с революционными убеждениями, неясно. О госте, который несколькими годами ранее призывал заниматься складированием «бомб или камней и т. д. или кислот», чтобы обрушивать их на коллег Ровио, он говорил: «Я никогда не встречал такого приятного и обаятельного товарища».
Единственная просьба Ленина – и в ней он был непреклонен – состояла в ежедневном снабжении его российскими газетами и в организации тайной доставки писем его партийным товарищам. Ровио выполнял ее даже тогда, когда, ввиду надвигающегося возвращения его жены, Ленин переехал в квартиру пары социалистов Блумквистов в близлежащем переулке Телекату.
Крупская не раз навещала мужа собственными опасными тропами, пешком переходя границу по лесу. Сам Ленин гулял по Гельсингфорсу удивительно свободно. «Надо было действовать быстрее, Керенский, – с удовольствием заявлял он за кухонным столом Блумквистов, читая об охоте на него правительства, – чтобы поймать меня».
На протяжении августа, как и в июле и сентябре, Ленин главным образом писал: послания, письма, инструкции для товарищей и другой, более объемистый труд. В первый же день Ровио обнаружил, что Ленин уснул за столом, уткнувшись головой в руки перед мелко исписанной тетрадью. «Снедаемый любопытством, – сообщал Ровио, – я начал переворачивать страницы. Это была рукопись его книги «Государство и революция».
Выдающийся, яркий синтез непримиримого антиэтатизма с временной необходимостью «буржуазного государства без буржуазии» под властью пролетариата; этот исторический текст, названный Лючио Коллетти «величайшим вкладом Ленина в политическую теорию», писался в изобилующей комарами приозерной хижине, а затем – за столом полицейского. Когда обстоятельства изменятся и Ленин уедет обратно в Россию, сочинение не будет еще полностью завершено. Текст обрывается на легендарной фразе: «Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать».
10 августа – в тот же день, когда Ленин оказался на квартире Ровио, – Корнилов по настоянию Савинкова снова прибыл в Петроград, чтобы встретиться с Керенским. Необходимо было обсудить новые требования генерала: теперь он хотел контроля над железными дорогами и военной промышленностью. Также он императивно настаивал на предоставлении ему права применять любые необходимые, на его взгляд, чрезвычайные репрессивные меры, в том числе отправку не выполнявших норму рабочих на фронт.
Недоверие между премьер-министром и генералом было столь сильно, что Корнилов прибыл с солидной и провокационной охраной. То был отряд мусульманских бойцов так называемой Дикой дивизии, составленной из превращенных в легенду добровольцев со всего Кавказа; они были выбраны, чтобы устрашить наблюдателей. С тревогой Керенский наблюдал из окон Зимнего дворца, как в конце улицы всадники в красной форме, с ятаганами и пулеметами, трусцой сопровождали машину Корнилова. Они заняли позиции у ворот дворца подобно врагам, готовящимся к переговорам.
Встреча прошла холодно. До Корнилова дошли слухи о его возможной отставке, и он с угрожающим видом посоветовал Керенскому не делать подобных шагов. Когда тот отказался удовлетворить все его требования, Корнилов стал настаивать на рассмотрении его дела кабинетом министров; но Керенский собрал только неформальную группу, не включавшую кадетов, которая принципиально согласилась с большей частью требований Корнилова, но не могла назвать точные сроки и продолжала противостоять переводу железных дорог и промышленности на военное положение. Генерал ушел в тяжелом расположении духа.
На самом деле отчаявшийся Керенский, учитывая масштабы общественного коллапса, не был слишком уж против даже тех мер, что были отвергнуты. Однако, по понятным причинам, он боялся реакции, которую подобные действия могли вызвать в Совете и за его пределами. Его стратегия «лавирования» привела к тому, что теперь он вызывал гнев как у левых, так и у правых.
В отчаянной попытке примирить углубляющийся общественный раскол Временное правительство попыталось созвать символическое консультативное собрание. Предполагалось, что на Московское государственное совещание съедутся около двух с половиной тысяч делегатов, представляющих профсоюзы, думы, коммерцию и советы. Событие должно было состояться с 12 по 14 августа в блестящем неоклассическом здании московского Большого театра.
Большевики как члены Совета и ВЦИКа имели право на отправку делегации. Изначально они планировали показательно выйти после оглашения презрительной декларации, но Чхеидзе перевел дух и отказался допустить что-либо подобное. Партия решила, что она не явится совершенно.
Крайне левое большевистское Московское региональное бюро призвало к однодневной забастовке в день открытия совещания. Московский совет, в котором незначительно преобладали центристские эсеры и меньшевики, выступил против этого шага в узком смысле, но вследствие победы большевиков в дискуссиях и спорах на предприятиях города большая часть рабочих осталась дома. Делегаты выходили на улицы, где нельзя было найти извозчика и не работали рестораны. Сам буфет театра был закрыт: забастовка заставила участников этого спектакля национального и классового единения самим готовить себе еду. И делать это в темноте: газовые фонари не горели.
Следует признать, писали контролируемые Московским советом «Известия», «что большевики – это не «безответственные группы», а один из отрядов организованной революционной демократии, за которым стоят широкие массы».
Это вынужденное признание состоялось на фоне необыкновенно тесного сотрудничества большевиков с меньшевиками и эсерами. Если быть точным, не революционного: скорее, его можно назвать антиконтрреволюционным сотрудничеством. Умеренные социалисты были достаточно разумны, чтобы понимать, что – сколь бы ни были сильны их разногласия с более левыми силами – если неугомонные реакционеры победят в стране, то большевики окажутся на линии огня первыми (и это не метафора), но и их самих не пощадят.
Дело в том, что крайне тревожные слухи о намерениях Корнилова и правых распространились столь широко, что Московский Совет был вынужден сформировать Временный революционный комитет для защиты правительства и Совета путем мобилизации низовых активистов. Наряду с двумя меньшевиками и двумя эсерами в него входили знаменитые большевики Ногин и Муралов. Безоговорочным признанием эффективности пропаганды большевиков по сравнению с агитацией умеренных социалистов стало то обстоятельство, что Московский Совет предоставил партии – даже так скоро после Июльских дней – временный доступ в казармы Московского гарнизона, дабы агитировать за защиту совета.
В атмосфере такой политической напряженности совещание намеревалось сгладить противоречия между правыми и левыми. В этом оно не просто потерпело провал; оно оказалось гротескно контрпродуктивным.
Здание, где открылось Московское государственное совещание, было разделено буквальным, очевидным образом. В правой части зала расположилась численно несколько доминировавшая элита – промышленники, кадеты, предприниматели, профессиональные политики, высокопоставленные военные. В левой сидели умеренные социалисты, интеллигенция, меньшевистские адвокаты и журналисты, профсоюзные организаторы, младшие офицеры и рядовые. А ровно в центр с совиной точностью уселся Керенский.
«Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью», – декламировал он, и зал в первый и последний раз аплодировал в полном составе на этот выпад в сторону большевиков. «И пусть еще более остерегаются те последователи неудачной попытки, которые думают, – продолжал он, – что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть». На это предупреждение Корнилову овации раздались лишь слева.
Неестественный и возбужденный Керенский бредил с дрожью на протяжении двух часов, перемещаясь по сцене. «Этот человек как будто хотел кого-то устрашить и произвести впечатление силы и власти, – писал с презрением Милюков. – В действительности он возбуждал только жалость».
Наивный сторонник социального мира мог бы отметить крайне оптимистичные моменты – например, когда Церетели поднялся на сцену, чтобы пожать руку известному промышленнику Бубликову. Но таких моментов было мало, а сами они – неубедительны. Когда кадет Маклаков потребовал от правительства «найти в себе мужество дерзать и вести страну за собой, ибо грозный суд приближается», правые аплодировали, а левые промолчали. Когда Чхеидзе зачитал платформу ВЦИКа, овации раздались со стороны левых, а правые бросали хмурые взгляды. Первая сторона хлопала, вторая сидела с каменным видом. Аплодировала вторая – первая свистела.
12 августа Корнилов, снова в сопровождении своей мусульманской гвардии, прибыл в Москву. На вокзале его встречало скопление юнкеров, оркестр и представители женского батальона смерти. Эти женские военные подразделения были сформированы по приказу Керенского под началом выдающейся новгородской женщины-солдата Марии Бочкаревой, которая в начале войны добилась царского разрешения вступить в армию и отличилась в кровавом бою. Корнилов вышел из кольца охраны и попал под дождь из лепестков, который обрушила на него эта экстатическая толпа представителей высшего класса.
Кадет Родичев в приветственной речи умолял его: «Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас». Первая остановка Корнилова, крайне символичным образом, состоялась у Иверской часовни, где обыкновенно молились цари. Среди принятых им в тот день собеседников не один обсуждал вопрос о вооруженном свержении правительства: к примеру, представленная Путиловым и Вышнеградским правая группа предпринимателей «Общество экономического возрождения России», зашла настолько далеко, что предложила средства именно для установления авторитарного режима.
На следующий день, 13 августа, Корнилов пришел в Большой театр, чтобы вести речь.
Керенский остановил его, когда тот готовился взойти на сцену набитого зала Московского совещания. Он просил генерала ограничить замечания военными вопросами.
Корнилов ответил: «Я буду говорить по-своему».
Он поднялся. Правые встали в овациях. «Прозвучали крики», – сообщает отчет. «Хамы! Встать!»; никто на скамьях слева не повиновался.
К большому облегчению Керенского, Корнилов, никогда не бывший хорошим оратором, произнес речь одновременно неумелую и поразительно мягкую. Непрерывный рев правых был вызван скорее восприятием его как лидера, а не какими-то конкретными словами.
После Корнилова ораторы один за другим ругали революцию, разорившую Россию, и громко желали восстановления порядка. Избранный предводитель – атаман – донского казачества генерал Каледин заявил, к удовольствию правых, что «расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть немедленно и резко поставлен предел». Молодой казачий офицер Нагаев тут же сказал, что трудящиеся казаки не согласны с Калединым, и добился соответствующего исступления слева.
Когда он говорил, кто-то справа перебил его криком: «Германские марки!» Обвинение в измене вызвало переполох. Когда кричавший не обозначил себя, Керенский наконец заявил: «Есаул Нагаев и все присутствующие здесь русские люди совершенно удовлетворены молчанием труса». То был редкий момент, когда человек, считавшийся когда-то надеждой России, хорошо сыграл левого.
Заключительное слово Керенского, напротив, почти целиком состояло из невразумительной, жалкой смеси затянутости и сентиментальщины. «Пусть мое сердце превратится в камень, пусть угаснут все аккорды моей веры в человека, пусть увянут и погибнут цветы моих грез о человеке, – вопил он. – Я выброшу ключи от этого сердца, любящего людей, и буду думать лишь о государстве».
Из аудитории раздалось несколько расчувствованных любезных выкриков: «Вы не можете! Сердце вам не позволит!» – но для большинства слушателей спектакль был попросту мучителен. Даже один из все тающего круга сторонников Керенского, Степун, неловко признал, что «в его речи слышалась не только агония его воли, но и его личности».
Итак, медленная смерть Временного правительства продолжалась.
По мере продолжения мучительной войны войска либо радикализовались, либо теряли надежду, либо одновременно переживали оба процесса. Они писали горькие, яростные письма руководству страны. Один солдат, Кучлавок, со своим полком отправил в «Известия» длинную, почти бессвязную отчаянную проповедь о том, что революция не дала результатов, оказалась неудавшимся апокалипсисом, катастрофой, которая не может привести к возрождению.
«Теперь должен был появиться новый Спаситель мира, который сможет уберечь людей от всех опасностей земной жизни и положит конец этим кровавым дням, так чтобы не погибала ни одна тварь земная, созданная не князьями и правителями, а богом данной природой, так как бог есть невидимое существо, живущее во всяком, кто обладает совестью и говорит нам жить в дружбе, но нет, есть злые люди, которые сеют среди нас смуту и натравливают нас друг на друга, заставляя нас убивать, они хотят для других того, чего не пожелали бы себе… Они говорят, что войну нам навязал Николай. Николай свергнут, так кто же навязывает войну нам сейчас?»
Массовое дезертирство по политическим и иным мотивам не прекращалось – о нем даже объявляли предварительно. Со злобной учтивостью анонимная группа солдат «из разных полков» написала Керенскому с надлежащим уведомлением: «Мы останемся в окопах на фронте и будем отражать врага, а может, даже и атаковать, но только до первых дней губительной осени». Они предупреждали, что если война продолжится после этого срока, то они просто уйдут.
Другая группа солдат отправила Исполкому Совета удивительно наивный запрос: «Все мы просим вас как наших товарищей объяснить нам, кто такие эти большевики. Наше Временное правительство очень сильно пошло против большевиков. Но мы не видим за ними никакой вины». Они объяснили, что прежде были настроены против большевиков, но теперь постепенно склоняются к ним. Чтобы удостовериться, что они правильно понимают этот выбор, они и попросили Совет выслать более доступные разъяснения.
Еще больше посланий приходило от крестьян, захватывавших землю со все более масштабным и бескомпромиссным насилием. В некоторых регионах они не признавали и игнорировали местные земства, контролируемые Временным правительством. «Как бы ни называлось наше будущее самоуправление, забудьте про слово «земство», – передавала одна газета слова, услышанные местными проправительственными активистами во время неутешительной поездки по юго-восточной России. – Мы выросли с отвращением к этому слову». В Курске с судебного процесса о захвате земли крестьяне прогнали истца и судью. «Царит анархия, – гласил официальный отчет об одной деревне Тамбовского уезда. – Крестьяне захватывают и грабят усадьбы».
Во многих частях страны усиливалось движение за независимость. Резко взлетели цены на самое необходимое. Продовольственная ситуация в Петрограде стремительно деградировала с тяжелой до отчаянной.
То, что осталось от центра, распадалось. Меньшевики провели съезд, названный ими «объединительным»: название было плохой шуткой. Треть делегатов составили интернационалисты Мартова, но остальные две трети, следуя за руководством, продвинулись еще дальше по пути сотрудничества с правительством, которое Церетели назвал «сотрудничеством с живыми силами страны». Раскол был глубже, чем когда-либо, но правые сохранили свое формальное главенство.
В середине августа волна загадочных взрывов прошлась по военным заводам Петрограда и Казани. Казалось, что это была работа германских диверсантов.
В Латвии из-за продвижения немцев создалась угроза падения Риги. Город не имел шансов выдержать серьезный штурм; на совещании Корнилов предупреждал, что без приложения дополнительных усилий Рижский залив будет потерян, а немцам откроется путь к Петрограду. Немцы готовились к этому даже в то время, пока он говорил.
Последует ли Петроград за Ригой? – раздавался шепот.
В самом деле, будет ли правительство вообще сражаться за Петроград?
Замечательному американскому журналисту Джону Риду десять из одиннадцати московских богачей, с которыми он как-то ужинал, признались, что предпочли бы Вильгельма большевикам. В журнале «Утро России» Родзянко поведал с изумительной откровенностью: «Я говорю себе: «Пусть Бог позаботится о Петрограде». Они боятся, что если Петроград будет потерян, то будут уничтожены центральные революционные организации… Я буду рад, если все эти организации будут уничтожены; они не несут ничего, кроме бед для России».
«Я хочу пойти средним путем, – отчаивался Керенский, – но никто не хочет мне помочь».
Несмотря на все слухи о готовящихся заговорах, после Московского совещания Керенский готов был согласиться с жестким ограничением политических прав, которые требовал Корнилов, в надежде, что данная мера сможет остановить волну анархии. Окончательного разрыва с Советом, к которому неизбежно привело бы это решение, он не желал, но чувствовал, что выбора у него нет.
Корнилов использовал свое преимущество. 19 августа он в телеграмме просил Керенского «упорно отстаивать необходимость» предоставить ему командование над Петроградским военным округом – городом и окружающими территориями. На этот шаг Керенский до сих пор не шел.
На берегах Малой Юглы в Латвии вступили в бой легендарные латвийские стрелки. С обреченным мужеством они сражались за то, чтобы спасти Ригу от попадания в руки немцев. На следующий день 1-я донская казачья и Дикая дивизии выдвинулись в Псков и его окрестности, угрожающе близко к разделенному Петрограду.
На выборах в Петроградскую городскую думу 20 августа кадеты получили 114 тысяч голосов, меньшевики – смехотворные 24 тысячи. Победили эсеры с 205 тысячами голосов, но, поразительно, большевики шли за ними по пятам со 184 тысячами.
«Сравнительно с майскими выборами, – писал Суханов, – результат эсеров представлял не победу, а «солидный ущерб». Он, не будучи сторонником ленинской партии, ясно осознавал, что, напротив, «главный и единственный победитель…» – «Это были большевики, столь недавно втоптанные в грязь, обвиненные в измене и продажности, разгромленные морально и реально… Ведь казалось, они уничтожены навеки и больше не встанут… Откуда же взялись они снова? Что это за странное дьявольское наваждение?»
На следующий день после этого странного дьявольского наваждения и несколько часов спустя после того, как от разрывов немецких снарядов задрожали пряничные фасады латвийской столицы, русская армия обратилась в бегство. Немецкие колонны маршем вошли в город. Германские подлодки заняли залив и из холодного моря обстреляли прибрежные деревни.
Рига пала.
Ленин, наблюдавший за событиями из своей финской эмиграции, был взбешен поведением московских большевиков, которое он счел коллаборационизмом. В чем состоял их грех? Они участвовали во Временном революционном комитете Совета вместе с меньшевиками и эсерами.
Ленин презрительно высмеял страх перед контрреволюцией, которым члены комитета оправдывали его образование. 18 августа он написал «Слухи о заговоре», где заявлял, что подобные страхи выдуманы умеренными как часть кампании по привлечению на их сторону обманутых масс. «Ни один честный или не потерявший совершенно головы большевик не пошел бы ни на какой блок» с эсерами и меньшевиками, писал он, даже если контрреволюционное наступление окажется истинным. А оно, по его мнению, таковым ни в коем случае не было.
Ленин ошибался.
Во всяком случае, разрозненные и неясные свидетельства говорят о том, что огромная сумятица той поры частично была обусловлена провалом попыток объединения контрреволюционных сил: правые готовили не один заговор.
Для обсуждения планов введения военного положения встретилось несколько тайных групп: Союз офицеров, Республиканский центр и Военная лига. Они решили, что намеченные Советом на 27 августа митинги, посвященные празднованию шести месяцев революции, могут быть использованы для того, чтобы оправдать установление нового режима под дулами корниловских ружей. А если эти собрания не будут сопровождаться беспорядками, заговорщики используют агентов-провокаторов для их обеспечения.
22 августа начальник штаба армии собрал в Могилеве ряд офицеров под предлогом обучения. Но по прибытии они были проинформированы о планах и отправлены в Петроград. Насколько осведомлен был об этих деталях Корнилов, неясно; но не вызывает сомнений, что он готовился к атаке на своих врагов слева – и в правительстве.
Не одни только крайне правые раздумывали о возможном установлении военного положения под властью Корнилова. Мучительно, мрачно, бессвязно, причудливо рассматривал этот вариант как способ выйти из кризиса и сам Керенский.
23 августа Савинков отправился в Ставку, чтобы от лица Керенского встретиться с Корниловым. Встреча началась в не обещавшей ничего хорошего обстановке крайней враждебности.
Савинков вручил Корнилову три просьбы. Он просил о поддержке роспуска Союза офицеров и политотдела Ставки, по слухам, сильно втянутых в подготовку переворота; об изъятии собственно Петрограда из-под прямой военной власти Корнилова; а затем, как ни странно, об отправке в Петроград кавалерийского корпуса.
Услышав последнее требование, пораженный Корнилов заметно потеплел. Всадники, уверял Савинков, нужны были для «реального осуществления военного положения в Петрограде и для защиты Временного правительства от любых посягательств». Как заявит позднее генерал Алексеев, «участие Керенского [в планировании военного положения] не подлежит сомнению… Продвижение третьего кавалерийского корпуса к Петрограду было совершено по инструкциям Керенского… переданным Савинковым».
Керенский, казалось, предлагал санкционировать жесткую контрреволюционную операцию, запланированную Корниловым.
В той мере, в какой может быть реконструирован этот крайне неясный момент, представляется, что взволнованный возможностью восстания большевиков Керенский разрывался между неприятием военного положения и убежденностью в его необходимости. Убежденностью даже в диктатуре, коллективной или индивидуальной.
Корнилов, в свою очередь, тоже был гибок: он был готов не только свергнуть Керенского, но и использовать его при определенных условиях. Теперь, убежденный Савинковым, что правительство согласилось с ходом его мысли, он намного более спокойно принял другие предложения Керенского, равно как и его протест «по политическим причинам» против назначения крайне правого генерала Крымова во главе кавалерийского корпуса. Это убедило Савинкова, что Корнилов не замышлял против Керенского, которому он для отвода глаз даже клялся в верности, пусть и не слишком красноречиво.
Казалось, что компромисс достижим; обстоятельно обсуждалась приемлемая форма военного положения. Но предыдущим вечером Керенский принял посетителя, о котором не знали ни Савинков, ни Корнилов. Так началась мрачная комедия взаимного надувательства и ошибок среди сил реакции.
Владимир Николаевич Львов – не следует путать с бывшим премьером – был безмозглым московским пронырой, простодушным кретином из правящего класса. Либеральный депутат в 3-й и 4-й Думах, он входил в круг московских деятелей, полагавших, что Россия нуждается в крайне правом авторитарном «национальном кабинете». До сей поры очень обычно. Что было менее привычно, так это то, что он испытывал определенное уважение к Керенскому. Поэтому, когда слухи о заговоре в Ставке достигли его ушей, к тому же от единомышленников, он понадеялся предотвратить столкновение между Керенским и Корниловым.
На встрече с Керенским Львов изрек ряд банальностей о необходимости увеличения в правительстве доли консерваторов и предложил озвучить наиболее подходящие для этой цели имена. Он самодовольно дал понять, что представляет «определенные важные группы, располагающие значительными силами». Далее показания расходятся.
Львов впоследствии будет утверждать, что Керенский поручил ему роль своего посредника; сам Керенский гораздо более равнодушно утверждает, что «не рассматривал возможным воздерживаться от дальнейших дискуссий со Львовым, ожидая от него более точного объяснения его целей». Керенский считал, что, поощрив Львова рассказать о неформальных спорах, он сможет проникнуть в заговор, к которому был причастен его посетитель. Поэтому он подстрекал Львова назвать эти загадочные круги.
Возможно, что Львов, которого никогда нельзя было назвать самым проницательным человеком, не понял просьбы Керенского; или что, в гордости за свою миссию, он убедил себя, будто присутствует на официальных переговорах. Так или иначе, видя, что Керенский не спешит спасать разрушающееся государство, Львов спешно отбыл в Ставку.
К тому времени широко распространился страх перед переворотом, равно как и готовность левых противостоять ему. 24 августа Петроградское межрайонное совещание Советов (орган под руководством левого меньшевика Горина, находившийся под сильным влиянием большевиков) потребовало от правительства объявить Россию демократической республикой и объявило о создании Комитета общественной безопасности, мобилизовав вооруженные отряды рабочих и безработных для защиты революции. Выборгские большевики, недовольные неадекватным ответом их партии на угрозу контрреволюции, назначили чрезвычайную встречу Петроградского комитета.
Именно этот тип мышления Ленин назвал паникерством. И когда активисты ему поддались, Корнилов привел действительный контрреволюционный заговор в движение.
Под предлогом вымышленного «большевистского восстания» Корнилов отдал приказ Крымову спешно двигаться на Петроград.
В этом вихре интриг Львов прибыл в Ставку с важной миссией, существовавшей лишь в его голове.
Представившись посланником Керенского, Львов встретился с Корниловым и одним из его советников – высоким, плотным седеющим мужчиной по фамилии Завойко, – который, хотя Львов этого не знал, сам был интриганом куда более серьезного уровня. Завойко, богатый крайне правый околополитический делец, на протяжении нескольких месяцев видел в Корнилове потенциального диктатора и потому сделался незаменимым визирем генерала.
Львов спросил Корнилова насчет его мнения о составе нового правительства. Корнилов ответил осторожно, но после просьбы об отправке кавалерии он понадеялся, что вопрос Львова был еще одним свидетельством того, что правительство нацелено на компромисс и принимает его точку зрения.
По итогам более ранней встречи с Савинковым правые в Могилеве начали открыто спорить о том, кому достанутся министерские посты в новом авторитарном правительстве. Теперь Корнилов и Завойко изложили Львову часть этого представления – желаемую. В Петрограде следует ввести военное положение. Это не обсуждается. Вопрос в том, военное положение под чьей властью?
Львов предложил три варианта: Керенский может стать диктатором; может быть организована Директория – небольшой диктаторский кабинет, включающий Корнилова и, видимо, Керенского; или Корнилов сам может стать диктатором.
Корнилов благоразумно выразил предпочтение третьему варианту. В конце концов, будет проще, если вся гражданская и военная власть в стране окажется в руках главнокомандующего – «кто бы, – скромно добавил он, – это ни был».
Корнилов обсудил возможность включения Керенского и Савинкова в его правительство и попросил Львова убедить в целях их собственной безопасности отправиться в Могилев в течение двух дней. На протяжении остатка дискуссии Львов оставался весел и спокоен, предлагая разных других лиц в кабинет. Но когда встреча закончилась и он собирался сесть на обратный поезд до Петрограда, Завойко – вероятно, недооценив посетителя или забывшись, – с высокомерным чванством сделал шокирующее небрежное заявление.
«Керенский нужен как имя для солдат, но это только на десять дней, – сказал он, – а потом его уберут».
Потрясенный Львов сел в свой вагон, и поезд отправился. Наконец он начал догадываться, что намерения Керенского и Корнилова могут, если можно так сказать, не полностью совпадать.
Корнилов привел 3-й корпус – кавалерию, запрошенную Савинковым! – в боевую готовность. Крымов сочинил приказ, предназначенный для распространения после вступления в Петроград; он вводил военное положение, комендантский час и запрет на стачки и митинги. Неповиновение, гласил листок, будет встречено жестко: «Войска не будут стрелять в воздух». Для грядущей военной оккупации Петрограда и контроля над ним были отведены еще солдаты.
Как было условлено ранее, Корнилов телеграфировал Савинкову, что войска будут на месте вечером 28 августа. «Я прошу объявить Петроград на военном положении двадцать девятого августа»: итак, Корнилов приготовился со всеми приличиями положить конец революции.
Крайне правая пресса предупреждала о кровопролитии, которое левые готовят на 27 августа. Провокаторы делали свое дело: социалисты получили множество сообщений о «неизвестных лицах в военной форме», пытавшихся разжечь восстание. Намерение Керенского сотрудничать с Корниловым не мешало реализации других, не контролируемых ими планов правых путчистов.
В воздухе пахло контрреволюцией. 26 августа Петроградский совет профессиональных союзов и Центральный совет фабрично-заводских комитетов вместе поддержали призыв Межрайонного совещания к созданию Комитета общественной безопасности.
В такую суматоху вернулся Львов. Он поспешил в Зимний дворец.
Савинков только закончил рассказ о своей теплой беседе с Корниловым, когда приехал Львов. Керенский, успокоенный докладом Савинкова, спросил Львова, что же тот узнал. И слушал, озадаченный, со все усиливающимся ужасом.
Львов передал Керенскому как требования те уступки, которые избрал Корнилов из предложенных ему – как считал тот, от лица самого Керенского, – мер. Львов доложил: Корнилов хочет, чтобы Керенский приехал в Могилев, – но предупредил об опасности приглашения, как он слышал это из уст Завойко. Керенский, настаивал он, должен бежать.
Керенский засмеялся в нервном недоверии.
Львов сказал с каменным лицом: «Не время для шуток».
Керенский пытался осознать то, что только что услышал. Львов изложил «требования» Корнилова в письменном виде. Военное положение; передача всей власти, включая гражданскую, главнокомандующему; отставка всех министров, включая Керенского. То, что Корнилову казалось обсуждением возможных вариантов, теперь выглядело декларацией путча.
Потрясенный Керенский попросил Львова встретиться с ним в Военном министерстве в 8 часов вечера, чтобы говорить напрямую с Корниловым: он хотел быть полностью уверен в происходящем. Но здесь приключилась последняя нелепость. Львов не успел в назначенный срок. Потому в 8.30, взволнованный настолько, что уже не мог ждать, Керенский позвонил Корнилову и попросту притворился, что Львов был с ним. Под щелчки и треск телефона разыгрывался фарс, все содержание которого было записано.
Керенский: «Здравствуйте, генерал. Владимир Николаевич Львов и Керенский у аппарата. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем».
Корнилов: «Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь заявляю: события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок».
Теперь Керенский изображал Львова. «Я, Владимир Николаевич, Вас спрашиваю – то определенное решение нужно исполнить, о котором Вы просили известить меня Александра Федоровича только совершенно лично, без этого подтверждения лично от Вас Александр Федорович колеблется вполне доверить».
Корнилов: «Да, подтверждаю, что я просил Вас передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев».
Выдохнув, Керенский попросил Корнилова подтвердить, что Савинков также должен приехать. «Прошу верить, – добавил Корнилов, – что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить Вас».
«Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?» – спросил Керенский.
Корнилов: «Во всяком случае».
Связь прервалась. Завершилась самая эпохальная сцена взаимного недопонимания в истории.
В штабе Корнилов с облегчением шумно выдохнул. Керенский, думал он, теперь приедет в Могилев и отдаст ему правительство – и даже сам в него войдет.
Керенский тем временем был убежден, что «окончательное решение», которое только что подтвердил Корнилов, состояло не только в том, что он, Керенский, должен к тому приехать, но и в том, что Корнилов получит диктаторские полномочия. Что Керенскому был предъявлен ультиматум. Что его отбрасывают прочь.
Разве Львов не советовал ему спасаться?
Когда Львов наконец появился, Керенский арестовал напуганного гостя.
Его собственные недавние планы ввода военного положения увели Керенского так далеко вправо, что теперь он не знал, может ли он теперь рассчитывать на поддержку Совета и отзовутся ли петроградские массы на какие-либо его призывы. На поспешном заседании кабинета он зачитал расшифровку беседы, доказывающую «измену» Корнилова. От потрясенных министров он потребовал наделить его неограниченной властью перед лицом надвигающейся опасности. Кадеты, тесно связанные с корниловским окружением, возразили, но большинство решило развязать Керенскому руки. Как он и просил, они подали в отставку, оставшись в положении лишь временно исполняющих обязанности.
Так в 4 часа утра 27 августа закончилась Вторая коалиция.
Керенский еще раз отправил телеграмму Корнилову. «Я приказываю вам немедленно передать вашу должность генералу Лукомскому, – диктовал он, – который должен временно вступить в должность Верховного главнокомандующего до прибытия нового Верховного главнокомандующего. Вам предписано немедленно прибыть в Петроград».
Сделав это, он удалился в свои покои по соседству с помещением, где содержался Львов. Голос его смятенного информатора, ходившего по комнате всю ночь, доносился прямо из-за стены.
Рассвет воскресенья, 27 августа, дня торжеств в Совете, был теплым, ясным и напряженным. «Темные личности распускают слухи о готовящемся на воскресенье выступлении и ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии», – предупреждал большевистский «Рабочий». «Центральный Комитет РСДРП призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационные призывы к выступлению и… не принимать участия ни в каких акциях». До сих пор партия боялась больше исходящих от провокаторов внешних угроз, чем внутренних.
А заговорщики ждали своего момента. Тем утром и в следующие два дня готовые начать переворот полковник Л. П. Дюсиметьер и П. Н. Финисов из Республиканского центра, а также их связной со штабом полковник В. И. Сидорин, встречались в петроградских рюмочных, ожидая новостей от Крымова.
Немногим позднее 8 часов утра воскресенья Корнилов получил телеграмму Керенского. Сперва он остолбенел. Вскоре пришел в ярость.
Генерал Лукомский, не менее ошеломленный, отверг особое доверие Керенского. «Остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, – передал он обратно с осязаемым замешательством. – Ради спасения России Вам необходимо идти с генералом Корниловым… Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала».
Керенский поручил Савинкову военные приготовления к обороне против переворота, в то время как Корнилов приказал 3-му корпусу под командованием Крымова занять город. Керенский отправил им сообщение, в котором убеждал остановиться, уверяя, что не было никакого восстания, которое надо было бы «одолеть» – повод их прибытия ложен. Они не остановились.
По Петрограду начали расползаться неясные слухи о расколе между Корниловым и Керенским. В них фигурировало, конечно, и прежнее соглашение.
Во второй половине дня руководители Совета и их партии собрались на чрезвычайное заседание. Они даже не знали наверняка, что им необходимо обсудить и о чем предстоит спорить. Ситуация была напряженной, но хаотичной.
Только ранним вечером, когда Керенский выпустил прокламацию, дела прояснились. Через Львова, заявлял он, Корнилов потребовал, чтобы контрреволюционный режим получил гражданскую и военную власть. Перед лицом этой серьезной угрозы правительство поручило Керенскому принять контрмеры. С этой целью, разъясняло объявление, было объявлено военное положение.
Корнилов быстро ответил на заявление Керенского, справедливо настаивая, что Львов его не представлял.
«Великая родина наша умирает! – говорил он. – Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба… Я… заявляю всем и каждому, что мне ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ – путем победы над врагами – до Учредительного собрания, на котором Он сам решит свои судьбы».
Все генералы – Клембовский, Валуев, Щербатов, Деникин и другие – выразили преданность Корнилову. Союз офицеров восторженно телеграфировал в военные и военно-морские штабы по всей стране, провозглашая конец Временного правительства и настаивая на «твердой и решительной» поддержке Корнилова.
Керенский безуспешно доложил о сражении; Корнилов объявил о начале войны.
Тотчас возникло множество специальных комитетов для мобилизации граждан против переворота, добычи оружия, координации снабжения, коммуникаций, служб. Контролируемый меньшевиками Викжель – Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных рабочих – образовал бюро для борьбы против Корнилова, работая с Межрайонным совещанием. Послание было отправлено в Кронштадт. Левые собирали свои силы. Различные фракции партии большевиков боролись в Смольном.
По горькой иронии в ту же самую ночь в Нарвском районе большевистский Петроградский комитет собрался на заседание, запланированное тремя днями ранее в ответ на сомнения выборгских большевиков в верности оценки партией контрреволюционной угрозы. Руководство почти наверняка собиралось зашикать эти тревоги: теперь тридцать шесть партийных функционеров встретились, когда войска Корнилова надвигались на Петроград. Редкий провидец может быть так хорошо отмщен.
Выборгские рядовые члены партии были злы не только на запоздалость оценки руководством тяжелой ситуации, но и на двусмысленный характер тактических резолюций недавнего 6-го съезда. Одна, «О политическом положении», убеждала сотрудничать со всеми противостоящими контрреволюции силами, в то время как «Об объединении партии» объявила меньшевиков пожизненными дезертирами из стана пролетариата, то есть перекрывала возможность сотрудничества с ними. Как же быть?
Участники обсуждения раскололись. Профессиональный революционер Андрей Бубнов, недавно прибывший из Москвы, чтобы вступить в ЦК, предостерег товарищей от доверия к меньшевикам и эсерам. Во время Московского государственного совещания, сказал он им, «сначала они обратились к нам, а потом на нас плюнули». Он был против сотрудничества в какой-либо организации самообороны и настаивал на том, чтобы большевики работали отдельно, направляя массы против Корнилова и Керенского одновременно. Ему противостоял Калинин, со все еще сохранявшихся у большей части руководства антиленинских позиций настаивавший на том, что, если Корнилов действительно близок к свержению Керенского, было бы нелепо большевикам не занять сторону последнего.
Разразилась бурная вражда. Ораторы-радикалы разносили партийное руководство за отсутствие лидерства, «оборончество», убаюкивание масс, за «неясные» действия в Июльские дни и так далее. Встреча выродилась в череду сумбурных жалоб, обид и нападок. Злость отвлекала от экстренности момента, пока кто-то не крикнул: «Давайте перейдем к конкретным мерам обороны».
Каждому было очевидно, что против Корнилова необходимо мобилизоваться столь широко, сколь это возможно. Большевики развернули сеть коммуникаций и составили листовки, призывающие рабочих и солдат к оружию. Были назначены члены партии для координации действий с массовыми организациями. И каждый, включая Бубнова, согласился с тем, что партия должна поддерживать связь с оборонительным органом руководства Совета – «с информационной, – указывалось расплывчато, – целью».
Для Бубнова тогда важность «информационного» обмена с Советом не подлежала сомнению даже при том, что он настаивал «ни в какие сношения с Советским большинством не входить». То был не «диалектический синтез», а временная мера, продиктованная размерами кризиса. Керенский и Корнилов были равно плохи, но в данный момент Корнилов был более плох.
В 11.30 вечера Исполком Совета встретился, чтобы обсудить свое отношение к правительству в свете развивающегося скандала, связанного с недавним союзом Керенского и Корнилова и его краха, и учитывая, что Керенский теперь призывал к созданию Директории – небольшого кабинета министров, наделенного авторитарной властью. Среди более неотложных вопросов они обсуждали, как сохранить революцию.
Умеренные считали, что даже сейчас, чего бы это ни стоило, следовало защищать Керенского.
«Единственное лицо, которое может сейчас создать власть, – Керенский, – сказал меньшевик Вайнштейн. – Если погибнет Временное правительство, погибнет дело революции».
Большевики придерживались наиболее твердой позиции: Временному правительству нельзя доверять вообще. Они высказывались за развитие демократии в армии, передачу земли крестьянам, установление восьмичасового рабочего дня, демократический контроль над промышленностью и финансами и передачу власти революционным рабочим, крестьянам и солдатам. Высказав эти пункты, большевики в Исполкоме Совета в более примирительном духе, чем Ленин или их выборгские товарищи, не привязали резолюцию к их обсуждению. Их оппозиция была резкой, но абстрактной.
Поразительно, но они даже не стали противиться резолюции, которая, хоть и содержала протест против создания желаемой Керенским Директории, наделяла его полномочиями не только поддерживать работу правительства в текущей форме, но и наполнить кабинет тщательно отобранными кадетами. Еще более поразительно то, что они вместе с меньшевиками и эсерами проголосовали за то, чтобы созвать (еще одно) государственное совещание – хотя на этот раз и исключительно из «демократических элементов», левых, – которое должно обсудить вопрос о правительстве и действовать в качестве высшего органа власти вплоть до созыва Учредительного собрания.
Но когда представители Совета рассказали Керенскому о принятых решениях, он остался непоколебим в намерении создать Директорию из шести человек. Это был тупик, и Совету предстояло сделать ход.
«Всякая директория родит революцию», – протестовал Мартов в Совете под энергичные овации. В оппозиции блистал также Луначарский. Он охарактеризовал и Корнилова, и Временное правительство как контрреволюционные силы и потребовал передачи власти правительству рабочих, крестьян и солдат – что означало Советам. Таким образом, Луначарский неожиданно реабилитировал содержание, хоть и в другой форме, лозунга «Вся власть Советам!». Того самого лозунга, который Ленин счел устаревшим.
Но ночь принесла уставшим делегатам известие о том, что генералы один за другим заявляли о поддержке Корнилова. Вопрос о правительстве подгонялся тем, что казалось все большей необходимостью; собрание медленно правело.
Наконец Исполнительный комитет принял предложенную Церетели резолюцию о поддержке Керенского и оставлении за ним права определять форму правительства. Так была одобрена его Директория.
Находившиеся в зале заседаний большевики неистово сопротивлялись ее принятию. Но даже так – впечатляющее свидетельство их умеренности относительно партийной линии – они согласились поддержать «военный союз» с правительством, если оно будет втянуто в серьезную борьбу с контрреволюцией.
Враг приближался. Петросовет выпускал экстренные приказы провинциальным советам, железнодорожникам и солдатам не повиноваться Ставке и обрывать связь контрреволюционеров. Он призывал немедленно исполнять указы Совета – и правительства.
Импульс сотрудничества в ту ночь исходил не только от большевиков к более правым силам, но и обратно. Когда правый меньшевик Вайнштейн предложил создать специальную группу для организации военной обороны, все согласились, что в нее должны войти большевики.
28 августа сотрудник министерства иностранных дел в Могилеве князь Трубецкой отправил телеграмму Терещенко. «Весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым, – предсказывал он. – На его сторону встанет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части… Следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов».
В Петрограде мобилизация против контрреволюции ускорилась, но новости были стабильно мрачны. В городе слышали, что войска Корнилова достигли Луги, революционный гарнизон которой сдался. Девять эшелонов с войсками проехали станцию Оредеж. Реакция приближалась.
В ответ Совет и многие левые, не исключая большевиков, проявляли панику. Но петроградские рабочие и солдаты в своей массе реагировали по-другому. Мрачные уверения Трубецкого в том, что «в большинстве… народной и городской массы, притупившейся ко всему, – равнодушие, которое подчиняется удару хлыста», были полностью ложными.
Солдаты мобилизовались тысячами против надвигающегося переворота. На заводах рев гудков и сирен собирал рабочих. Они предпринимали заранее продуманные и теперь усиленные меры безопасности и организовывались в боевые отряды.
Некоторые организации предвидели опасность. Петроградский межрайонный комитет Советов, например, уже давно предупреждал о такой угрозе, и он был готов к срочным действиям. Викжель распорядился задерживать «подозрительные телеграммы» и следить за передвижением войск. Ко второй половине дня 28 августа созданный по предложению Вайнштейна Комитет для борьбы с контрреволюцией уже действовал.
По договоренности комитет состоял из представителей меньшевиков, эсеров, большевиков и других демократических организаций. По словам Суханова, «эти массы – поскольку они были организованы – были организованы большевиками и шли за ними. Без нее [организации большевиков. – Ред.] Военно-революционный комитет был бессилен; без нее он мог бы пробавляться одними воззваниями и ленивыми выступлениями ораторов, утерявших давно всякий авторитет. С большевиками Военно-революционный комитет имел в своем распоряжении всю наличную организованную рабоче-солдатскую силу… И несмотря на то что они были в меньшинстве, совершенно ясно: в Военно-революционном комитете гегемония принадлежала большевикам.
Комитет держал связь с возникающими самоорганизованными импровизированными группами обороны. Крайне важной задачей, которая для большевиков являлась условием их участия, было вооружение рабочего ополчения. Преображение 40 тысяч человек практически за одну ночь. Резчики, металлисты, рабочие всех отраслей промышленности превратились в армию. В заводских цехах гулом отдавались звуки неровного марша – музыка нового ополчения.
«Мастерская превратилась в лагерь, – вспоминал Ракитов, один из красногвардейцев, как их все чаще будут называть. – За станками стоят токаря, через плечо – подсумок, винтовка – у станка».
Сорок тысяч человек быстро освоились в этих новых ролях. Они находили время на то, чтобы сфотографироваться со своими отрядами. С разной степенью умения держали они свои винтовки перед камерами; их лица неподвижны, раздражены, возбуждены, решительны. Многие гвардейцы с гордостью одевались не в рабочую одежду или в подобие военной формы, но в лучшее платье – как в церкви, на свадьбе или на похоронах. На них, приклонивших колени в боевой изготовке, по особому поводу сидели жесткие костюмы, прямые и тугие галстуки, котелки или шляпы на головах. Этим поводом была самооборона.
Большевики преодолели тактические разногласия. Они сотрудничали с умеренными, но таким образом, что эти вооруженные рабочие были в авангарде обороны.
В самом Петрограде большинство учащихся военных училищ поддерживали Корнилова, но это ни в коей мере не означало, что все они желали за него сражаться; а казаки сохраняли нейтралитет, отказываясь драться за какую-либо из сторон. Все остальные военные части в городе отправили отряды для строительства защитных сооружений в его уязвимых местах.
В напряженной военной атмосфере было опасно открыто выказывать поддержку Корнилову. На улицах Выборгского района разозленные солдаты убили нескольких офицеров, отказавшихся признать власть революционного комиссара. В Гельсингфорсе команда линкора «Петропавловск» проголосовала за казнь офицеров, не поклявшихся в поддержке «демократических организаций».
Шлиссельбургские пороховые заводы отправили в столицу баржу гранат для распределения между заводскими комитетами. Эстонские и финские советы послали выражения солидарности. По всему Петрограду плакаты Совета, сурово критикуя пьянство, призывали к дисциплине. Городская Дума образовала комиссию для помощи в распределении продовольствия. Что более важно, она избрала делегацию, которая должна была отправиться в Лугу для агитации среди корниловских войск.
На юге Петрограда вооруженные рабочие возводили баррикады. Через дороги они протянули колючую проволоку, а на подступах к городу вырыли траншеи. Пригороды превратились в военные лагеря.
Инициатива стала ускользать от правых. Они это почувствовали. Они отступили.
Во второй половине дня 28 августа Милюков предложил себя в качестве посредника в надежде убедить Корнилова уступить. Высокопоставленный кадет Кишкин убеждал Керенского сложить полномочия в пользу Алексеева, поддерживавшего Корнилова. Большинство (действующих) министров Керенского тотчас поддержали это предложение, и даже иностранные представители советовали ему обдумать «предложение».
Совет, однако, категорически воспротивился любому подобному действию. В силу самих масштабов революционной обороны, ключевым элементом которой быстро стал Совет, и в страхе перед возможным сопротивлением рабочих и солдат в том случае, если он пойдет против их позиции, Керенский был вынужден отвергнуть напор переговорщика.
28 августа Дюсиметьер и Финисов тихо отбыли в Лугу. В Петрограде они оставляли Сидорина с кассой из денег Путилова и Общества экономического возрождения России, предназначенной для финансирования переворота по их сигналу. Его целью будет состряпать «большевистский мятеж», чтобы оправдать его военное подавление.
Но неудачи правых участились. В тот же вечер на подходе к городу была задержана Уссурийская конная дивизия; она достигла Ямбурга лишь для того, чтобы обнаружить, что до Викжеля дошло ее послание: железнодорожные рабочие уничтожили пути. Они оказались заблокированы, обездвижены, выбиты из колеи и разделены. Отдельные части Дикой дивизии добрались до Вырицы всего в 37 милях от столицы. Но там их поезд тоже уткнулся в разобранные рельсы. Революционные дороги вздымались вверх, как сломанная кость.
Корниловские войска были отрезаны – но они не были одиноки.
Там, где кончался их путь, их встречало множество делегаций. Они приходили из Комитета народной борьбы с контрреволюцией, из районных советов, с заводов, из гарнизонов, из Центрофлота, из Флотского комитета и от 2-го Балтийского флотского экипажа. Прибывали также и местные жители. Все по кустам и среди деревьев бежали к пыхтящему поезду. Целью была агитация. Они пришли, чтобы просить Дикую дивизию отвергнуть попытки использовать ее в качестве орудия контрреволюции.
На счастье революционеров, когда случился кризис, в Петрограде находился Исполнительный комитет Союза мусульманских Советов. Навстречу поезду он отправил собственную делегацию, одним из членов которой был внук имама Шамиля. Для народов Кавказа, к которым относились и служащие Дикой дивизии, Шамиль был легендарным героем освободительной борьбы XIX века. Теперь наследник этой прославленной крови умолял их принять сторону революции, которую они были посланы похоронить.
На самом деле солдаты Дикой дивизии не знали целей своей переброски. Изначально они не были расположены поддерживать Корнилова, и чем больше слушали агитаторов, тем меньше становилась их готовность. Когда наступала темнота и опускалась ночь, они слушали, спорили и обдумывали то, что им говорили. Их поезд и его окрестности превратились в дискуссионный зал, где разворачивалось множество срочных споров. Офицеры потеряли надежду.
В Петрограде Комитет народной борьбы, предупрежденный о том, что офицеры определенных частей помогали Корнилову нарочитой медлительностью, вялостью исполнения приказов и неадекватными решениями, послал комиссаров для наблюдения за мобилизацией. В городе бурлила Красная гвардия. Три тысячи вооруженных матросов прибыли из Кронштадта с предложением помощи. Центральный совет фабрично-заводских комитетов координировал приготовления. Союз металлистов – на тот момент самый мощный профсоюз в России – предоставил в распоряжение Комитета народной борьбы свои деньги и организационные умения.
По приказу Керенского Савинков и Филоненко пытались следить за большевиками по меньшей мере столь же усердно, сколь и предупреждать нападение Корнилова. Мнение о том, что эти двое отвечали за оборону Петрограда, является очевидной ложью. В лучшем случае они были наблюдателями за работой Советов и рядовых активистов.
Большевики были незаменимы для обороны. Настолько, что когда несколько членов их партии сбежали из-под стражи в штабе милиции Второго района, Комитет народной борьбы в чрезвычайном порядке постановил «с целью участия в общей борьбе» оставить их на свободе.
Прямо говоря, линия партии заключалась в том, чтобы снизу вверх продавить как можно более массовую мобилизацию против Корнилова без поддержки Временного правительства. Журналист Чемберлен пишет, что они защищали правительство не всерьез.
В атмосфере самоорганизации и массовых митингов вернулось знакомое требование. «Ввиду усиления буржуазного контрреволюционного движения, – постановляла группа рабочих трубочной фабрики, – вся власть должна быть передана Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». 29 августа тысячи рабочих Путиловских заводов потребовали правления «представителей революционных классов». Рабочие Новоадмиралтейской судоверфи требовали, чтобы власть была «передана в руки рабочих, солдат и беднейшего крестьянства и отвечала перед советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».
Лозунг «Вся власть Советам!» определенно вернулся.
«Беспорядков не ожидается, – телеграфировал Крымову отчаянно пытавшийся сдержать его Керенский. – В ваших корпусах нет нужды».
Как будто в этот момент Керенский еще контролировал Крымова. Но и Крымов уже не контролировал свои войска. Уссурийская казачья кавалерийская дивизия, все еще застрявшая в Ямбурге (сегодня известном как Кингисепп), была окружена толпами членов Нарвского и Ямбургского Советов, военных отрядов, массовых организаций и местных заводов, не считая делегации под руководством Церетели. Зачитывания прокламации Керенского было достаточно для того, чтобы покончить с решимостью казаков.
Сам Крымов с 1-й Донской казачьей дивизией был блокирован, окружен, осажден бойцами 20-тысячного гарнизона в Луге. Уличные агитаторы беспрестанно окружали поезд, выкрикивая призывы в окна к смущению казаков и к ярости Крымова. Корнилов приказал ему маршем преодолеть последние мили до Петрограда, но гарнизон Луги не допустил бы этого – и к тому моменту казаки уже не возразили бы ему. Разъяренный Крымов мог лишь смотреть, как его люди отлучаются на различные митинги, а их готовность сражаться тает на глазах.
Поздно 29 августа в Петрограде телеграмма Дюсиметьера и Финисова достигла их подельника Сидорина. Бросающее в озноб побуждение: «Действуйте немедленно по инструкции». Они просили спасительного восстания.
Но было слишком поздно, как пришлось признать даже их правым сторонникам. Генерал Алексеев, понимая безнадежность попытки переворота, пригрозил самоубийством в случае реализации плана провокации.
К 30 августа мятеж Корнилова потерпел поражение.
«Без единого выстрела мы победили», – писал Керенский десять лет спустя. «Мы» здесь поразительно необъективно.
Все новости из России Ленин получал с задержкой. К нему опоздали вести об угрозе, опоздали и известия о ее предотвращении. 30 августа, когда ЦК встретился в Петрограде, а город с облегчением выдохнул, он в спешке написал в ЦК.
Письмо Ленина не было прямым извинением за утверждения о том, что контрреволюция была «продуманной уловкой меньшевиков и эсеров». Но оно, возможно, имплицитно все-таки содержало нечто подобное в выражении чистого удивления: «Неожиданный… и прямо-таки невероятно крутой поворот событий». Конечно, любая такая перемена обязана повлечь за собой другие. «Как всякий крутой поворот, – писал он, – он [переворот и сопутствующие обстоятельства] требует пересмотра и изменения тактики».
Ранее в том же году в Цюрихе, пытаясь обратить румынского поэта Валериу Марку в революционное пораженчество, Ленин сказал ему фразу, ставшую впоследствии знаменитой. «Степень своего радикализма, – сказал он, – следует сопоставлять с самой реальностью». А что за радикализм без сюрпризов?
Радикальная действительность теперь ошеломила его.
Иногда строятся предположения о том, что во время Корниловского кризиса большевики под руководством Ленина вступили в энергичное, эффективное, хотя и обособленное сотрудничество с правительством. Это не так: ко времени, когда начали прибывать ленинские инструкции, партия уже на протяжении нескольких дней состояла в Комитете народной борьбы, а мятеж в целом был провален. Обозначение Лениным курса, напротив, стало прекрасным примером легитимации post factum.
Он не обозначил, какое сотрудничество с меньшевиками и эсерами, которых недавно сам вынес за рамки приличия, считать «допустимым», но говорил о его необходимости. Он писал: «Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского», – что, в общем, в точности соответствовало событиям. В тот же день, когда он сочинял свое письмо, московская большевистская газета «Социал-демократ» заявила: «Революционный пролетариат не может терпеть диктатуру ни Корнилова, ни Керенского».
Слабость Керенского Ленин предлагал показать, демонстрируя его колебания и выдвигая максималистские требования – передачу помещичьих земель крестьянам, рабочий контроль, вооружение рабочих. Это последнее, конечно, уже было сделано. Объяснима одобрительная приписка, которую Ленин прибавил к письму перед его отправлением: «Прочитав, после написания этого, шесть номеров «Рабочего», должен сказать, что совпадение у нас получилось полное».
30 августа образцовая Дикая дивизия Корнилова подняла красный флаг. Уссурийские казаки выказали лояльность Временному правительству. Генерал Деникин был взят под стражу собственными войсками. Командующие другими фронтами начали выказывать поддержку правительству против заговора правых. В Луге, где Крымов получил ложный сигнал тревоги от Финисова и Дюсиметьера о том, что в любой момент готовы разразиться «большевистские беспорядки», донские казаки радикализовались настолько, что перешептывались о его аресте.
Тем вечером прибыл посланец от правительства. Этот человек обещал Крымову безопасность и пригласил его в столицу на встречу с Керенским.
Как всегда безрезультатно, Керенский хотел покончить с беспорядком. Но левые, даже спасши Петроград, пугали его почти столь же, сколь правые. К примеру, уволив Савинкова за близость к ряду заговорщиков, он поставил на его место Пальчинского, политика которого была крайне схожей, – и одним из первых их шагов стало закрытие большевистского «Рабочего» и горьковской «Новой жизни». Будто чтобы подчеркнуть этот момент, Керенский назначил начальником Генштаба генерала Алексеева – человека, по взглядам практически идентичного Корнилову.
С тонущего корабля начали бежать крысы, шокированные – шокированные! – любыми предположениями о том, что они могли поддерживать Корнилова. Родзянко громко заявил: «Заводить сейчас междоусобия и ссоры – преступление перед родиной». Попутно он пытался уверить, что знал о заговоре лишь то, что прочитал в газетах.
Нелепый Владимир Львов в своей камере прослышал, что прилив пошел на убыль. Он послал Керенскому сердечные поздравления с восторгами о том, что он «друга избавил от когтей Корнилова».
Тем вечером Крымов прибыл в спокойный город.
Утром 31 августа Крымов и Керенский встретились для острой дискуссии в Зимнем дворце. Что именно было сказано, неизвестно.
Вероятно, Керенский обвинил Крымова в мятеже, что тот, вероятно, неубедительно отвергал. Как и Корнилов, Крымов был взбешен двуличием Керенского, его необъяснимым, с их точки зрения, поворотом. Наконец слишком обессиленный, чтобы продолжать разговор, Крымов согласился на последующую встречу и направился домой к своему другу.
«Последняя карта спасения родины бита, – сказал он хозяину дома, – больше не стоит жить».
Крымов удалился в свою комнату. Там он написал записку Корнилову, достал пистолет и выстрелил себе в сердце.
Содержание его последнего письма остается неизвестным.
Керенский приказал создать комиссию для расследования попытки переворота. Но, продолжая пытаться наладить отношения с презиравшими его правыми, он ограничивал круг расследования отдельными личностями и не включал в него организации. Он продолжал строить планы по обустройству авторитарной коалиции правых социалистов и либералов, укрепляя силы кадетов.
Но на улицах Петрограда именно радикальные рабочие и солдаты нанесли поражение заговору, и они были уверены в своих силах. Неудача корниловского мятежа опять сместила влево политические настроения. Солдаты Петроградского гарнизона объявили, что со «всякой коалицией… все верные сыны народа будут бороться так же, как и с Корниловым». Теперь они требовали власти рабочих и беднейшего крестьянства. 2-й пулеметный полк настаивал на том, что «единственным выходом из настоящего положения может быть только передача всей власти в руки трудящихся».
Прежде нейтральные отряды стали менять ориентацию – как рабочие на заводах, подконтрольных умеренным социалистам. На передаче власти Советам, левом единстве, подавлении контрреволюции и создании исключительно социалистического правительства с целью заключить мир настаивало множество течений – большевики, левые эсеры, меньшевики-интернационалисты, неприсоединившиеся. Товарищ Мартова Ларин дошел до предела в конфликте с поддерживавшими коалицию меньшевиками и с несколькими сотнями рабочих перешел на сторону большевиков.
К концу дня 31 августа Всероссийский центральный исполнительный комитет Совета обсуждал правительство и свое к нему отношение. Приведя в пример силу и единство Совета перед Корниловым, его способность спасти город, Каменев выдвинул предложение.
С точки зрения большевиков, это предложение, как и сам Каменев, было, несомненно, умеренным – но оно представляло фундаментальный отход влево от практики Совета. Отрицание компромисса. Каменев призывал к созданию национального правительства из представителей лишь рабочего класса и бедного крестьянства. К конфискации помещичьей земли без компенсации и передаче ее крестьянам. К рабочему контролю над промышленностью. К всеобщему демократическому миру. Хотя Каменев с легкомысленным видом утверждал, что «фракцию большевиков интересует не техническая сторона, а те силы, которые войдут в состав этой власти», его предложение было истолковано как призыв к передаче всей власти Советам.
В 7.30 Исполнительные комитеты разошлись без голосования. Немного спустя там же собрался сам Петроградский Совет. Под резким сиянием ламп масса делегатов совещалась, пока стрелки часов не уткнулись в потолок. Они обсуждали предложение Каменева, когда заканчивался август и начинался сентябрь, и продолжили делать это с наступлением нового дня.
Казалось, родилась новая, общая воля к созданию левого правительства. Путь к социалистическому единству. К власти.
