Глава 10
Красный Октябрь
В октябрьских лесах медленно опадали листья, покрывая железнодорожные пути. Деревья тряслись от ружейных залпов. Единственной надеждой России был Керенский – в этом он все еще уверен. Он кутался в ветошь своего мессианства, веруя, что избран чем-то или же для чего-то, хоть как-то.
Под постоянной угрозой переворота он держал последнее хилое Временное правительство в узде. Дух Керенского подтачивали ехидные сплетни. Раньше преданные, бывшие сторонники теперь стыдились, что когда-то почитали его. Расисты шептались, что он еврей. Гомофобы намекали, что он ненастоящий мужчина, указывая на его женственные черты. И с исчезновением последних клочков веры в него обрушилась паника из-за социальных и военных проблем.
Преступность в Петрограде давно нарастала как снежный ком, но первый день месяца принес ранее неведомый ужас. Мужчину и троих его маленьких детей жестоко убили в собственной квартире в Лесном. Еще одно зверство среди столь многих. Однако жертвы этого преступления проживали в том же здании, где располагалось местное отделение милиции. Она должна была нести патрули по приказу городской Думы.
Разве кто-то мог быть уверен в своей безопасности? Разве не достаточно ужасно, что некоторые районы уже и так под контролем бандитов, что на некоторые области не распространяется власть правительства? У парка развлечений «Олимпия» на Забалканском проспекте; на острове Голодай рядом с Васильевским; на Волково в Нарвском округе. Разве недостаточно, что город и так уступил территории преступникам и разбойникам, зачем им еще насмехаться над самой идеей правосудия? Разве мог кто верить, что правительство обладает хоть какой-то властью, если такое безобразие может твориться этажом выше отделения милиции?
У отделения собралась разъяренная толпа. Они забросали его камнями. Выломали дверь и разгромили.
Предсмертные судороги испаряющейся власти приобретали ожидаемые, но от этого не менее уродливые формы. 2 октября город Рославль Смоленской области «испил», как описывал «Смоленский вестник», «следующую чашу яда – погром». Толпа черносотенцев, скандируя «Бей жидов!», напала и убила несколько человек, обвиненных в «спекуляциях». Они нашли галоши в лавке, владельцем которой были евреи, хотя продавцы утверждали, что галош нет. Бесчинства продолжались всю ночь и следующий день. Газеты и власти пытались обвинить в насилии большевиков. Эта тема становилась все более популярной в либеральной прессе, несмотря на ее явную абсурдность с политической точки зрения и несмотря на засвидетельствованные усилия большевистских солдат по противодействию городским беспорядкам.
3 октября российский Генеральный штаб покинул Ревель, последний рубеж между фронтом и столицей. В связи с этим на следующий день правительство начало обсуждение эвакуации руководителей и ключевых отраслей производства – но не Советов – в Москву. Об этом узнали. Разразилось возмущение: буржуазия и правда собирается покинуть город, построенный для нее же два века назад. Город на костях. Исполком запретил любой переезд без своего одобрения, и ослабленное правительство отложило рассмотрение этой идеи.
В этой атмосфере вероломства, бессилия и жестокости Ленин начал агитацию за восстание перед более широкими кругами.
Нет данных о том, как ЦК отреагировал на ленинскую угрозу выйти в отставку. Какими бы ни были подробности, вопрос больше не поднимался, и Ленин не покинул пост.
1 октября он отправил новое письмо, в этот раз Центральному, Московскому и Петербургскому комитетам, а также большевикам Петроградского и Московского Советов. Ссылаясь на крестьянские и рабочие беспорядки, мятежи в немецком флоте и растущее влияние большевиков после местных выборов в Москве, он еще раз подчеркнул, что промедление до Второго съезда Советов «становится положительно преступлением». Большевики «должны взять власть тотчас» и обратиться к «рабочим, крестьянам и солдатам» с лозунгом «вся власть Советам». Но по вопросу немедленных действий он все еще оставался в изоляции: в этот же день собрание большевиков из ближайших к столице городов высказалось против любых акций до начала съезда.
ЦК не мог скрывать его сообщения вечно. 3 октября воинствующее Московское областное бюро наконец получило письмо, в котором Ленин побуждал их надавить на ЦК в вопросе подготовки вооруженного восстания. Несколько заметок дошли до Петербургского комитета. Комитет разделился в оценке требований Ленина, но единодушно возмутился цензурой ЦК. 5 октября Петербургский комитет собрался, чтобы обсудить свое отношение к прочитанному.
Дебаты были долгими и озлобленными. Лацис громко выразил сомнение в революционных убеждениях тех, кто дерзнул выступить против Ленина. В итоге решение о подготовке к восстанию отложили. Однако Исполнительный комитет отправил троих, в том числе Лациса, для оценки военных сил большевиков и подготовки районных комитетов к возможным действиям. Они не сообщили об этом ЦК.
Несмотря на все старания, информация о позиции Ленина распространялась по партии, а из-за социальных потрясений происходил некий переход влево и самого ЦК. Пока Петербургский комитет проводил тайное совещание, ЦК в Смольном наконец проголосовал за бойкотирование беззубого Предпарламента на следующем заседании 7 октября. Решение было единодушным, за исключением как всегда осторожного Каменева, который тут же призвал большевиков – участников Предпарламента к терпению, настоял, что нужно подождать серьезного разногласия, которое оправдало бы уход. С небольшим разрывом он проиграл Троцкому, который призвал действовать немедленно.
На следующий день Полковников, главнокомандующий Петроградского военного округа, отдал приказ городским войскам приготовиться к переброске на фронт. Он знал, что это спровоцирует гнев, – так и произошло.
7 октября в Мариинском дворце, чьи имперские гербы были благочинно скрыты красными полотнами, перед прессой и дипломатами Предпарламент начал новое заседание. Керенский произнес еще одну патетическую речь, в этот раз на тему закона и порядка. Затем последовали выступления бабушки русской революции Брешко-Брешковской и председателя Николая Авксентьева. Затем наконец вмешался Троцкий. Он встал, чтобы сделать важное объявление.
Он гневно осудил Предпарламент и правительство как органы контрреволюции. Присутствующие начали спорить. Троцкий перекрикивал их ропот. «Петроград в опасности! – кричал он. – Вся власть Советам! Землю крестьянам!» Под насмешки и свист пятьдесят три большевистских делегата одновременно поднялись с мест и покинули собрание.
Этот поступок вызвал шумиху. За ним последовала череда слухов: большевики, говорили люди, готовят восстание.
Ранним октябрем, в какой-то из этих насыщенных событиями дней, Ленин тайно вернулся в Петроград.
Крупская проводила его до Лесного. Там он вновь поселился у своей бывшей хозяйки Маргариты Фофановой. Из ее квартиры он нес благую весть о спешке спешному городу.
9 октября народный гнев из-за вывода войск из Петрограда вспыхнул на заседании Совета. В Исполкоме меньшевик Марк Бройдо предложил компромисс: солдаты должны подготовиться к отправке на фронт, но чтобы завоевать доверие населения, нужно создать комитет, который будет планировать защиту Петрограда. По его мнению, это успокоило бы тревоги о предательстве правительства и смягчило бы страх за столицу, что, в свою очередь, облегчило бы сотрудничество правительства и Совета.
Он застал большевиков врасплох.
Троцкий, отойдя от потрясения, быстро выдвинул другое предложение: не признавать Керенского и его правительство, обвинить буржуазию в подготовке к сдаче Петрограда, потребовать немедленного заключения мира, передачи власти Советам и приготовить гарнизон к боевым действиям. В его призыве повторялись требования Комиссии по борьбе с контрреволюцией о защите Красного Петрограда не только от внешних, но и от внутренних врагов. Как он сформулировал: «Военные и гражданские корниловцы открыто готовятся к нападению». Это значительно отличалось от призыва защищать матушку-Россию.
Даже теперь, с большевистским большинством в Исполкоме, но в голосовании прошло предложение Бройдо, а не Троцкого, пусть и с небольшим перевесом: тревога из-за войны все еще мешала согласиться на создание параллельного военного органа. Но две эти резолюции в тот же вечер представили на бурном, многолюдном пленуме Совета. Теперь, с перевешивающей поддержкой представителей рабочих и солдат, призыв Троцкого взял верх над Бордо. Так появился Военно-революционный комитет, военревком, или ВРК.
Позже Троцкий опишет голосование в пользу ВРК как «холодную», «молчаливую» революцию, необходимую для революции полномасштабной.
Теперь угроза большевистского восстания открыто обсуждалась всеми сторонами. Конечно, некоторые из врагов желали его. «Я готов молиться за начало этого восстания, – говорил Керенский. – Они будут полностью разгромлены». Напротив, многие большевики были не так уверены в успехе. На следующий день после заседания Совета общегородское собрание партии выразило явные опасения по поводу восстания до съезда Советов.
В свою очередь, у ЦК не было официальной позиции по восстанию. Пока.
Утром 10 октября Суханов собирался на заседание Совета; его жена Галина Флаксерман, оглядывая темное небо, выпросила обещание, что этой ночью он не придет домой, а останется у себя в кабинете, как Суханов и поступал обычно при плохой погоде. Вечером, когда он укладывался спать в Смольном институте, одна за одной закутанные фигуры со всего города проскальзывали из серой мороси в его квартиру.
«О, новые шутки веселой музы истории!» – с горечью писал Суханов позднее. В отличие от своего мужа – автора дневника, который раньше был независимцем, а недавно присоединился к левым меньшевикам, Галина Флаксерман давно была большевистской активисткой, работала в газете «Известия». За его спиной она тихо известила своих товарищей, что вряд ли кто-то обратит внимание на то, как в ее квартиру с множеством комнат и дверей кто-то входит и выходит. Вот так, выдворив ее мужа, большевистский ЦК устроил собрание.
Туда пришли по крайней мере двенадцать членов комитета из двадцати одного, в том числе Троцкий, Коллонтай, Сталин, Варвара Яковлева, Каменев и Зиновьев. Они собрались в столовой и начали быстро расправляться с текущими задачами. Тут в комнату вошел гладковыбритый седой мужчина в очках; «точь-в-точь лютеранский священник», – вспоминала Александра Коллонтай.
Члены ЦК уставились на незнакомца. Тот рассеянно стянул парик, будто шляпу, и перед ними предстала знакомая лысая макушка. Прибыл Ленин. Можно начать обсуждение важных вопросов.
Ленин взял слово. Он говорил пылко. Часами втолковывал уже известную позицию. Он вновь настоял, что пришло время вооруженного выступления. «Безразличие [партии] к вопросу восстания» было нарушением долга.
Но это был не монолог. Все говорили по очереди.
Поздно ночью раздался стук в дверь, и их сердца встрепенулись от страха. Но это оказался всего лишь Юрий, брат Флаксерман. Тоже большевик, посвященный в тайну сегодняшнего собрания, он пришел, чтобы помочь с самоваром. Он поставил огромный общий чайник и принялся готовить чай.
Каменев и Зиновьев вернулись к тому историческому спору, подробно объясняя, почему Ленин не прав. Они обратили внимание, что мелкая буржуазия не на их стороне – по крайней мере пока. Они предположили, что Ленин переоценивает позиции большевиков в Петрограде, а тем более в остальных городах. Они были непреклонны в том, что Ленин ошибается насчет неизбежности мировой революции. Призывали занять «оборонительную позицию», к терпению. «Армия – револьвер у виска буржуазии», – говорили они. Лучше убедиться, что Учредительное собрание будет созвано, а до его открытия укреплять свои силы.
Товарищи называли непреложно осмотрительную пару «божественными близнецами», иногда ласково, а иногда гневно. Не только они были консерваторами среди партийной иерархии. Но в эту ночь их единомышленники – Ногин, Рыков и другие – отсутствовали.
Но это не означает, что все остальные товарищи всецело приняли ленинскую позицию. Троцкий, в частности, не так боялся промедления, придавал большое значение Советам и видел в предстоящем Учредительном собрании орган, который сможет узаконить любые действия. Но главный вопрос вечера состоял в следующем: собираются большевики или нет мобилизоваться для восстания как можно скорее?
На листке, вырванном из детской тетради, Ленин записал решение: «ЦК признает, что как международное положение русской революции ‹…› так и военное положение ‹…› так и приобретение большинства пролетарской партией в Советах, – все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии, наконец, явное подготовление второй корниловщины ‹…› все это ставит на очередь дня вооруженное восстание. Признавая, таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы».
Наконец после продолжительного и пылкого обсуждения они проголосовали. Резолюция прошла десятью голосами против двух (Каменева и Зиновьева, конечно). Подробности были туманны, но Рубикон пересечен. Восстание теперь было «на очереди дня».
Напряжение ослабло. Юрий Флаксерман принес хлеб, колбасу и сыр, на которые тут же накинулись оголодавшие революционеры. Они по-доброму дразнили божественных близнецов, ведь нерешительность перед свержением буржуазии – это так по-каменевски.
Временные рамки восстания тоже были туманными. Ленин хотел начать его на следующий же день, но с другой стороны, например, Калинин хоть и расхваливал «одно из лучших решений ЦК за все время», полагал, что подходящее время будет «например, через год», а ведь это легко может совпадать с позицией Каменева и Зиновьева.
11 октября в столице собрался воинствующий съезд Советов Северной области: 51 большевик, 24 левых эсера, четыре максималиста (революционное ответвление эсеров), один меньшевик-интернационалист и десять эсеров. Все присутствующие делегаты, в том числе эти эсеры, поддерживали социалистическое правительство. Утром этого дня измотанная Коллонтай объявила делегатам-большевикам результаты голосования ЦК. По воспоминаниям очевидцев, она оставила «впечатление, что знак к восстанию ЦК подаст в любую минуту». «План, – вспоминал Лацис, – был в том, что [Съезд Северной области] объявит себя правительством, и это будет начало».
Но Каменев и Зиновьев все еще выступали против каких-либо действий. Им нужно было всего лишь перетянуть на свою сторону двенадцать большевиков и/или максималистов, и у ЦК не было бы преимущества в решении о немедленном восстании против Керенского. Собрание было шумным и непримиримым, политических заключенных в «Крестах» призывали прекратить голодовку и сохранять силы, «ибо час вашей свободы близок». К сильнейшему разочарованию Ленина, съезд закрылся 13 октября, не приняв решения о восстании, но выпустив призыв к народу, в котором подчеркивалась важность предстоящего Второго съезда Советов.
Рабочие и солдаты по-прежнему ориентировались на Советы. В резолюции от 12 октября Егерский полк назвал Советы «голосом истинных революционных вождей рабочих и беднейших крестьян».
В этот же день на закрытом заседании Исполкома стоял вопрос о том, стоит ли разрешать ВРК Троцкого участвовать в военной обороне Петрограда от правительства. Меньшевики раскритиковали предложение, но их голосов было недостаточно. В результате быстрой реакции Троцкого на выпад Бройдо была создана «оперативная организация», подконтрольная партии, но с внепартийной, советской сферой ответственности.
Слухи о большевистском восстании становились все более конкретными. «Есть точные доказательства, – писала «Газета-копейка», – что большевики усердно готовятся к восстанию 20 октября». «Отвратительные и кровавые события 3–5 июля, – предупреждало правое «Живое слово», – всего лишь репетиция».
Кабинет правительства не терял самоуверенности. «Если большевики начнут восстание, – говорил один из министров прессе, – то мы проведем хирургическую операцию и гнойник будет вырезан раз и навсегда».
«Мы должны определенно спросить своих товарищей большевиков, – сказал Дан с язвительной любезностью на пленарном заседании Всероссийского исполнительного комитета 14 октября, – к чему они ведут эту политику? Зовут ли они к выступлениям революционный пролетариат или нет [?] Я требую, чтобы [партия большевиков] ‹…› ответила на этот вопрос: да или нет».
За большевиков с места ответил Рязанов: «Мы требуем мира и земли».
В ответе не было ни «да», ни «нет», и он точно не успокаивал.
15 октября. На пересечении Садовой и Апраксина переулка, где в июле расстреляли демонстрацию, толпа перекрыла трамвайные пути. Призывали к самосуду, уличной расправе над двумя магазинными ворами, мужчиной в военной форме и хорошо одетой женщиной. Сборище прорвалось через заслон городской милиции внутрь магазина, в котором спрятались воры. Они вытолкнули мужчину наружу, а его рыдающая пособница побежала к телефонной будке. Толпа одолела офицера, который пытался ее защитить, сорвала дверь и вытащила ее под град ударов.
«Чего мы ждем?» – выкрикнул кто-то. Достал пистолет и убил мужчину. Тишина. Затем кто-то пристрелил и женщину, а милиция беспомощно наблюдала.
Воскресенье в Петрограде. Теперь правосудие вершат так.
На следующий день заседание Совета было полностью посвящено обсуждению ВРК, военревкома.
Стремясь представить его не как большевистский орган (ВРК хоть и не был большевистским формально, но был им по существу), партия выбрала для представления резолюции молодого Павла Лазимира, председателя солдатской секции Совета, левого эсера. Бройдо в гневе предупредил, что цель ВРК – не защита города, а захват власти. Оправдывая то, что ВРК отдает приоритет контрреволюции и, следовательно, военной подготовке, Троцкий обратил внимание на неослабевающую угрозу справа. Привести примеры было несложно: он процитировал недавнее пресловутое интервью, в котором Родзянко прогромыхал: «К чертям Петроград!»
17 октября в Пскове военное командование встретилось с делегацией Советов, чтобы обсудить перемещение войск, и привело с собой представителей с фронта. Революционеров обеспокоила горькая обида фронтовиков: для них нежелание тылового гарнизона уйти на вой ну казалось бессовестным отсутствием солидарности. Советы с тревогой заявили о героизме этого гарнизона и вновь отказались пообещать какую-либо поддержку делу генералов. В глазах Генштаба встреча оказалась бесполезной.
В этот же день был официально создан военревком, советский орган вооруженного сомнения в сомнительном правительстве. Но большевистский ЦК пока не уделял ему всей полноты внимания, так как был отвлечен внутрипартийными неопределенностями.
15 октября Петербургский комитет созвал тридцать пять представителей большевиков со всего города для подготовки к восстанию. Но собрание пошло под откос из-за сомнений, предостережения, пришедшего с неожиданной стороны.
Бубнов как представитель ЦК выложил доводы за «выступление». В этот раз среди спорящих с ним был Невский.
Невский, бывший экстремист, представитель радикальной, склочной Военной организации партии, сообщил, что «ВО только что стала правой». Он перечислил затруднения, которые, как он считал, могут возникнуть при исполнении плана ЦК, в том числе полностью недостаточную подготовку. Он глубоко сомневался, что партия может захватить всю страну.
Ход сомнениям был дан, и в комитете зачитали длинный обеспокоенный меморандум, составленный Каменевым и Зиновьевым. Некоторые округа и их представители сохранили положительный настрой (например, как всегда решительный Лацис), но у многих возобладала осторожность. Они не были уверены, что Красная гвардия, хоть она и была «скована [между собой] железом», как выразился один журналист, «голодом и ненавистью к наемному рабству», достаточно продвинута для такой задачи политически.
Некоторые отметили, что народ снова выйдет на улицы против любой угрозы революции, но не в поддержку Совета или по призыву большевиков взять власть, и это противодействие необязательно выльется в то, что массы пойдут за партией на восстание. Другие говорили, что экономический кризис измотал людей, и из-за этого они откажутся пойти в наступление с большевиками.
В конце концов восемь представителей посчитали, что народ готов сражаться. Шестеро не смогли определиться и поддержали идею отложить восстание. Пятеро посчитали избранный момент полностью неподходящим.
Бубнов был в ужасе. Он потребовал начать обсуждение непосредственных приготовлений. Собрание и правда одобрило некоторые подготовительные меры: совещание партийных агитаторов, подготовку коммуникационных линий совместно с работниками связи, обучение владению оружием. Но с точными планами на восстание они не определились.
Ошеломленный ЦК поспешно собрался вновь.
Мокрый снег порошил темные улицы на севере Лесного округа Петрограда. Суматошный сенбернар лаял на тени, крадущиеся сквозь тьму: каждый силуэт кратко очерчивался под непогодой и исчезал вновь. Вой отмечал каждую скользящую фигуру, пока в здании местной управы не собралось больше двух десятков руководителей большевистской партии. Пока они снимали маскировку, их приветствовала взволнованная девушка.
Шло 16 октября. Екатерина Алексеева, уборщица в этом здании, состояла в местном отделении большевиков. Председатель партии Калинин поручил ей задание. Он приказал подготовить эту тайную встречу. Когда бедный пес снаружи совсем разъярился, Алексеева выскользнула, чтобы попытаться его успокоить. Это будет долгая ночь.
Большевики пришли сюда через цепочку паролей, в маскировке; место назначения оставалось неизвестным до самого конца. Они собрались и расселись на полу – в комнате было мало стульев.
Ленин прибыл одним из последних. Он снял парик, уселся в углу и сразу же в очередной раз бросился страстно и отчаянно защищать свою стратегию. Мы уже пробовали компромисс. Настрой масс был не нерешительным, а изменчивым, сказал он. Они выжидали. Они «дали доверие большевикам и требуют от них не слов, а дел».
Все присутствующие согласились, что это одно из самых ярких выступлений Ленина. Но даже так он не смог разогнать все сомнения.
От лица ВО, этих маловероятных скептиков, оставался опасливым Крыленко. Володарский осмелился сказать, что «на улицу никто не рвется, но по призыву Совета все явятся». Из Рождественского округа дошли «сомнения… восстанут ли они [рабочие]». Из Охтенского: «Дело плохо». «В Красном Селе все не очень хорошо. В Кронштадте падает мораль». И Зиновьев испытывал «серьезные сомнения по поводу верности успеха восстания».
Уже хорошо известные доводы закончились. Наконец, под непрекращающийся снаружи мокрый снег, большевики проголосовали.
Ленин желал официального одобрения предыдущего решения, хоть и оставил открытым вопрос о форме и времени восстания, делая уступку ЦК и главам Петроградского совета и Всероссийского исполнительного комитета. Зиновьев, напротив, призывал к категорическому запрету на организацию восстания до Второго съезда, назначенного на 20 октября, на котором можно было бы провести совещание с представителями большевистской фракции.
Зиновьев: шесть голосов за, пятнадцать против, трое воздержались. Ленин: четверо воздержались, два против, девятнадцать за.
Куда пропал еще один голос – загадка истории. В любом случае проголосовали за революцию, и с большим отрывом. Дату еще предстояло обсудить, но уже второй раз за неделю большевики выбрали восстание.
В тревоге Зиновьев вытащил из рукава последний козырь. Он сказал, что это решение уничтожит большевиков. Следовательно, он покидает ЦК.
Заседание закончилось ранним утром, и большевики разбрелись, оставив уборщице Алексеевой жуткий беспорядок.
Каменев и его растерянные союзники выпрашивали возможность выразить свое несогласие в «Рабочем пути». Им отказали. Без одобрения партии, но с поддержкой Зиновьева Каменев отправился в другое место.
Газета Горького «Новая жизнь» политически располагалась где-то между левыми меньшевиками и большевиками. Еще более пессимистично настроенная, чем последние, газета была против «опрометчивого» восстания. Именно в «Новой жизни» Каменев пошел в ошеломительную атаку.
«Взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, – писал он, – при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом».
Несмотря на явный намек, Каменев не заявил в открытую, что готовится восстание. Но публикация таких сомнений, особенно из уст давнего активиста партии, и тем более в небольшевистском журнале, была глубоко возмутительным, провокационным нарушением партийной дисциплины.
Ленин впал в библейский гнев.
Он едва мог поверить в такое предательство от Каменева, с Зиновьевым за спиной. Они – его давние товарищи. В шквале ленинских писем к партии, спровоцированном публикацией Каменева, чувствуется острая и настоящая боль. «Мне нелегко писать это про бывших близких товарищей», – упомянул он среди водопада неистовства из-за «жуликов», «штрейкбрехеров», вершителей «измены», «преступления», распространителей «кляузной лжи». Он требовал исключить их.
Несмотря на авторитет Ленина и его настойчивость, в день поразительного выпада Каменева половина воинских частей Петрограда не вышла бы на вооруженное восстание, даже несмотря на то, что пятнадцать солдатских делегатов из восемнадцати осудили правительство в Смольном. А те части, что были готовы, обозначали, что сделают это только ради Совета. На собрании двухсот большевиков, созванном специально для обсуждения захвата власти, такие умеренные сопартийцы, как Ларин и Рязанов, раскритиковали планы ЦК как преждевременные. Их поддержал только что возвратившийся с Юго-Западного фронта товарищ Чудновский. Он предупредил, что там у большевиков нет никакой опоры. Любое восстание сейчас будет обречено.
Из-за осязаемого и растущего напряжения руководители Совета перенесли Второй съезд на 25 октября. Умеренные надеялись, что за это время привлекут на свою сторону более широкие социальные силы. Но это дало стимул и Ленину: теперь у него было пять дополнительных дней, чтобы подготовиться и опередить съезд восстанием.
Он нуждался в этих днях. Партия глубоко раскололась.
ВО с подозрением относилась к выскочке ВРК и завидовала его власти. Уважение к правым руководителям большевиков, сохраняемое сопартийцами, и беспокойство, вызванное сжиганием мостов в горячих речах Ленина, вырвались наружу: к одному из ленинских обвинений божественных близнецов большевистские редакторы сделали приписку с критикой его «резкого тона». На заседании ЦК 20 октября Сталин возразил против отставки Каменева. А когда Каменеву и Зиновьеву запретили открыто обвинять ЦК, Сталин в знак протеста объявил о своем уходе из редакции.
ЦК не принял его отставку, как и требование Ленина исключить Каменева и Зиновьева. Предыдущее прошение Каменева об отставке к этому времени, кажется, тоже отошло на второй план.
«Все наше положение, – отметил Сталин с нехарактерной проницательностью, – противоречиво». Большевики расходились во взглядах, даже когда соглашались.
19 октября ВРК столкнулся с серьезной неудачей. Части Петропавловской крепости приняли резолюцию против восстания. Участие этих солдат сыграло бы решающую роль в любом выступлении.
Военревком попытался собрать силы. На первом собрании по мобилизации в пятницу, 20 октября, они сосредоточили внимание на защите Совета от возможного нападения. Воскресенье – День Петроградского Совета, и социалисты запланировали различные праздничные концерты и митинги. Но на этот же день выпала 105-я годовщина освобождения Москвы от Наполеона, и Совет Союза казачьих войск наметил крестный ход. Левые боялись, что крайне правые спровоцируют столкновение, прикрываясь торжественным шествием. Военревком разослал представителей в городские боевые ячейки, чтобы предупредить о возможных провокациях, а на следующее утро наметил гарнизонное совещание.
В остальном, помимо петропавловской проблемы, ВРК пульсировал энергией. Это сплотило войска и своим успехом переубедило скептиков и стратегов, не доверяющих внепартийной организации, среди большевиков. Теперь ЦК объявил, что «все большевистские организации обладают правом присоединиться к революционному центру, организуемому Советом». Но еще оставались противники роли ВРК и основной линии ЦК.
Ленин вызвал членов ВО Подвойского, Невского и Антонова в неизвестную квартиру на Выборгской стороне. Как вспоминал Невский, он был решительно настроен «искоренить последние остатки упрямства» по поводу возможности восстания. Собственно, оказалось, что по некоторым темам он разделял тревогу с представителями ВО. Но когда зашла речь об отсрочке на десять-пятнадцать дней, он был вне себя от нетерпения. Кроме того, теперь, когда они расположили Ленина к себе, он приказал ВО работать совместно с ВРК.
Утром 21 октября Троцкий открыл гарнизонное совещание ВРК. Он призвал солдат и рабочих поддержать ВРК и Советы в борьбе за власть. Гарнизон принял резолюцию, призывающую предстоящий съезд Советов «взять власть».
«Ряд выступавших говорили о необходимости немедленной передачи власти Советам», – сообщал «Голос солдата», скептически настроенная эсеро-меньшевистская газета. На совещании получили и подтверждение того, что может случиться в воскресенье. «Представитель 4-го Донского казачьего полка заявил, что его полковой комитет решил не участвовать в намечавшемся религиозном шествии. Представитель 14-го Донского казачьего полка вызвал оживление, заявив, что его полк не только не поддержит контрреволюционные действия ‹…› но будет всеми силами бороться с контрреволюцией». Под восторженные аплодисменты оратор наклонился и пожал руку своему «товарищу казаку».
Воодушевленный Военревком решил выступить против правительства.
В полночь 21 октября представители ВРК прибыли в Генштаб на встречу с командующим Полковниковым. «Теперь, – сказал один из них, Садовский, – без [наших подписей] приказы будут считаться недействительными».
Полковников возразил, что гарнизон находится под его ответственностью и что достаточно одного комиссара из Центрального исполнительного комитета. «Мы не признаем ваших комиссаров», – сказал он. Битва началась.
Делегаты вернулись в штаб-квартиру ВРК и встретились с Антоновым, Свердловым и Троцким. Вместе они составили важнейший документ Октябрьской революции.
«На собрании 21 октября революционный гарнизон Петрограда сплотился вокруг ВРК, – говорилось в нем. – Несмотря на это, штаб Петроградского военного округа в ночь на 22 октября не признал ВРК ‹…› Этим самым штаб порывает с революционным гарнизоном и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Штаб становится прямым орудием контрреволюционных сил ‹…› Охрана революционного порядка от контрреволюционных покушений ложится на вас под руководством ВРК. Никакие распоряжения по гарнизону, неподписанные ВРК, недействительны ‹…› Революция в опасности. Да здравствует революционный гарнизон».
Ранним утром 22 октября на специальном заседании в Смольном гарнизонное совещание проголосовало за одобрение темпераментного заявления Троцкого. В это же время Полковников начал действия против ВРК. Он пригласил на встречу представителей комитетов гарнизона и должностных лиц Петроградского и Всероссийского исполнительных комитетов.
Полковников был хитрым. В ответ на одобрение заявления ВРК он пригласил на встречу и солдат из Смольного.
День Петроградского Совета. На различных массовых собраниях по всей столице величайшие ораторы большевиков – Троцкий, Раскольников, Коллонтай, Володарский – разжигали толпу. Как ни удивительно, выступал даже Каменев, пытаясь своими речами уменьшить вероятность восстания до Второго съезда.
В оперном зале Дома Национальностей Троцкий убеждал, что Петроград находится в постоянной опасности со стороны буржуазии. Он говорил, что защита города – задача рабочих и солдат. Согласно Суханову, иронично наблюдавшему со стороны, это выступление вызвало «настроение, близкое к экстазу».
В этой атмосфере криков и приветствий, сжатых кулаков, решимости ополчения и аплодисментов Полковников сделал следующий шаг. Положение его было шатким, и он знал об этом. Все еще стремясь к компромиссу, он пригласил и ВРК на завтрашнюю встречу.
Но не только он в военном командовании рьяно вырабатывал стратегию. Этим вечером начальник штаба Петроградского военного округа Яков Багратуни запросил быструю передислокацию с Северного фронта в город пехотной бригады, кавалерийского полка и артиллерийской батареи. С фронта ему ответил Войтинский: солдаты могут что-то заподозрить. Им нужно знать причину, прежде чем согласиться.
Тем временем Керенский по-прежнему грубо переоценивал свой расклад. В эту же ночь он выдвинул перед правительством предложение уничтожить Военревком силой. Полковников пытался убедить его выждать, в надежде, что Военревком отзовет свое заявление о власти. Но правительство решило действовать и выдвинуло ультиматум.
Он провозглашал, что если сам ВРК не отменит заявление от 22 октября, правительство сделает это за него.
23 октября. Военревком утвердил почти всех своих комиссаров: никого не удивило, что в основном ими стали активисты большевистской Военной организации. ВРК издал приказ, гарантировавший ему право накладывать вето на распоряжения военных властей.
В полдень представители ВРК вернулись в Петропавловскую крепость: они провели массовый митинг там, где их совсем недавно отвергли. Много позже Антонов будет утверждать, что настаивал на захвате крепости силой лояльных большевикам войск, но Троцкий был убежден, что солдат крепости можно перетянуть на свою сторону. Поэтому Военревком организовал довольно необычные дебаты.
Комендант крепости высказался в поддержку нынешней цепочки командования, и его поддержали высокопоставленные правые эсеры и меньшевики. ВРК был в основном представлен большевиками. Напряженный спор продолжался часами, неистовствуя перед огромным сборищем солдат.
Изможденный Чудновский изо всех сил пытался выступить как можно лучше от имени ВРК. Он услышал всплеск аплодисментов, пронесшийся по необъятной толпе. Он моргнул, пытаясь понять причину растущего ажиотажа. Улыбнулся.
«Я уступаю свое место, – прокричал он, – товарищу Троцкому».
Под восходящую волну эйфории Троцкий поднялся на трибуну. Настала его очередь произнести речь.
Уже стемнело, но митинг продолжался. Толпа отправилась к большому деревянному зданию на Каменноостровском проспекте, 11. В тускло освещенный амфитеатр цирка «Модерн», где часто проводила встречи редакция женского большевистского журнала «Работница», любимое место собраний революционеров. Здесь молодой Троцкий произнес много великих речей в 1905 году. Позднее он написал лирический панегирик этому месту, и он может вызвать в воображении ту октябрьскую ночь, состоявшуюся двенадцать лет спустя: «Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено ‹…› Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью ‹…› Воздух, напряженный от дыхания, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн ‹…› Никакая усталость не могла устоять перед электрическим напряжением этого страстного человеческого скопища ‹…› Таков был цирк Модерн. У него было свое лицо, пламенное, нежное и неистовое».
Именно там в восемь вечера солдаты наконец проголосовали в напряженной атмосфере.
Все, кто за ВРК, двинулись влево, кто против – вправо. Сортировка и толкучка затянулись. По окончании раздался громкий и долгий крик «ура». Справа оказалось лишь несколько офицеров и интеллектуалов из одного из этих странных самокатных полков.
Петропавловские полки, еще три дня назад проголосовавшие против ВРК, теперь присоединились к нему. Символизм этого события сложно переоценить. И с ним пришли вполне конкретные преимущества. Большая часть оружейных складов Петрограда оказалась в руках ВРК. А орудия крепости смотрели прямо на Зимний дворец.
В город начали прибывать делегаты Второго съезда Советов. У большевиков и левых эсеров набиралось безусловное большинство, и они смогли бы потребовать передачи власти Советам, создать настоящее социалистическое правительство. На заседании пленума Петроградского Совета той ночью пламенный Антонов сообщил обо всех действиях ВРК, описав их как оборонительные, предпринятые для защиты съезда. С такой подачей они получили подавляющую поддержку от делегатов.
Триумф Военревкома был и правда впечатляющим. Именно поэтому удивительно, что позже этой ночью он принял ультиматум Военного округа. ВРК отозвал свое недавнее заявление о праве вето.
Неясно, что вызвало эту неожиданную уступку. По-видимому, умеренные большевики Богданов и Гоц заявили, что если ВРК не отступится, то Центральный исполнительный комитет Совета разорвет с ними отношения. Военревком обрел поддержку и легитимность на основании заявлений о защите Совета: как такой разрыв выглядел бы в этой ситуации?
Из-за чего бы это ни произошло, очевидно, что не только левые эсеры, но и такие умеренные большевики, как Рязанов, настояли на отзыве требований ВРК к военному управлению, ускоряя кризис его существования.
В 2.30 на холодных городских улицах появились странные войска. Они были собраны из тех сил, что были под рукой у правых и на которые они могли рассчитывать. Два или три отряда юнкеров, немного кадетов из офицерских учебных заведений, несколько солдат из Женского батальона смерти, батарея конной артиллерии из-под Павловска, различные казачьи полки, подразделение самокатчиков на своих велосипедах с толстыми покрышками и стрелковый полк ветеранов, получивших ранения на войне. Они шли по тихому городу на защиту Зимнего дворца.
ВРК проморгал нападение Керенского.
Отчаянно надеясь на скорое прибытие верных войск с фронта, Керенский приказал Багратуни развернуть те, что есть. Ранним утром 24 октября началась атака на большевиков.
Еще до рассвета, в темноте зимнего утра в издательство «Труд», печатающее «Рабочий путь», прибыло подразделение милиции и юнкера. Они силой прорвались внутрь и уничтожили несколько тысяч копий газеты. Разбили оборудование, запечатали вход и выставили у него охрану. В пустой попытке казаться справедливым, Керенский приказал закрыть еще и два крайне правых журнала, «Живое слово» и «Новую Русь». Однако никто не сомневался, что у его распоряжений другая цель.
После долгого дня встреч с новоприбывшими большевистскими делегатами, несколько руководителей крепко спали в партийном издательстве «Прибой», похрапывая на койках посреди стопок книг. Начал звенеть телефон – и все никак не останавливался. Они застонали. Наконец Ломов поднялся и взял трубку.
К ним взывал резкий голос Троцкого: «Керенский выступил!»
Лазимир, Троцкий, Свердлов, Антонов и другие собрались в Смольном, чтобы составить приказ для полковых комитетов и новых комиссаров. «Предписание № 1. Петроградскому Совету грозит прямая опасность ‹…› Настоящим предписывается привести полк в боевую готовность ‹…› Всякое промедление и замешательство будет рассматриваться как измена революции».
Никто не знал, состоится ли теперь съезд Советов вообще. Некоторые из ВРК и Петроградского Совета начали, как Ленин, агитировать за немедленное восстание. Но даже после нападений на прессу и введения лоялистских войск в столицу костяк ЦК в Смольном, в том числе Троцкий и Каменев, размышлял над переговорами между ВРК и Военным округом. Казалось, они еще не осознали: действия Керенского говорят о том, что он такую перспективу не рассматривает.
ЦК все еще планировал полностью оборонительные действия, по крайней мере на период до начала съезда Советов. Но теперь он одобрил решение Троцкого отправить войска к издательству «Труд», потому что «Совет рабочих и солдатских депутатов не может потерпеть удушения свободного слова».
Попытка отбить издательство будет скорее не обороной, а контратакой. Как на фронте, так и во время восстания различие между «обороной» и «нападением» может быть расплывчатым.
В девять утра Дашкевич, член большевистской ВО и ЦК, прибыл к издательству с ротой литовских пулеметчиков. Легко и бескровно одолев лоялистскую милицию, они сбили правительственные печати. «Товарищи солдаты, – холодно заметил один журналист, – не предприняли таких же усилий для выпуска газеты «Живое слово». Был спешно напечатан тираж «Правды», повторяющий главную линию ЦК с призывом к грядущему съезду Советов сместить Керенского.
На улицах стали собираться вооруженные рабочие и солдаты, пытаясь разобраться в происходящем. Не только левые пришли в движение.
Керенский быстро добрался до Мариинского дворца. Там, в попытке сплотить Предпарламент, этот ветеран мелодраматических выступлений произнес бессвязную, сбивчивую речь, вычурную даже по его собственным низким стандартам. Он вопил, что победа левых сыграет на руку немцам. Молил о поддержке его самого временного из правительств. Выпрашивал войска для подавления большевиков. Правые аплодировали, а меньшевики и левые эсеры ерзали на местах от смущения, наблюдая за этим спектаклем.
Керенский вверил себя под защиту тех немногих лоялистских сил, что были у Зимнего дворца. Он был уверен, что Предпарламент поддержит его. Левый эсер Камков вспоминал, что Керенский «не сознавал того факта, что некому подавлять это восстание, какие бы санкции он ни получил».
В подполье Троцкий объяснял большевистским делегатам, что партия не поддержит восстания до начала съезда, но подождет, пока правительство сгниет самостоятельно. «Было бы ошибкой, – говорил он под аплодисменты, – [арестовать правительство] ‹…› Это оборона, товарищи, это оборона». Таков до сих пор был катехизис.
После полудня события приняли зловещий оборот: армейский Генштаб приказал развести мосты. Шестерни мостов скрипели, пока их медленно разводили так, чтобы кораблям было не пройти под мостом, но нельзя было бы пройти и поверху пешком, из-за чего растущие толпы людей остались разобщенными, каждая на своем берегу. Проходимым остался только Дворцовый мост под контролем правительственных войск.
«Мне невольно вспомнились июльские дни… – писал позже Ильин-Женевский, член большевистской ВО. – Разведение мостов представилось мне как бы первым шагом попытки к нашему уничтожению. Неужели Временное правительство опять одержит над нами верх?»
Школы отправили по домам учеников, а правительственные ведомства – своих сотрудников. Весть о разводе мостов распространилась по городу. Магазины и банки закрылись. Перестали ходить трамваи.
В четыре дня, сразу после того как самокатчики внезапно оставили свой пост у Зимнего дворца, лоялистский артиллерийский кадетский корпус прибыл к одному из стратегически важных мостов, Литейному, и оказался лицом к лицу с огромной разъяренной толпой. Народ решил, что в этот раз мосты не перейдут к врагу. Превзойденные численностью юнкера могли только сдать оружие.
Женский батальон смерти отправили удержать Троицкий мост. По прибытии они поняли, что позиция открыта обстрелу пулеметов Петропавловской крепости. И отступили.
По собственной инициативе Ильин-Женевский отправил солдат гарнизона на защиту Гренадерского и Сампсониевского мостов. Один из отрядов вернулся, таща за собой какую-то тяжелую технику под брань механика.
«Мы опустили мост, – ответили они на вопрос Ильина-Женевского. – И чтобы его не развели снова, забрали часть механизма». Ильин-Женевский заверил техника моста, что революционеры не сломают громоздкие детали, и спрятал их в комнатах полкового комитета.
Но не все шло так, как хотелось массам. На Николаевском мосту юнкера смогли одолеть рьяных, но плохо выученных красногвардейцев, одетых в гражданское, и не дали им переправиться. Женщины из Батальона смерти и юнкера удерживали Дворцовый мост. Тем не менее к раннему вечеру толпа овладела двумя из четырех главных мостов Петрограда. Этого достаточно.
По настоянию левых эсеров Военревком заявил прессе, что «вопреки слухам и сообщениям», целью происходящего был не захват власти, а «исключительно оборона». Под эти повторяющиеся уверения комиссар Станислав Пестковский по приказу ВРК занял городской центральный телеграф. Охранники телеграфа были из Кексгольмского полка, давно верного ВРК. С их помощью и без единого выстрела Военревком захватил основной центр связи Петрограда, хотя ни один из трех тысяч сотрудников телеграфа не был большевиком.
Город встретил вечер в странном равенстве сил. Вооруженные революционеры собирались на мостах, неумолимо удерживая их от захвата правительственными силами, а в это время почтенные граждане, как обычно, прогуливались по Невскому проспекту: большинство ресторанов и кинотеатров по-прежнему были открыты. Восстание разворачивалось под обычными городскими сумерками.
В квартире Маргариты Фофановой на окраине Ленина охватила тревога. Несмотря на относительно легкий прогресс в борьбе, его товарищи так и не объявляли о восстании. Господствовала оборонительная позиция.
«Положение донельзя критическое, – быстро набросал он им. – Промедление в восстании смерти подобно ‹…› Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно ‹…› борьбой вооруженных масс ‹…› Надо во что бы то ни стало сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство ‹…› Нельзя ждать! Можно потерять все! ‹…› Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!»
«Кто должен взять власть? Это сейчас не важно: пусть ее возьмет Военно-революционный комитет «или другое учреждение».
Ленин попросил Фофанову передать записку Крупской, и «никому другому».
В Гельсингфорсе радист передал телеграмму Дыбенко, молодому воинствующему моряку-большевику: «Высылайте устав». Условленный пароль. Его товарищи из столицы приказывали отправить в Петроград моряков и корабли.
К восстанию готовились не только крайне левые. В ту ночь даже колеблющиеся поняли, что колебаться больше нельзя. Немощный Предпарламент собрался вновь, чтобы обсудить мольбы Керенского о поддержке.
«Не будем играть в прятки, – безапелляционно заявил левый эсер Камков. – Разве есть сейчас кто-нибудь, кто бы доверял этому правительству?»
Мартов взошел на трибуну, чтобы присоединиться к критике. Какой-то остряк в зале справа крикнул: «Вот министр иностранных дел буржуазного кабинета!»
«Я близорук, – отрезал Мартов, – и не вижу, говорит ли это министр иностранных дел в кабинете Корнилова».
Парламентарии с отчаянным щегольством обменивались колкостями, а структуры власти разбивались вдребезги.
Требования Камкова и Мартова – в очередной раз это были немедленный мир, социалистическое правительство, земельная и военная реформы – никого не удивили. Но потрясения сегодняшнего дня, явное ощущение конца подталкивали влево и центристов.
Даже Федор Дан, месяцами стремившийся к коалиции с правыми, теперь неожиданно настоял на том, что «необходимо ясное выступление и правительства, и Совета республики, в котором народ увидел бы, что его законные интересы защищаются именно этим правительством и Советом республики, а не большевиками». Под этим подразумевалось, что «вопросы о мире, о земле и о демократизации армии должны быть поставлены так, чтобы ни у одного рабочего, ни у одного солдата не было ни малейшего сомнения, что по этому пути наше правительство идет твердыми и решительными шагами».
Кадеты в Предпарламенте, конечно, выдвинули резолюцию о поддержке Временного правительства. В резолюции бескомпромиссных казаков содержались яростные нападки на это правительство справа. Но Дан представил резолюцию с новой позицией эсеров/меньшевиков. Она призывала к созданию Комитета общественного спасения, который будет восстанавливать порядок совместно с Временным правительством, и к радикальной программе «земли и мира». Несмотря на примирительный первый пункт, это по сути был вотум недоверия левых Керенскому.
Дебаты о трех предложениях эхом раздавались по залу.
Наконец в 20.30 прошла левая резолюция Дана: 123 голоса за, 106 против и 26 воздержались.
Новая эпоха. Дан и Гоц теперь вооружены небольшим, но радикально новым документом. Они тут же по холодному вечеру отправились в Зимний дворец на встречу с кабинетом министров. Уверенные, что у них появилась возможность. Они потребуют от Временного правительства прекращения военных действий. Настоят на переговорах о мире, передаче помещичьей земли, созыве Учредительного собрания. Теперь все может измениться.
Увы.
Во время голосования Предпарламента гельсингфорский большевик Леонид Старк всего лишь с дюжиной вооруженных моряков смог захватить Петроградское телеграфное агентство, новостной канал. В первую очередь Старк прервал поток информации. О резолюции Предпарламента никто не узнал.
Спорно, сыграло ли это серьезную роль. Прибыв в Зимний дворец, Дан и Гоц обнаружили Керенского на грани нервного срыва. Сначала он угрюмо объявил о намерении уйти в отставку, а в следующую секунду исключил меньшевиков из правительства, в бреду настаивая, что правительство справится в одиночку.
Курс восстания все еще разрывался между обороной и нападением. В девять вечера на Троицком мосту Освальд Дзенис, комиссар ВРК в Павловском полку, заметил участившиеся передвижения лоялистских войск. Он не стал тратить время. Отдал приказ возвести баррикады на пути к дворцу и арестовать государственных служащих. Однако вскоре он получил срочную передачу от Военревкома. Ему сообщили, что эти меры не были санкционированы. Приказали убрать пропускные пункты.
Не поверив этому, Дзенис отказался выполнять распоряжение.
Между тем Ленин больше не мог томиться. В очередной раз нарушив прямое указание ЦК, он надел пальто и оставил на столе записку хозяйке.
«Ушел туда, – говорилось в ней, – куда вы не хотели, чтобы я уходил».
В парике, потрепанной кепке и оборванной одежде, перевязав тряпицей щеку для грубой маскировки, он вышел на улицу в сопровождении своего финского товарища Эйно Рахья.
Они вместе проехали по Выборгской стороне в тряском почти пустом трамвае. Когда по случайным замечаниям Ленин понял, что вагоновожатая придерживается левых взглядов, он начал расспрашивать ее – и наставлять – о политической ситуации.
Они вышли рядом с Финляндским вокзалом и продолжили путь по опасным улицам пешком. В конце Шпалерной они наткнулись на разгоряченный лоялистский конный патруль. Рахья задержал дыхание.
Но юнкера увидели в Ленине лишь раздраженного больного пьяницу. Они отмахнулись от самого известного в мире революционера, освобождая путь. Когда Ленин и Рахья добрались до Смольного института, до полуночи было всего ничего.
На перекрестках стояли патрули. У входа в здание пулеметчики готовили орудия. В эту ночь старый институт был в боевой готовности. Шумно проезжали повозки. Костры освещали стены, настороженных солдат с холодными глазами и красногвардейцев.
Конечно, ни у Ленина, ни у Рахья не было пропусков. Охрана настойчиво отказывала им в проходе. Казалось, что после опасного пути все усилия сведет на нет чрезмерная ответственность их сторонников.
Но за ними начала сгущаться толпа, тоже требуя прохода. Она росла и росла, пока часовые не выдержали буйного напора и не отошли беспомощно в сторону. Ленин дал толпе унести себя и протолкнуть за периметр, через двор и сквозь двери Смольного, и пока 24 октября сменялось 25-м, он пробирался по коридорам к комнате № 36.
Партийное собрание большевиков уставилось на прервавшего их потрепанного призрака, разматывающего повязки на лице и призывающего взять власть.
Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов с готовностью принял новые, левого толка, предложения Дана, которые Керенский недавно отверг. Они казались лучшей возможностью для стабилизации ситуации. Левые меньшевики и даже меньшевики-центристы теперь торопились одобрить Комитет общественного спасения и подтвердить требования Предпарламента. Эти поздние часы были моментом единения левого крыла. На партийном собрании большинство левых эсеров проголосовало за объединение с меньшевиками-интернационалистами, за совместные действия ради исключительно социалистического правительства.
Но не только они торопили события. Независимо от ленинских увещеваний и его тайного ночного путешествия, логика столкновения неизбежно вела Военревком ко все более откровенно агрессивной позиции, к нападению, которого он так старался избежать. Но, конечно, появление Ленина в Смольном было важным, оно ускорило развитие событий.
Было за полночь. Примерно через два часа после прибытия Ленина находчивый комиссар Дзенис, чье возведение баррикад его товарищи еще недавно приняли без восторга, получил новый приказ от ВРК. Теперь ему велели укрепить кордон, который еще недавно он должен был уничтожить (но не подчинился приказу), и взять под контроль передвижения из и в Зимний дворец. Начался финальный переход к открытому восстанию.
Комиссар ВРК Михаил Файерман захватил электростанцию и в эту суровую морозную октябрьскую ночь отключил от сети правительственные здания. Комиссар Карл Кадлубовский занял Главный почтамт. Первая рота 6-го саперного батальона заняла Николаевский вокзал. За их передвижениями под луной, словно в страшной истории, следила статуя. «Громады домов походили на средневековые замки, саперов сопровождали тени великанов, – вспоминал один из участников, – при виде которых изумленно осаживала коня статуя предпоследнего императора».
Три утра. Керенский, всего несколько часов назад утверждавший, что справится с любым развитием событий, в безумии побежал обратно в Генштаб, но лишь чтобы услышать, как один за другим сдаются стратегически важные пункты. Мораль лоялистов падала. Худшее не заставило себя ждать.
В 3.30 мрачная фигура прорезала темные воды Невы. Мачты, провода, три надвигающиеся трубы, огромные нависающие орудия. Из ночной тьмы вышел крейсер «Аврора» и направился к сердцу столицы.
Крейсер долгое время ремонтировался на Невской верфи. Экипаж корабля состоял из убежденных радикалов: после начала столкновений они не подчинились приказу правительства выйти в море, опасаясь мели, и теперь они пришли по приказу ВРК. «Аврора» шла по коварной реке под тщательным присмотром: когда капитан корабля отказался как-либо участвовать в происходящем, матросы заперли его в каюте и взяли на себя управление судном. Но он не мог вынести мысли о том, что его прекрасному кораблю нанесут урон. Он умолял матросов выпустить его, чтобы он мог вести корабль. Именно он поставил корабль на якорь во тьме у Николаевского моста.
Прожектора «Авроры» прорезали мрак. Юнкера на Николаевском мосту, последнем мосту под контролем правительства, испугались яркого света. И разбежались.
Когда небольшой ударный отряд прибыл, чтобы отбить мост, оказалось, что его обороняют 200 матросов и рабочих.
Вооруженные отряды отправились из Финляндии к своим товарищам на поездах и кораблях. Больше красного Красному Петрограду. В комнате № 36 Смольного института Ленин собрал Троцкого, Сталина, Смилгу, Брезина, а также Каменева и Зиновьева. Их недавнее предательство больше не стоило внимания.
Люди суетились, приходили и уходили, приносили отчеты и получали приказы. Большевики склонились над картой, следя за фронтами атак. Ленин настоял, что необходимо занять Зимний дворец и арестовать Временное правительство. Теперь это, без сомнения, было восстание.
Ленин предложил товарищам представить перед Съездом Советов, который должен был открыться позже этим днем, полностью большевистское правительство. Но как назвать его участников?
– Министр, – сказал он, – подлое, затасканное слово.
– Что насчет народных комиссаров? – спросил Троцкий.
– Да, это хорошо, – ответил Ленин, – это пахнет революцией. – Так было посеяно зерно революционного правительства, Совета народных комиссаров, Совнаркома.
Ленин предложил Троцкому должность народного комиссара внутренних дел. Но тот предвидел, что за это его могут подвергнуть нападкам справа, как еврея.
– Кого волнуют такие мелочи? – огрызнулся Ленин.
– Еще много дураков осталось, – ответил Троцкий.
– Разве мы сотрудничаем с дураками?
– Иногда, – сказал Троцкий, – нужно делать некоторую скидку на глупость. Зачем с самого начала создавать дополнительные трудности?
Одурманенные развитием событий члены ЦК начали странно, живо, игриво перешучиваться на тему бюрократической утопии. Тяжесть недавних противоречий ослабла. Теперь Ленин дразнил Каменева. Того Каменева, которого недавно клеймил как предателя, который еще несколько часов назад утверждал, что если большевики и захватят власть, то не продержатся дольше двух недель.
– Не важно, – сказал ему Ленин. – Через два года мы все еще будем у власти, а ты будешь твердить, что мы не продержимся и двух лет.
Приближался рассвет 25 октября. Отчаявшийся Керенский обратился с призывом к казакам: «Во имя свободы, славы и чести нашей родины ‹…› помочь Центральному исполнительному комитету Советов, революционной демократии и Временному правительству, дабы спасти погибающее Российское государство».
Но казаки хотели узнать, выйдет ли с ними пехота. Не получив от правительства четкого ответа, они заявили, за исключением небольшого числа рьяных лоялистов, что отказываются действовать в одиночку, «быть пушечным мясом».
Легко и постепенно Военревком обезоруживал лоялистские войска по всему городу и приказывал им отправляться домой. По большей части они так и поступали. Повстанцы захватили Инженерный дворец просто войдя внутрь. «Они вошли и сели, а те, кто сидел там до этого, встали и вышли», – гласит одно из воспоминаний. В шесть утра сорок революционных матросов подошли к Петроградскому Госбанку. Его охранники из Семеновского полка поручились держать нейтралитет: они будут защищать банк от мародеров и преступников, но не станут выбирать между реакцией и революцией. И вмешиваться тоже не будут. Затем они отступили в сторону и позволили ВРК занять банк.
Через час, под водянистым зимним светом, отряд Кексгольмского полка под командованием Захарова, необычного юнкера, перешедшего на сторону революции, отправился в Центральный телеграф. Захаров работал там и поэтому знал охранную систему. Он без труда приказал своим войскам окружить и обезоружить мрачных, бессильных юнкеров, стоявших на дежурстве. Революционеры обрубили правительственные каналы связи.
Они упустили только два канала. Министры заперлись в Малахитовой гостиной Зимнего дворца, прижимаясь к двум приемникам посреди белых и золоченых филиграней, пилястров и канделябров, и поддерживали связь со своими скудными силами. Они отдавали бесполезные приказы, тихо переругиваясь, а Керенский глядел в пустоту.
Утро. В Кронштадте, как и раньше, матросы заполонили все, что держалось на плаву. Из Гельсингфорса выдвинулись пять эсминцев и патрульный катер, украшенные революционными стягами. По всему Петрограду революционеры вновь освобождали заключенных.
В комнату большевиков в Смольном ворвалась неряшливая фигура. Сопартийцы смущенно смотрели на незнакомца, пока наконец Владимир Бонч-Бруевич не раскинул руки и не закричал: «Владимир Ильич, батюшка! Я тебя не узнал, мой дорогой».
Ленин сел за написание обращения. Он дрожал от беспокойства и поглядывал на часы, с нетерпением ожидая, что окончательное свержение правительства состоится до открытия Второго съезда. Он хорошо понимал силу свершившегося факта.
«К гражданам России! Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства – это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»
К этому времени Ленин уже был убежден в пользе ВРК, поэтому выпустил обращение не от имени партии, а от имени «беспартийного органа».
Обращение быстро напечатали крупным шрифтом, к которому тяготеет кириллица. Копии распространяли так быстро, как могли, их как плакаты клеили на бесчисленные стены. Радисты передавали слова обращения по телеграфным проводам.
Но по факту, в обращении была не правда, а только желание.
В Зимнем дворце Керенский использовал последние каналы связи, чтобы договориться о присоединении к войскам, идущим на столицу. Однако непосредственно добраться до них будет нелегко. Он может выскользнуть из дворца, но ВРК контролировал вокзалы.
Ему нужна была помощь. После долгого и все более лихорадочного поиска Генштаб наконец нашел подходящий автомобиль. Мольбами им удалось выпросить еще один у американского посольства, автомобиль с как раз необходимыми дипломатическими номерами.
25 октября в 11 утра сразу после выпуска ленинского обращения два автомобиля пронеслись мимо контрольно-пропускных пунктов ВРК, которые все-таки больше были усердными, чем эффективными.
Сломленный Керенский сбежал из города с небольшой свитой на поиски верных солдат.
Несмотря на переполох, для многих жителей это был почти обычный день в Петрограде. Конечно, сложно было не заметить шум и суету, но в непосредственных сражениях участвовало немного людей, и то только в стратегически важных местах. Пока воюющие стороны были заняты переустройством мира, как повстанцы или как контрреволюционеры, большинство трамваев ходили по маршрутам, большинство магазинов открыли свои двери.
В полдень вооруженные революционные солдаты и матросы прибыли в Мариинский дворец. Члены Предпарламента, с тревогой обсуждающие развернувшуюся драму, вот-вот станут ее участниками.
В зал ворвался комиссар ВРК. Он приказал Авксентьеву, председателю Предпарламента, очистить помещение. Солдаты и матросы пробились внутрь, размахивая оружием и распугивая депутатов. Авксентьев быстро собрал вокруг себя как можно больше участников комитета. Они знали, что сопротивление бесполезно, но как можно более формально покинули зал в знак протеста, надеясь как можно скорее вновь созвать Предпарламент.
Когда они вышли на жгучий мороз, новая охрана здания проверила их документы, но не стала арестовывать. Ленин, раздражение которого росло и росло, не считал жалкий Предпарламент достойным трофеем, который все никак не получалось взять.
Этот трофей, теперь без Керенского, находился в Зимнем дворце. Там, хоть их мир уже схлопывался, все еще тлели зловещие угли Временного правительства.
В полдень в большой Малахитовой гостиной текстильный магнат и кадет Коновалов созвал кабинет министров.
«Я не понимаю, для чего это заседание собрано, – процедил министр Военно-морского флота Введенский. – У нас нет никакой реальной силы, а следовательно, мы бессильны что-либо предпринять». Он утверждал, что, возможно, им следует созвать Предпарламент, но пока он говорил это, пришла весть о его роспуске.
Министры получили отчеты и выпустили воззвания к их сокращающимся сторонникам. Те, кого не затронул мрачный реализм Введенского, начали излагать фантазии. Пока утекали последние частички их власти, они мечтали о новом правительстве.
Со всей серьезностью, будто сгоревшие спички, беседующие о пожаре, что вот-вот начнется, пепел российского Временного правительства спорил о том, кого же из них назначить диктатором.
В этот раз кронштадтские моряки достигли акватории Петрограда на бывшей прогулочной яхте, двух минных заградителях, учебном судне, старом линкоре и фаланге крошечных шаланд. Еще одна безбашенная флотилия.
Пока кабинет министров фантазировал о диктатуре, революционные матросы захватили Адмиралтейство и арестовали высшее военно-морское командование. Павловский полк организовал сторожевые заставы на мостах. Кексгольмский полк укрепился на севере, у реки Мойки.
Штурм Зимнего дворца был запланирован на полдень, но полдень пришел и ушел. Срок был сдвинут на три часа, из-за чего арест Временного правительства произойдет позже двух дня, после открытия съезда Советов, а именно этого Ленин старался избежать. Так что открытие отложили.
Но теперь вестибюль Смольного был битком набит делегатами из Петроградского и местных Советов. Они требовали новостей. Открытие нельзя было откладывать вечно.
Поэтому в 14.35 Троцкий начал чрезвычайное заседание Петроградского Совета.
«От имени Военно-революционного комитета, – провозгласил он, – объявляю, что Временное правительство больше не существует!»
За его словами последовала волна ликования. Возвышая голос над шумом, Троцкий сообщил, что основные структуры находятся в руках ВРК. Зимний дворец падет «с минуты на минуту». Последовала еще череда приветствий – в зал вошел Ленин.
«Да здравствует товарищ Ленин, – прокричал Троцкий, – он снова с нами».
Первое после июльских событий публичное появление Ленина было кратким, но торжественным. Он не стал вдаваться в детали, но объявил «наступление новой полосы» и призвал: «Да здравствует всемирная социалистическая революция!»
Большинство присутствующих ответили с одобрением. Но были и несогласные.
«Вы предвосхищаете волю Второго съезда Советов!» – выкрикнул кто-то.
«Воля Всероссийского съезда Советов предопределена тем огромным фактом восстания петроградских рабочих и солдат, – отозвался Троцкий. – Теперь нам остается лишь развивать нашу победу». Но во время выступлений Володарского, Зиновьева и Луначарского небольшое число умеренных, в основном меньшевиков, вышло из исполнительных органов Совета. Они предупреждали о трагических последствиях этого заговора.
Революционеры совершили грубые ошибки. Матросы Балтийского флота опаздывали. Некоторым из них пришлось выйти в поле за пределами финского города Выборга из-за лоялистского смотрителя станции, посадившего их на неисправный поезд.
В три дня и так перенесенный штурм Зимнего дворца отложили вновь. Ленин бесновался в ВРК. Подвойский вспоминал, что он был, «как лев в клетке ‹…› Он готов был нас расстрелять».
В самом Зимнем дворце, пока мораль 3000 голодных лоялистских солдат неизбежено падала, изолированный кабинет министров продолжал воображать будущую историю. Дан и Гоц из Предпарламента исключили кадетов из предполагаемого правительства; так что теперь в особо незначительном оскорблении меньшевиков кабинет решил, что новый руководитель будет из кадетов – бывший министр социального обеспечения, Николай Михайлович Кишкин.
Он официально вступил в должность около четырех часов дня. Так началось краткое правление диктатора Кишкина, всемогущего правителя кучки дворцовых залов и нескольких отдаленных зданий.
Диктатор Кишкин тут же отправился в Генштаб, чтобы принять командование. Его первым приказом стало увольнение начальника штаба Полковникова и возведение на его должность Багратуни. От этого пошла первая трещина по его абсолютной власти: сопротивляясь благоговению перед могуществом Кишкина, сподвижники Полковникова в массовом порядке подали в отставку, протестуя против того, что из их начальника сделали козла отпущения.
Некоторые прошмыгнули через дырявую оборону ВРК и ушли домой. Другие так и сидели, глядя в окна.
Шесть вечера. С наступлением темноты пошел холодный дождь. Очередной срок штурма был сорван. Красногвардейцы с легким испугом наблюдали, как юнкера возводят баррикады на Дворцовой площади. Временами один или другой переполненный энтузиазмом революционер выстреливал, на что только получал выговор от товарищей. Ленин отправлял яростные записки руководителям ВРК, понукая их к действию.
В 18.15 значительная группа юнкеров решила, что у них нет склонности к бессмысленным жертвам, особенно когда жертвы они сами. Они выскользнули из Зимнего дворца, прихватив с собой свои крупнокалиберные винтовки. Министры удалились в частные покои Керенского ужинать. Борщ, рыба, артишоки.
Комиссар ВРК Благонравов в Петропавловской крепости решил, что наконец настало время для штурма. Он отправил в Генштаб двух самокатчиков с ультиматумом: его пулеметы, орудия «Авроры» и корабля-близнеца «Амура» откроют огонь через двадцать минут, если правительство не сдастся.
Благонравов блефовал. Он знал, что большие орудия крепости, направленные на дворец, были непригодны, их необходимо прочистить. А более мелкие орудия, что привезли на замену, оказались незаряженными. И подходящих боеприпасов у него не было.
Генералы быстро добрались до кабинета министров, чтобы передать им сообщение ВРК. Последний телеграфист Генштаба передал в Псков, что здание захвачено. «Прекращаю работу, – добавил он, – ухожу».
Кто-то во дворце спросил, что произойдет, если «Аврора» начнет обстрел. «Он будет обращен, – медленно произнес Вердеревский, – в кучу развалин».
Диктатор Кишкин попытался мольбами уговорить остаться горстку колеблющихся юнкеров. Кабинет министров, посчитавший своим долгом не сдаваться до последнего, отправил свою телеграмму.
«Всем, всем, всем… Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, – что характерно, не большевики, – объявил Временное правительство низложенным и потребовал передачи ему власти под угрозой бомбардировки ‹…› [Правительство] постановило не сдаваться и передать себя на защиту народа».
В восемь вечера покинули свои посты казаки. Багратуни вышел в отставку и тоже ушел. Оставшиеся во дворце лоялисты ожидали смерти, угрюмо куря под гобеленами.
Одно крыло дворца едва ли охранялось. Любой с достаточным упорством и удачей мог пробраться мимо охранников в полузащищенные коридоры дворца. Входили и выходили такие революционеры, как Дашкевич, или журналисты, как Джон Рид – из-за любопытства, для переговоров или ради репортажа. Чудновского пригласили внутрь юнкера, которые отчаянно хотели уйти, но боялись и потому вели переговоры о своей безопасности.
Министры сменили Малахитовую гостиную на кабинет, который было бы легче оборонять, к тому же с телефоном, который чудесным образом все еще работал. Они связались с городской Думой и умоляли мэра Петрограда, Григория Шрейдера, о помощи.
Дума тут же собралась на экстренное совещание и постановила отправить на «Аврору», в Смольный и Зимний эмиссаров. Но ВРК запретил им проход на корабль, а осаждающие дворец резко отказали им в переговорах. Их белый флаг тоже оказался недостаточно ясным символом: одни из последних защитников дворца, ради которых эмиссары и пришли, открыли по ним огонь. В Смольном Каменев любезно их принял и предложил безопасный проход во дворец, но у группы с сопровождением получилось не больше, чем у тех, кто пошел в Зимний самостоятельно.
Примерно в это время Керенский достиг фронта.
В попытках подготовиться к атаке Благонравов с облегчением узнал, что шестидюймовые орудия Петропавловской крепости все-таки способны вести огонь. Но его нелепые мучения еще не кончились. Революционеры договорились, что штурм на Зимний дворец начнется, когда на флагшток крепости поднимут сигнальный фонарь красного цвета. Как выяснилось, такого фонаря ни у кого не было.
Разыскивая фонарь по темным закоулкам Петропавловской крепости, он упал прямо в лужу грязи. Промокший и испачканный Благонравов наконец нашел подходящий фонарь и помчался к флагштоку, но понял, почти сходя с ума от отчаяния, что «водрузить его на мачту так, чтобы он был хорошо виден, представляло большие трудности». Только в 21.40, почти десять часов спустя изначально запланированного срока, он наконец преодолел все трудности и просигналил «Авроре» приказ открыть огонь.
В первый раз корабль выстрелил вхолостую. В звуковой волне не было ярости, но она оказалась громче, чем при нормальном выстреле. Потусторонний гул сотряс Петроград.
Любопытные наблюдатели на берегах реки в ужасе припали к земле и закрыли уши ладонями. Получив отчет о происходящем, оглушенные и дрожащие последние защитники дворца отчаялись и покинули свои посты; осталась лишь небольшая кучка слишком преданных, храбрых, скованных страхом, измотанных, глупых или трусливых, чтобы бежать.
Министр Семен Маслов, правый эсер, кричал по телефону на представителя городской Думы, который передавал его слова притихшему дому: «Нас посылала во Временное правительство демократия, мы не хотели туда идти, но мы пошли. А теперь ‹…› когда нас расстреливают, мы не встречаем ни от кого поддержки. Конечно, мы умрем здесь, но последним моим словом будет – презрение и проклятие той демократии, которая сумела нас послать, но которая не сумела нас защитить».
Открытие съезда отложили почти на восемь часов, и делегаты Советов не собирались ждать еще больше. Через час после первого выстрела в большом колонном Зале Собраний Смольного открылся Второй Всероссийский съезд Советов.
Зал переполнял тяжелый табачный дым, несмотря на многочисленные замечания, многие из которых радостно принимались и самими курильщиками, что курение запрещено. У многих делегатов, отметил Суханов с содроганием, были «серые черты большевистской провинции». Для его изысканного и интеллектуального взгляда они выглядели «угрюмо», и «примитивно», и «мрачно», а также «грубо и невежественно».
Из 670 делегатов 300 были большевиками. 193 – эсерами, больше половины из которых принадлежали левой фракции партии; 68 меньшевиков; 14 меньшевиков-интернационалистов. Остальные были либо независимыми, либо из мелких группировок. Количество присутствующих большевиков ярче всего говорило о большой поддержке партии среди голосующих за представителей на местах; также они получили больше своей пропорциональной доли благодаря в чем-то небрежной организации. Но даже после этого у них не было большинства без поддержки левых эсеров.
Однако об открытии объявил звоном колокольчика не большевик, а меньшевик. Большевики пытались сыграть на тщеславии Дана, предложив ему эту роль. Но он тут же сокрушил их надежды на межпартийное товарищество или сближение: «Центральный исполнительный комитет считает излишним открывать настоящее заседание политической речью, – объявил он. – В это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенный на них [нами]».
Дан и другие центристы, возглавлявшие Совет с марта, освободили свои места для нового президиума, собранного по пропорциональному принципу. Под шумное одобрение на сцену взошли четырнадцать большевиков, среди них Коллонтай, Луначарский, Троцкий, Зиновьев, и семь левых эсеров, в том числе великая Мария Спиридонова. Меньшевики с возмущением отказались от своих трех мест. Еще одно место было за меньшевиками-интернационалистами: в одновременно благородном и жалком жесте фракция Мартова отказалась занять его, но оставила за собой право передумать.
Как только новое революционное руководство заняло места и приготовилось к обсуждению, стены зала задрожали от очередного пушечного выстрела. Все замерли.
Теперь стреляли орудия Петропавловской крепости, и, в отличие от выстрела «Авроры», эти не были холостыми.
Масляные вспышки взрывов отражались в водах Невы. Снаряды взмывали вверх, дугой прорезали ночь и со свистом обрушивались на цель. Многие из них, то ли по милосердию, то ли по недомыслию, сгорали еще в воздухе – громко, зрелищно, не принося никому вреда. Многие другие под грохот брызг погружались глубоко в воду.
Красногвардейцы начали стрелять из своих укреплений. Их пули осыпали стены Зимнего дворца. Оставшиеся внутри министры съежились под столом, прячась от осколков стекла.
В Смольном под зловещие отзвуки штурма Мартов громко заговорил с дрожью в голосе. Он настаивал на мирном разрешении ситуации. Хрипло призвал к прекращению огня. К началу переговоров о межпартийном, едином, социалистическом правительстве.
Он заслужил воодушевленные аплодисменты от зрителей. Левый эсер Мстиславский, вошедший в Президиум, выразил Мартову полную поддержку. Как и – криками – большая часть присутствующих, в том числе большевики из местных Советов.
От имени руководства партии поднялся Луначарский и, ко всеобщему удивлению, заявил, что «фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова».
Делегаты проголосовали по поводу предложения Мартова. Он получил единогласную поддержку.
В зале присутствовала Бесси Битти, корреспондентка «Сан-Франциско бюллетин». Она понимала важность увиденного. «Это был, – писала она, – решающий момент в истории русской революции». Казалось, что вот-вот появится на свет демократическая социалистическая коалиция.
Но мгновение затянулось, и вновь со стороны Невы послышались выстрелы. Их отголоски сотрясли стены зала, и пропасть между воззрениями разных партий вновь стала очевидной.
«За спиной съезда ‹…› совершена преступная политическая авантюра, – высказался офицер-меньшевик Хараш. – Меньшевики и эсеры считают необходимым отмежеваться от всего того, что здесь происходит, и ‹…› оказать упорное сопротивление попыткам захватить власть».
«Он не представляет 12-ю армию! – выкрикнул озлобленный солдат. – Армия требует передачи власти Советам!»
Буря протеста. Правые эсеры и меньшевики по очереди криком осуждали большевиков и заявляли, что они покинут собрание, а левые освистывали их.
Настроение становилось все более озлобленным. Заговорил Хинчук, представитель Московского Совета: «Единственным возможным мирным выходом из положения остаются переговоры с Временным правительством», – настаивал он.
Бедлам. Слова Хинчука были либо катастрофической недооценкой ненависти к Керенскому, либо намеренной провокацией. Они вызвали ярость не только у не верящих своим ушам большевиков. В конце концов Хинчук попытался перекричать шум: «[Мы] покидаем настоящий съезд!»
Посреди топота, шиканья и свиста, последовавшими за этим объявлением, меньшевики и эсеры замешкались. Все-таки угроза ухода была последним козырем.
В это время городская Дума Петрограда обсуждала безысходный звонок Маслова. «Пусть наши товарищи знают, что мы не бросили их, пусть они знают, что мы готовы умереть вместе с ними», – воскликнул эсер Наум Быховский. Либералы и консерваторы встали, чтобы выразить свое согласие присоединиться к тем, кто заперт в Зимнем дворце под огнем; показать, что они тоже готовы умереть за правительство. Кадетка графиня София Панина провозгласила, что готова «стать перед орудиями».
Большевики с презрением проголосовали против. Они сказали, что тоже уйдут, но не во дворец, а в Совет.
Закончив собрание, две несогласные группы пилигримов вышли во тьму.
В Смольном Эрлих из еврейского Бунда прервал заседание новостями о решении депутатов городской Думы. Он сказал, что настало время всем, «кто не желает кровопролития», присоединиться к маршу ко дворцу, чтобы выразить солидарность с кабинетом министров. Левые вновь сыпали проклятиями, когда меньшевики, эсеры, Бунд и другие небольшие группы поднялись и наконец покинули заседание, оставив большевиков, левых эсеров и взволнованных меньшевиков-интернационалистов позади.
Добровольные изгнанники с трудом добрались из Смольного до Невского проспекта и Думы под холодным ночным дождем. Там они встретились с депутатами, а также меньшевиками и эсерами из Исполнительного комитета крестьянских Советов и вместе отправились на марш солидарности с кабинетом министров. Они шли четверками за мэром Шрейдером и министром снабжения Сергеем Прокоповичем. Захватив с собой хлеб и колбасу для министров и распевая «Марсельезу», группа из трехсот человек шла умирать за Временное правительство.
Они не преодолели и одного квартала. У канала революционеры преградили им путь.
«Мы требуем, чтобы нас пропустили! – кричали Шрейдер и Прокопович. – Мы отправляемся в Зимний дворец!»
Озадаченный матрос отказался их пропускать.
«Стреляйте, если хотите! – подстрекали участники марша. – Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!»
Необычное противостояние продолжалось. Левые отказывались стрелять, правые требовали прохода и/или расстрела.
«А что вы сделаете?» – крикнул кто-то на матроса, упорно отказывающегося его убивать.
Рассказ Джона Рида о произошедшем дальше очень известен: «Тут появился другой матрос, очень раздраженный. «Мы вас прикладами! – решительно вскрикнул он. – А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!»
Такая перспектива едва ли подходила защитникам демократии. Поднявшись на ящик, размахивая своим зонтиком, Прокопович объявил последователям, что они должны спасти этих матросов от самих себя: «Мы не можем нашей невинной кровью запятнать руки этих невежественных людей! Быть расстрелянными, а тем более избитыми этими стрелочниками ниже нашего достоинства. Вернемся в Думу и обсудим средства спасения страны и революции!»
На этом самопровозглашенные morituri за либеральную демократию развернулись и отправились в до стыдного краткое обратное путешествие, не забыв забрать колбасу.
Мартов оставался в Зале Собраний на всеобщей встрече. Он все еще отчаянно желал добиться компромисса. Теперь он представил резолюцию, в которой раскритиковал большевиков за предупреждение воли съезда и вновь предложил начать обсуждение широкого, включающего все фракции социалистического правительства. Она почти полностью повторяла его призыв двухчасовой давности, с которым, несмотря на желание Ленина порвать с центристами, большевики не стали спорить.
Но за два часа многое произошло.
Когда Мартов вернулся на место, возникла неразбериха, и в зал, к удивлению и радости делегатов, протиснулись большевики из Государственной думы. Они сообщили, что пришли «победить или умереть вместе со Всероссийским съездом».
Когда аплодисменты улеглись, Троцкий начал ответную речь Мартову: «Восстание народных масс не нуждается в оправдании, – начал он. – То, что произошло, – это восстание, а не заговор. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор… Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда и которые делают эти предложения? Но ведь мы их видели целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не в первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии? Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями, мы должны сказать: вы – жалкие единицы, вы – банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории!»
Зал взорвался аплодисментами. Мартов поднялся среди непрекращающегося шума. «Тогда мы уходим!» – прокричал он.
Когда он развернулся, путь ему преградил один из делегатов. Он смотрел на него с выражением, мечущимся между печалью и обвинением.
«А мы думали, – сказал он, – что хотя бы Мартов останется с нами».
«Однажды вы поймете, – ответил Мартов с дрожью в голосе, – в каком преступлении принимаете участие».
И вышел.
Съезд быстро принял резолюцию с язвительным осуждением ушедших, в том числе Мартова. Такие уколы были неприятны и не нужны, по мнению оставшихся левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, а также многих большевиков.
Борис Камков объявил, что левые эсеры останутся, и это встретили теплыми овациями. Он попытался вернуть обсуждение к предложению Мартова, мягко критикуя большевистское большинство. Он напомнил слушателям, что за большевиками не стоит крестьянство, основная часть армии. Все еще необходимо достигнуть компромисса.
В этот раз ответил не Троцкий, а широко известный Луначарский, который ранее согласился с предложением Мартова. Он подтвердил, что задача перед ними стоит сложная, но «упреки товарища Камкова по нашему адресу неосновательны».
«Если бы мы, начав заседание, сделали какие-либо шаги, отметающие или устраняющие другие элементы, тогда товарищ Камков был бы прав, – продолжил Луначарский. – Но мы все единогласно приняли предложение Мартова о том, чтобы обсудить вопрос о мирных способах разрешения кризиса. Но ведь нас засыпали градом заявлений. Против нас вели форменную атаку… Не выслушав нас, не обсудив ими же внесенное предложение, они [меньшевики и эсеры] сразу же постарались отгородиться от нас».
В ответ Луначарскому можно было бы указать, что Ленин уже несколько недель настаивал на том, что партия должна взять власть самостоятельно. Но все же, несмотря на это циничное замечание, Луначарский был прав.
То ли в радостной солидарности, то ли в приступе воинственности, то ли в замешательстве, то ли по какой-то другой причине, но все партии, все большевики в зале поддержали призыв к сотрудничеству, к единому социалистическому правительству, когда Мартов впервые огласил его.
Бесси Битти предположила, что Троцкий не успел ответить, когда предложение прозвучало в первый раз, возможно, из-за «неких горьких воспоминаний об оскорблениях, которые он претерпел от других руководителей». Это спорно, но даже если все правда было так, меньшевики, правые эсеры и другие решили обвинить большевиков и отозвать свои голоса. Они перешли прямо в оппозицию, осуждая тех, кто слева.
Вопрос Луначарского был вполне справедлив: как можно сотрудничать с теми, кто отказался от сотрудничества?
Словно подчеркивая свой отказ, покинувшие собрание центристы как раз в это время клеймили его как «частное собрание большевистских делегатов». «Центральный исполнительный комитет, – объявили они, – считает Второй всероссийский съезд Советов несостоявшимся».
В Зале Собраний дискуссия о примирении затянулась до поздней ночи. К тому времени основная часть собравшихся была на стороне Луначарского и Троцкого.
События в Зимнем дворце близились к развязке.
Ветер врывался сквозь разбитые окна. В огромных помещениях было холодно. Мрачные солдаты бесцельно бродили мимо двуглавых орлов тронного зала. Захватчики ворвались в личные покои императора, теперь пустые. Они изуродовали картины, вспороли штыками чопорный спокойный портрет Николая II в полный рост, наблюдающий за ними со стены. Они изорвали картину будто звери с когтями, оставив длинные царапины, протянувшиеся от головы до сапог бывшего царя.
То тут, то там появлялись силуэты, неуверенные, кто из них на какой стороне был. На защите правительства остался некто лейтенант Синегуб, преданный долгу. Он несколько беспокойных часов патрулировал коридоры осажденного здания, ожидая нападения, впадая в какую-то степенную оторопь, крайнее, наркотическое измождение; воспоминания его похожи на отрывки из когда-то услышанной полузабытой истории: старичок в адмиральской форме неподвижно сидит в кресле; тусклая, пустая площадь; солдаты сидят на корточках под пристальными взглядами портретов в галерее.
Люди сражались на лестничных пролетах. Любой скрип половицы мог означать приближение революции. Вот по какому-то приказу пронесся мимо юнкер. С неестественным спокойствием он предупредил Синегуба, что мужчина, мимо которого он только что прошел – а он ведь и правда прошел мимо кого-то недавно, да – скорей всего враг. «Так, отлично! – ответил Синегуб. – Будьте внимательны! Я сейчас проверю». Он вернулся и задержал его – тот был, как увидел Синегуб, действительно из повстанцев, – дернул за пальто, будто ребенка на игровой площадке, вниз так, что тот не мог пошевелить руками.
Около двух ночи войска ВРК ворвались во дворец в неожиданном количестве. Взбешенный Коновалов позвонил Шрейдеру: «У нас всего небольшое количество юнкеров… Через несколько минут мы будем арестованы». Связь оборвалась.
Министры слышали приглушенные выстрелы, раздающиеся из коридоров. Их последняя линия обороны. Шаги. В кабинет вошел за приказами задыхающийся юнкер. «Сражаться до последней капли крови?» – спросил он.
«Никакого кровопролития! – прокричали ему. – Мы должны сдаться».
Они стали ждать. Странная неловкость. Как им предстать перед захватчиками? Точно не смущенно переступая с ноги на ногу, перекинув пальто через локоть, как ожидающие поезда дельцы.
Диктатор Кишкин принял ответственность. Он огласил два последних приказа своего правления.
«Отложите пальто, – сказал он. – Сядемте-ка за стол».
Они подчинились. И так их и нашли, – застывший слепок заседания кабинета министров, – когда в комнату ворвался Антонов с чудаковатой шляпой набекрень поверх его рыжих волос. За ним – солдаты, моряки, красногвардейцы.
«Временное правительство здесь, – сказал Коновалов с впечатляющим спокойствием, будто отвечая на стук в дверь, а не на восстание. – Что вам угодно?»
«Объявляю вам, всем вам, – ответил Антонов, – членам Временного правительства, что вы арестованы».
Еще до революции, целую жизнь назад по политическим меркам, один из присутствующих министров, Малянтович, укрывал Антонова у себя дома. Они посмотрели друг на друга, но не стали этого упоминать.
Красногвардейцы разъярились, поняв, что Керенского тут давно нет. Кому-то кровь ударила в голову, и он крикнул: «Приколоть их тут, и вся недолга!»
«Никакого насилия над ними учинить я не позволю», – ровно ответил Антонов.
На этом он вывел министров, а в кабинете остались грубые исчерканные наброски воззваний, зачеркивания, как мечты о диктатуре, извивались, переходя в фантастический узор. Зазвонил телефон.
Синегуб наблюдал за происходящим из коридора. Когда все закончилось, правительство ушло, а его долг оказался исполненным, он тихо развернулся и вышел наружу под вспышки прожекторов.
Мародеры рылись по бесконечным комнатам. Они не обращали внимания на предметы искусства, забирая одежду и безделушки. Затаптывали бумаги, валяющиеся на полу. На выходе революционные солдаты обыскивали их и конфисковали сувениры. «Этот дворец принадлежит народу, – упрекнул один большевистский лейтенант. – Принадлежит нам. Не крадите у народа».
Обломанная рукоять меча, восковая свечка. Воришки сдавали свою добычу. Одеяло, диванная подушка.
Антонов вывел бывших министров наружу, но там их встретила разъяренная и взбудораженная толпа. Он встал на защиту арестованных. «Не бейте их, – настоял он и другие опытные (и гордые) большевики. – Это некультурно».
Но рокочущий гнев улиц нельзя успокоить так легко. Лишь благодаря удаче спустя несколько тревожных секунд неподалеку раздался грохот пулеметного огня, и люди разбежались по тревоге. Антонов использовал эту возможность и ринулся через мост, подталкивая и таща за собой задержанных в тюрьму Петропавловской крепости.
Никитин, министр внутренних дел, перед закрытием двери в свою камеру нашел в кармане телеграмму от Украинской рады.
«Я получил это вчера, – сказал он и передал ее Антонову. – Теперь это ваши проблемы».
В Смольном сообщил новости делегатам этот упорный скептик Каменев: «Получено сообщение, что главари контрреволюции, засевшие в Зимнем дворце, захвачены Петроградским революционным гарнизоном». Последовали радостный шум и гам.
Перевалило за три утра, но все еще были дела. Еще два часа съезд слушал поступающие отчеты: об отрядах, переходящих на их сторону, о генералах, принимающих командование ВРК. Но оставались и несогласные. Кто-то призывал освободить министров-эсеров из заключения – таких Троцкий заклеймил как ложных товарищей.
В четыре утра, в унизительном эпилоге к уходу Мартова, делегация от него застенчиво вернулась в зал и попыталась повторно утвердить предложение совместного социалистического правительства. Каменев напомнил заседанию, что те, с кем Мартов предлагает достичь компромисса, уже отвергли его резолюцию. Тем не менее, как всегда осторожный, он отложил обсуждение резолюции Троцкого, осуждающей эсеров и меньшевиков, тайно отправив ее в процессуальную Лету, чтобы никому не пришлось краснеть, если переговоры возобновятся.
Ленин этим вечером на собрание не вернулся. Он занимался планированием. Но написал документ, который зачитал Луначарский.
Обратившись ко всем «рабочим, солдатам и крестьянам», Ленин провозгласил Советскую власть и поручился немедленно объявить демократический мир. Землю передадут крестьянам. Города обеспечат хлебом, нациям империи предложат право на самоопределение. Но Ленин предупредил и о том, что революция все еще в опасности, как от внешних, так и от внутренних врагов.
«Корниловцы ‹…› делают попытки вести войска на Петроград ‹…› Солдаты, окажите активное сопротивление корниловцу Керенскому! Железнодорожники, останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград! Солдаты, рабочие, служащие, в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира!»
Документ долго читали вслух, так как чтение постоянно прерывалось одобрительными аплодисментами. Одна небольшая терминологическая поправка обеспечила согласие левых эсеров. Крошечная фракция меньшевиков воздержалась от голосования, заложив основу для примирения левых мартовцев и большевиков. Не так важно. В пять утра 26 октября ленинский манифест приняли подавляющим большинством голосов.
Рев. Его эхо постепенно затихало – важность зачитанной резолюции наконец потихоньку становилась очевидной. Мужчины и женщины переглядывались. Принято. Сделано.
Они провозгласили революционное правительство.
Они только что провозгласили революционное правительство, и этого достаточно для одной ночи. Даже более чем достаточно для первого заседания, это точно.
Выдохшиеся, пьяные историей, со все еще натянутыми, как провода, нервами, делегаты Второго Всероссийского съезда Советов вышли из Смольного. Они переступили порог в новый исторический момент, новый первый день, первый день правительства рабочих, в утро над новым городом, столицей рабочего государства. Они вышли в зиму под тусклое, но уже розовеющее небо.
