Эпилог
После Октября

Странный роман под названием «Что делать?» оказал сильное воздействие на историю. В 1902 году Ленин в честь этого романа, написанного сорок лет назад, дал такое же название своему собственному важнейшему произведению о создании революционной организации левого толка.

В роман Чернышевского вкраплен ряд сновидений, самое известное из которых – четвертое, состоящее из одиннадцати частей. В нем главная героиня, Вера Павловна, отправляется из далекого прошлого в странное, волнующее, утопическое будущее. Отправной точкой романа, средством достижения поставленной цели, моментом силы для перехода от истории к будущей перспективе является седьмая часть четвертого сна: эта часть процитирована в эпиграфе данной книги.

Два ряда точек. Что-то демонстративно невысказанное. Переход от несправедливости к освобождению. Знающие читатели должны были понять, что под растянутым многоточием значится революция.

Проявив такую осмотрительность, автор смог обмануть цензора. Наряду с этим в данном ненаписанном фрагменте заключено что-то почти религиозное, исходящее от атеистического сына священника. Это политика от противного, революционное отрицание.

Для тех, кто предан делу революции, парадокс ее заключается в том, что, обладая возможностью все полностью изменить, она является мессианским вторжением, осуществляемым из недр самой изменяемой обыденности. Такое не выразить словами, но именно к этому сводятся все революционные призывы. Это вне языка и одновременно принадлежит ему, за пределами возможности изображения и одновременно в них.

Многоточие Чернышевского – одна из версий сказать о подобном. Моя книга – попытка создать другую версию.

Вслед за многоточием у Чернышевского – поспешный вздох: «Но как же она будет?» Этот вопрос, исходя из того, что можно наблюдать в истории сейчас, может причинить только душевную боль.

Поздний вечер 26 октября 1917 года. Ленин выступает перед Вторым Всероссийским съездом Советов. Он за трибуной. Он заставил зал ждать себя (сейчас около 9 часов вечера), а теперь он сам ждет, пока стихнут аплодисменты. Наконец он наклоняется вперед и хрипло произносит слова, которые станут знаменитыми:

– Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка!

Это вызывает новый шквал аплодисментов. Зал ревет от восторга.

Ленин, повторяя призыв левых эсеров, предложил отменить частную собственность на землю. Что же касается войны, то съезд принял «воззвание ко всем воюющим народам и их правительствам», предложив немедленно начать переговоры по вопросу о демократическом мире. Оно было принято единогласно.

«Война окончена! – раздавались восклицания. – Война окончена!»

У делегатов на глазах были слезы. После этого они разразились песней – но не праздничной, а похоронной, в честь павших в борьбе за этот миг.

Однако война еще не была окончена, и тот порядок, который будет построен, можно назвать каким угодно, но только не социалистическим.

Вместо этого в последующие месяцы и годы как революция искромсается, выхолостится, изолируется, закостенеет, сломается. Мы прекрасно знаем, как это будет происходить: начнутся чистки, лагеря, голод, массовые расправы.

Октябрь пока еще находился на «нулевой отметке» для доводов в пользу фундаментальных, радикальных социальных изменений. Его деградация еще не была свершившимся фактом, она не была предначертана на небесах.

Уже много написано о человеческих надеждах, борьбе, усилиях и поражениях, последовавших за событиями 1917 года, и будет еще написано немало. Мы не ставили задачу изложить полностью историю об этом и ответить на все взаимосвязанные с ней вопросы (о необходимости перемен, о возможных способах их осуществления, об опасностях, подстерегающих на этом пути). На последних страницах этой книги можно лишь бросить мимолетный взгляд на то, что происходило после Октября.

Сразу же после восстания Александр Керенский встретился с генералом Красновым, придерживавшимся правых взглядов, и выработал план по оказанию сопротивления восставшим. Под командованием генерала Краснова около тысячи казаков двинулись на столицу. В самом Петрограде разношерстная группа меньшевиков и правых эсеров в городской Думе сформировала Комитет спасения Родины и революции, выступивший против Совета народных комиссаров. Движущей силой оппозиции являлся достаточно широкий спектр факторов, от глубокой антипатии к демократии до искренних переживаний социалистов по поводу того, что они считали загубленным начинанием. Это были весьма странные партнеры, сотрудничавшие на временной основе, но в тех обстоятельствах они готовы были совместно работать даже с деятелями наподобие черносотенца Владимира Пуришкевича: Комитет спасения планировал организовать в Петрограде восстание, которое должно было по времени совпасть с подходом войск генерала Краснова.

Однако Петроградский Военно-революционный комитет своевременно узнал об этих планах. 29 октября в столице произошел импровизированный, плохо подготовленный «юнкерский мятеж», когда юнкера военных училищ предприняли попытку захватить власть в Петрограде. В городе вновь загремели артиллерийские взрывы, и мятеж был подавлен. И Антонов-Овсеенко вновь пытался продемонстрировать революционное благородство и культивировать цивилизованные традиции ведения войны, чтобы защитить пленных от мстительной толпы. Те, кто попал к нему, спаслись; другим повезло меньше.

На следующий день на Пулковских высотах, в двенадцати милях от Петрограда, войска генерала Краснова встретились с армией рабочих, матросов и солдат, плохо организованной, необученной и недисциплинированной, но превосходящей их по численности в десять раз. Бой был жестоким и кровопролитным. Силы генерала Краснова были отброшены к Гатчине, где находился Керенский. Два дня спустя, в обмен на обещание безопасного отхода для своих войск, генерал Краснов согласился передать Керенского большевикам.

Однако бывшему «главноуговаривающему» организовали последний побег, для чего тот переоделся в матросскую форму и надел шоферские очки. Керенский закончил свои дни в изгнании, издавая один трактат за другим в попытке оправдать себя.

Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза (Викжель), выступавший за коалиционное правительство, потребовал сформировать однородное социалистическое правительство с участием представителей эсеров, большевиков и меньшевиков. Ни Ленин, ни Троцкий, занимавшие жесткую позицию по этому вопросу, не присутствовали на итоговом заседании учредительного съезда Викжеля: те же представители от большевиков, которые там были (Лев Каменев, Григорий Зиновьев и Владимир Милютин), выразили согласие с тем, что социалистическая коалиция – это самая благоприятная возможность для сохранения власти. Однако в тот момент, когда новой власти серьезно угрожали приближавшиеся войска генерала Краснова, многие эсеры и меньшевики проявили заинтересованность как в организации военного сопротивления силам Временного правительства, так и в проведении переговоров. Когда генерал Краснов потерпел поражение, они вновь переориентировались на формирование коалиции – в то время как ЦК большевистской партии занял более жесткую позицию.

Проведение этой политики давалось большевикам не так-то просто. 3 ноября пять представителей большевистского руководства, включая политических близнецов Григория Зиновьева и Льва Каменева, вышли из состава ЦК. Однако в декабре, когда левые эсеры с большой помпой присоединятся к правительству, они откажутся от оппозиционного курса. И на какое-то время (достаточно короткое) возникнет коалиция.

Распространение революции по территории страны везде происходило по-разному. В Москве не обошлось без длительных ожесточенных боев. Противники новой власти, однако, были разобщены, и большевики неуклонно расширяли зону своего влияния.

В начале января 1918 года правительство потребовало от длительное время откладывавшегося и совсем недавно созванного Учредительного собрания, чтобы оно признало верховенство Советов. Когда представители Учредительного собрания отказались делать это, большевики и левые эсеры объявили его недемократическим и непредставительным в новой исторической обстановке: ведь в конечном итоге оно (в том составе, в котором преобладали правые эсеры) избиралось еще до Октября. Радикалы отвернулись от Учредительного собрания, с позором предоставив ему право самому решать свою судьбу – и в результате оно было разогнано.

Вскоре настали еще более тяжелые времена. 3 марта 1918 года, после нескольких недель напряженных, весьма необычных и изматывающих переговоров между Советским правительством и Германией и ее союзниками был заключен Брест-Литовский мирный договор, который прекратил участие России в войне – но на крайне унизительных для нее условиях.

Ленин практически в одиночку бился, настаивая на принятии позорных требований, поскольку для него безусловными приоритетами (при всех издержках) являлись прекращение войны, укрепление новой власти и ожидание мировой революции. Многие большевики из числа левых возражали против этого, уверенные, что в Центральных державах (Германии, Австро-Венгрии, Османской империи и Болгарском царстве) вскоре произойдет революция и что войну до этого момента следовало продолжать. Однако перед лицом сокрушительного немецкого наступления Ленин, угрожая оставить свой пост, смог одержать верх.

Россия получила мир, но потеряла часть территории и населения, свои самые плодородные районы и огромные промышленные и финансовые ресурсы. На этих захваченных территориях Центральные державы установили контрреволюционные марионеточные режимы.

В знак протеста против Брест-Литовского мирного договора левые эсеры покинули правительство. Напряженность нарастала, поскольку большевики отреагировали на усиление голода жестокими мерами по изъятию продовольствия, которые вызвали противодействие со стороны крестьянства. Это было подробно изложено в открытом письме Марии Спиридоновой.

В июне активисты левые эсеры совершили убийство немецкого посла, надеясь тем самым спровоцировать новый, «революционный» этап войны. В июле они открыто выступили против большевиков – и были подавлены. Сопротивление крестьян изъятию продовольствия росло, было совершено убийство большевистских руководителей Володарского и Урицкого – и тогда правительство отреагировало репрессивными, зачастую кровавыми мерами. Началось укрепление однопартийности государственной системы.

Дни были насыщены просто невероятными политическими событиями. В октябре 1918 года меньшевики, которые в большинстве случаев оставались противниками Октябрьской революции, признали ее «исторически необходимой». В том же году, когда правительство лихорадочно пыталось спасти рушившуюся экономику, левый большевик Александр Шляпников озвучил возмущение многих партийцев тем, что «капиталистический класс отказался от отведенной ему организующей роли в производстве».

Некоторое время Ленин оставался оптимистично настроенным относительно перспектив мировой революции, долгое время считавшейся единственным условием, при котором русская революция могла избежать поражения.

Даже когда Ленин в августе 1918 года только-только приходил в себя после неудавшейся попытки покушения на него, даже после жестокого убийства в Германии Розы Люксембург и Карла Либкнехта и подавления восстания их «Союза Спартака» большевистский оптимизм поначалу еще не ослабевал. После войны в Германии наблюдалось драматическое расслоение общества и его социальная поляризация, которая будет усиливаться в период с 1918 по 1923 год. В Венгрии возникнет советская республика. В Австрии в 1918–1919 годах крайне обострится классовая борьба. В Италии 1919 и 1920 годы назовут «Красным двухлетием». Даже Англия будет потрясена чередой рабочих забастовок.

Однако в течение 1919 года и в последующие годы эти выступления будут постепенно подавлены, и наступит реакция. Большевики окажутся в изоляции, ситуация на границах страны станет для них критической.

В мае 1918 года восстали 50 000 солдат Чехословацкого корпуса. Это ознаменовало начало Гражданской войны (которую в свое время не смогли спровоцировать события в Гатчине).

С 1918 по 1921 год большевики вынуждены были бороться с несколькими контрреволюционными (или «белыми») группировками, которые поддерживались и вооружались иностранными державами. В то время, когда белые вели наступление на революцию, пришли в движение крестьянские мятежные силы (известные в основном как силы под управлением легендарного анархиста Махно на Украине), попытавшиеся пошатнуть большевистский режим. К 1919 году на территории России действовали американские, французские, британские, японские, немецкие, сербские и польские войска. «Социализм» являлся красной тряпкой американцев, британцев и французов, которые были готовы сражаться скорее с ним, нежели с их собственными внешними противниками. Дэвид Фрэнсис, американский посол в России в то время, писал о своей обеспокоенности тем, что «если этим проклятым большевикам будет позволено оставаться управлять страной, то она будет не только потеряна для преданных ей людей, но большевистское правление подорвет все правительства и станет угрозой самому обществу».

Уинстон Черчилль был особенно одержим борьбой с «безымянным зверем», «отвратительным бабуином большевизма», считая его своим величайшим врагом. «Из всех тираний в истории большевистская тирания – самая худшая, самая разрушительная и самая пагубная, – заявил он в 1919 году. – Жестокости, совершенные при Ленине и Троцком, намного превосходят по численности и злонамеренности все то, за что несет ответственность германский кайзер». По окончании войны он опубликует клич: «Убей больши, поцелуй гунна».

Союзники направляли войска в Россию, ужесточали эмбарго, прекращали поставки продовольствия голодающему населению России. Одновременно они направляли средства представителям Белого движения, вне зависимости от степени их сомнительности: они поддерживали и диктатуру Александра Колчака и Григория Семенова, чьи казаки развязали террор в Сибири. По выражению одного из американских очевидцев тех событий, все эти личности расценивались союзниками как «допустимо суровые».

Однако раздробленные, конфликтующие между собой группировки Белого движения, несмотря на финансирование со стороны союзников, не смогли одержать серьезных военных побед или же получить существенной поддержки среди народных масс, поскольку выступали против любых уступок российскому крестьянству или национальным меньшинствам (и их дикости). Их силы устраивали массовую беспорядочную резню, сжигали деревни, в ходе погромов убили около 150 000 евреев, прибегали к публичным пыткам: организовывали массовые порки, хоронили живьем, отсекали конечности, привязывали к лошадям, проводили массовые казни. Их установка на то, чтобы не брать пленных, наглядно демонстрирует их методы.

Такой террор подготавливал почву для осуществления идеи о новом авторитаризме. Если большевики уничтожат белых, то, как писал очевидец Чемберлена, их (белых) замена будет «военным диктатором, который … въедет в Москву на белом коне». Отнюдь не итальянский язык даст миру слово «фашизм», а русский – это Троцкий озвучит его.

При непрекращающемся давлении извне и снаружи, при всем российском варварстве и страданиях русского народа, при голоде, массовой смертности, при почти полном крахе промышленности и культуры, при масштабном бандитизме, при погромах, пытках в тюремных застенках и людоедстве осажденный со всех сторон советский режим развязал свой собственный, красный террор.

Нет никаких сомнений в его масштабах: некоторые сотрудники ЧК, этой политической полиции, соблазненные личной властью, склонностью к садизму либо же деградацией того исторического момента, являли собой головорезов и убийц, не подверженных политическим убеждениям и обладавших чрезвычайными полномочиями. Нет недостатка в оценках их ужасающих поступков.

Другие сотрудники ЧК выполняли свою работу, мучаясь угрызениями совести. Можно относиться к этому скептически (и даже критиковать это), но так называемый «этический» террор носил вынужденный характер и был ограничен – об этом свидетельствуют сотрудники ЧК, измученные той мыслью, что, по их мнению, у них просто не было другого выбора. В конце 1918 года Дзержинский, находясь в крайне удрученном состоянии, признавался во хмелю: «Я пролил столько крови, что не имею право жить… Вы должны меня сейчас застрелить».

Один малоизвестный источник, генерал-майор Уильям Грейвз, который командовал силами США в Сибири, считал, что «на каждого убитого большевиками в Восточной Сибири приходится сто убитых антибольшевиками». Многие вожди Советской власти боролись за ограничение их собственного террора, масштабы которого им были прекрасно известны. В 1918 году газета ЧК выступила за практику пыток. Как результат, ЦК партии большевиков уволил редакторов газеты и закрыл ее, а Петросовет осудил эту практику. Но, вне всякого сомнения, политическая и нравственная гниль – осталась.

Столкнувшись с полным крахом экономики и продолжающимся голодом в стране, Советская власть в 1921 году решила отказаться от чрезвычайных мер по принудительной реквизиции и жесткому контролю, которые были известны как «военный коммунизм», заменив их новой экономической политикой (НЭП). С 1921 года вплоть до 1927 года власти поощряли (до определенной степени) частную инициативу, позволяя небольшим предприятиям получать прибыль. Была либерализована политика в области оплаты труда, разрешили приглашать иностранных экспертов и технических консультантов. Хотя правительство создавало крупные колхозы, оно наряду с этим большие площади отдало зажиточным крестьянам. «Нэпманы», различные аферисты и дельцы-пройдохи начали проворачивать всевозможные спекуляции, появились «черные» рынки.

Страна переживала крайне тяжелые времена, промышленность и сельское хозяйство находились в упадке, сам рабочий класс также был на грани выживания. Политика «военного коммунизма» была вынужденной мерой, НЭП являлся необходимым отступлением от нее, чтобы обеспечить определенную стабильность и рост производства. Новая экономическая политика демонстрировала слабость власти, она дорого обходилась ей. Бюрократический аппарат временно отстранился от остатков того класса, интересы которого он выражал.

Среди большевиков было много несогласных с новой политикой, они выражали свое мнение как официально, так и негласно. Александра Коллонтай и Александр Шляпников возглавили «рабочую оппозицию», высказываясь за передачу власти рабочему классу, которого практически больше уже не осталось. Интеллигенция из числа «старых» большевиков, так называемая «Группа демократического централизма» (или «децисты»), выступили против принципа централизации в партии и органах власти. Десятый съезд большевиков 1921 года запретил фракции и группировки в РКП (б). Сторонники этого шага, включая Ленина, представили его как временную вынужденную меру, призванную объединить партию. Те фракции, которые неизбежно появятся позже («левая оппозиция», «объединенная оппозиция»), будут уже неофициальными.

Здоровье Ленина ухудшалось. Он перенес инсульт в 1922 и 1923 годах и теперь вел, что называется, свою «последнюю битву» с усиливавшимися бюрократизмом, консерватизмом, коррупцией. Он с подозрением относился к личности Сталина и его роли в партийном аппарате. В своих последних работах он настаивал на том, чтобы Сталин был снят с поста Генерального секретаря партии.

Однако его не послушались.

В январе 1924 года Ленин умер.

Советская власть быстро создала гротескный посмертный культ, самая претенциозная деталь которого сохранилась до сих пор – тело, скукоженная и бледная реликвия, выставленная для поклонения на катафалке.

На XIV съезде партии в 1924 году, несмотря на протесты Льва Троцкого и некоторых других большевистских руководителей, был резко изменен партийный курс. Партия официально приняла формулировку Сталина о том, что «вообще победа социализма (не в смысле окончательной победы) безусловно возможна в одной стране».

Несмотря на то что в скобки была помещена определенная оговорка, упоминание «социализма в одной стране» являлось радикальным изменением одного из основополагающих большевистских тезисов.

Это изменение было порождением отчаяния, поскольку каких-либо перспектив мировой революции не просматривалось. Но если надеяться на то, что международная поддержка совсем близко, вот здесь, за углом – это утопия, то на что же следовало делать ставку? На невозможное? На автократический социализм? Трезвый пессимизм (хотя с ним и было трудно смириться) воздействовал менее разрушительно, чем эта порочная надежда.

Последствия новой позиции, занятой большевистским руководством, были весьма разрушительны. По мере того как элементарная культура споров и демократии угасала, бюрократы становились охранителями курса на деградацию, на что-то уродливое и безобразное, что они называли «социализмом». И Сталин, эта бездарная посредственность, неустанный мотор этой безжалостной машины, выстраивал систему своей личной власти, где он был «равнее всех остальных».

В период с 1924 по 1928 год ситуация в России все более обострялась, внутрипартийная борьба становилась все более ожесточенной, изменения политических пристрастий и перетасовка различных группировок – все более скоротечными и опасными. Вчерашние союзники превращались в противников, а политические оппоненты – в союзников. «Политические близнецы» помирились с властью. Лев Троцкий, однако, не пошел на этот шаг: его вынудили уйти из ЦК партии и из самой партии. Его сторонников преследовали, поносили, избивали, доводили до самоубийства. В 1928 году его «левая оппозиция» была разгромлена.

Угрозы против Советской власти усиливались, и Сталин делал все возможное, чтобы укрепить свое правление. Когда мировую экономику охватил кризис, он начал «великий почин». «Нельзя снижать темпы!» – объявил он в 1931 году. Это был его первый пятилетний план. «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы делаем это, либо нас сомнут».

Именно таким образом были оправданы жесткие меры при индустриализации и коллективизации, безжалостный контроль центра, командная экономика и политизированная культура. Партийных активистов в массовом количестве подвергали гонениям, вынуждали предавать других, признаваться в нелепых преступлениях с публичным заявлением о своей виновности. Их казнили по обвинению в контрреволюционной деятельности (хотя они были подлинными революционерами) – во имя революции. Прежняя преданность Сталину ничего не значила: длинный список большевиков, казненных в 1930-х годах и позже, включал не только Троцкого и Бухарина, Зиновьева и Каменева, но и многих других.

С наступлением деспотии возродилась политика активного вмешательства государства во все области общественно-политической жизни, антисемитизм и национализм, мрачные реакционные нормы в культуре, сексуальной и семейной жизни. Сталинизм означал параноидное военно-полицейское государство, ничем не оправданную жестокость, массовые убийства, пошлость и безвкусицу.

После затянувшихся «сумерек свободы» то, что могло быть восходом, стало закатом. Это не было новым днем. То, что настало, представитель «левой оппозиции» Виктор Серж назвал «полночью века».

Уже целых сто лет Октябрь подвергают нападкам грубые, не знающие истории, невежественные, недобросовестные личности. Не повторяя их насмешек и глумлений, мы все же хотели бы задать русской революции несколько вопросов.

Прежний режим был подлым и жестоким, в то время как русский либерализм – слабым и зачастую действовал заодно с силами реакции. И все же: неужели Октябрь должен был неумолимо привести к власти Сталина? Это старый вопрос, но на него пока еще так и не получено ответа. Неужели предназначение революционных событий 1917 года – это ГУЛАГ?

Те объективные трудности, с которыми столкнулась новая власть, вполне понятны. Но существует и целый ряд субъективных факторов, и у нас имеются вопросы относительно принимавшихся в то время решений.

У левых меньшевиков, преданных антивоенных интернационалистов, было что сказать в свое оправдание, когда в октябре 1917 года они вышли из состава ЦК своей партии. Это решение, принятое ими сразу же после того, как съезд проголосовал за коалицию, шокировало и деморализовало даже тех, кто согласился его поддержать. «Я был поражен, – заявил Николай Суханов о том шаге, о котором он никогда не переставал сожалеть. – Никто не оспаривал законность съезда… [Этот шаг] означал формальный разрыв с массами и революцией».

История не любит сослагательного наклонения, но если бы интернационалисты других партийных групп остались на Втором Всероссийском съезде Советов, непримиримость Ленина и Троцкого и скептицизм в отношении коалиции, возможно, были бы подорваны – учитывая то, что многие другие большевики на всех уровнях партии являлись сторонниками сотрудничества. В результате могло быть сформировано менее однопартийное и подверженное критике правительство.

Мы при этом не собираемся ни отрицать условий изоляции, в которой оказались левые меньшевики, и ее влияния на их действия, ни оправдывать большевиков за их собственные ошибки.

В короткой статье «О нашей революции», написанной в январе 1923 года в ответ на воспоминания Николая Суханова «Записки о революции», Ленин, как это ни странно, допускает как «бесспорное» положение о том, что Россия не была «готова» к революции. Однако он четко задается вопросом, можно ли народ, оказавшийся «под влиянием безвыходности своей ситуации», обвинять в том, что он «бросился на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».

Не должна стать откровением та мысль, что у «низов» в России просто не было иного выбора, кроме как действовать, а действуя, они уже сами могли (так или иначе) изменять ситуацию, в ряде случаев подправляя ее. Смена партийного курса после смерти Ленина в результате осознания того печального факта, что в сложившихся тяжелых условиях оставалось лишь уповать (хотя это была и не лучшая надежда) на «социализм в одной стране», явилась печальным результатом вновь возникшей необходимости в качестве добродетели.

Мы видим аналогичную тенденцию в описании (в разное время при разных большевистских вождях) жестких требований «военного коммунизма» как чего-то желаемого в соответствии с коммунистическими принципами, а цензуры (даже после Гражданской войны) – как чего угодно, но только не как проявление слабости. Мы видим это в подаче организации управления одним человеком как неотъемлемой части социалистических преобразований. А также в преследовании противников и искажении фактов о них. В том, что Виктор Серж называл «чудовищной ложью», согласно которой восстание кронштадтских моряков против Советской власти в 1921 году было выступлением белых. Эта клевета оправдывалась (не им) как «необходимость во благо народа». Если следовать этому принципу, то результаты этого восстания, слегка редактируя Майка Хейнса (историка, сочувствовавшего большевикам), следовало с леденящим кровь хладнокровием представить как «неспособностью сопротивляться казни».

Тот, кто числит себя на стороне революции, должен внимательно изучить ее поражения и преступления. В противном случае ему надлежит безоглядно защищать ее, превозносить ее, молиться на нее – и рисковать повторить ее ошибки.

История о первой в истории социалистической революции достойна упоминания не только ради ностальгии. Опыт Октября показывает, что все единожды случившееся (и переменившееся) вполне может случиться (и перемениться) вновь.

Октябрь – на какой-то краткий миг – породил новый вид власти. На это краткое время был обеспечен контроль рабочих над производством и права крестьян на землю. Равные права мужчин и женщин в браке, право на развод, поддержка материнства. 100 лет назад была декриминализация гомосексуализма. Движение к национальному самоопределению. Свободное и всеобщее образование, повышение грамотности. А с грамотностью пришел расцвет культуры, жажда обучения, появление множества университетов, курсов, школ для взрослых. Как выразился Луначарский, изменения сознания соответствовали изменениям на производстве. И хотя эти моменты сошли на нет, изменились и вскоре стали черным юмором и воспоминаниями, все могло бы быть и по-другому.

Возможно, все было иначе, поскольку это были самые первые, неуверенные шаги.

Революционеры хотели новой страны в новом мире, которой никто из них не видел, но полагал, что мог бы построить. И они считали, что строители этой новой страны в новом мире отстроят заново и себя самих.

Даже в 1924 году, когда с подобными экспериментами уже было покончено, Лев Троцкий писал, что в мире, который он хочет, в коммунизме, о котором он мечтает (это был намек на призрачный характер будущего режима), «жизнь обретет динамично драматичные формы. Средний человек поднимется до высот Аристотеля, Гете и Маркса. И над этими горами будут возвышаться новые пики».

У России 1917 года были характерные и критически важные черты. Было бы абсурдно и до смешного близоруко использовать Октябрь в качестве простого инструмента для рассмотрения сегодняшних конфликтов. Но ведь с тех пор минул долгий век, целое столетие темной злобы и жестокости. А ведь сумерки (вот мы и вспомнили о сумерках) все же лучше, чем отсутствие какого-либо света. Было бы также абсурдно говорить о том, что мы ровным счетом ничего не уяснили из революции. И отрицать, что сумерки Октября теперь могут быть нашими, а также то, что за ними не обязательно должна следовать ночь.

Джон Рид прерывает свой рассказ о выступлении министра продовольствия Временного правительства Прокоповича перед депутатами Государственной думы, которым раздраженные матросы не дали принести себя в жертву, короткой репликой: «Быть расстрелянными этими стрелочниками – ниже нашего достоинства». (Что он понимал под словом «стрелочники», я так и не понял.)» И Луиза Брайант, которая также там была, отметила это странное слово: «Что именно он имел в виду, моему простому американскому мозгу было совершенно непонятно».

На этот вопрос существует вероятный ответ в маловероятном месте.

В 1917 году Хаим Граде рос в городе Вильна (Литва, в настоящее время – Вильнюс). Много позже, когда он стал одним из ведущих писателей на идиш, в глоссарии к английскому переводу своих мемуаров «Der mames shabosim» («Мамины субботы») он записал следующее:

«Хижина»: так называли будки стрелочников вдоль железнодорожных путей вблизи Вильны. До революции 1917 года места около таких использовались для тайных встреч местными революционерами…»

Название места встречи. Похоже, Прокопович использовал это слово в качестве презрительного прозвища революционеров.

Прокопович был марксистом. Он пришел к либерализму, как и многие другие отступники, поддавшись влиянию «экономизма», так же, как это сделали «легальные марксисты». Они относились к своим догмам, согласно которым историческим эпохам следовало неукоснительно менять друг дружку по всем правилам, как станциям вдоль железнодорожного полотна, с какой-то мрачной суровостью.

Неудивительно, что он презирал большевиков как стрелочников. Кто еще мог бы относиться к любому движению по строго определенному пути более враждебно, чем тот, кто исследует разъезды, все возможные ветки истории?

Революция 1917 года – это революция поездов. История продолжается в паровозных гудках и скрипе промерзшего металла: царский поезд, навсегда отогнанный на запасной путь; «пломбированный вагон» Ленина; составление Гучковым и Шульгиным в поезде текста отречения царя; бегство с фронта на поездах через всю Россию толп дезертиров; Ленин в парике и с документами на имя Константина Иванова, подбрасывающий лопатой уголь в топку паровоза. Вспоминаются все новые и новые сцены: бронепоезд Льва Троцкого, пропагандистские поезда Красной Армии, перевозка войск на поездах во время Гражданской войны. Проносящиеся мимо поезда, поезда, мчащиеся через лесные чащи, поезда, рассекающие темноту.

По словам Карла Маркса, революции являются локомотивами истории. «Держать паровоз на путях под паром!» – призывал Ленин в одной из записок в первые недели после Октября.

Можно держать его так, если есть только один правильный путь, и он был заблокирован?

«Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил».

В 1937 году Бруно Шульц начинает свой рассказ «Гениальная эпоха» с поразительных размышлений о «событиях, случившихся слишком поздно, когда время было уже роздано, поделено, расхватано», когда, возможно, «все места [во времени] были уже проданы».

«Господин кондуктор!.. Однако спокойно!.. Приходилось ли читателю слышать о параллельных потоках во времени двухпутном? Да, они существуют, боковые эти ветки времени, проблематичные и не совсем, правда, легальные, но, когда провозишь такую, как мы, контрабанду – лишнее, невтискиваемое в ранжир событие, – не следует быть чересчур разборчивым. Что ж, попробуем в некоем пункте истории ответвить некий боковой путь, тупик, дабы загнать туда нелегальные эти события. Только не надо бояться».

Порой стрелки переводят поезда на скрытые пути через дебри истории.

Для истории важно не только то, кому следует вести паровоз, но и то, куда именно его вести. Прокоповичам было чего бояться, и они охраняли эти подозрительные, незаконные пути, настаивая на том, что их не существует.

На один из таких путей революционеры загнали свой поезд с незаконным, незарегистрированным, сверхнормативным грузом и повели его к горизонту, к краю земли, как всегда далекому, но становящемуся теперь ближе.

Или это кажется освобожденным пассажирам освобожденного поезда – кажется в сумерках свободы.