…Он был по-прежнему поджарый и стройный, только посередине туловища образовалось этакое закругление, словно Дмитрий Евгеньевич заглотил целиком глобус или арбуз. Те же неотразимые коровьи очи, та же скобка усов вокруг пунцовых губ…

– Т-ты… Ты как сюда? У нас же режимный дом… – только и смог выговорить адвокат.

– На белом коне, церемониальным маршем, побатальонно, с моей любимой песней, – сказал я.

Потому что я был уже не таджик, а вполне прилично одетый человек – правда, несколько обросший, но на то и художественная натура. И мой янтарный чвель произвёл на консьержа, явно бывшего офицера, такое неизгладимое впечатление, что он сам проводил меня до дверей квартиры, поминутно кланяясь: да, Дмитрий Евгеньевич может себе позволить персональное Свидетельствование…

Дмитрий Евгеньевич мог себе много чего позволить. Его квартира обставлена была по авторскому дизайну – помещение богатое, но какое-то нежилое. И, как ни странно, женского присутствия в ней не чувствовалось. Даже присутствия горничной.

– Это не дом, это… э-э-э… гарсоньерка, – сказал Дима, не дожидаясь вопроса. – Я здесь отдыхаю… Студентки, знаешь, то-сё…

Долгим мог стать твой отдых, впору бы сказать мне, но вместо этого я подытожил:

– Не ждали…

Сказка изменился в лице:

– Ты ничего не понимаешь! Так нужно было!

А-ба-жаю! Я ещё слова ему в упрёк не сказал, а он уж оправдывается! Интересно, в чём?

Я рухнул в глубокое кожаное кресло, не дожидаясь приглашения.

– Да бог с тобой, Дима, я же ничего тебе не предъявляю. Ты меня с таким же успехом можешь спросить, почему я живой, тогда как вся наша братия на кладбище? Кстати, можешь сесть. И даже можешь сообразить нам кофе…

В «гарсоньерке» была целая барная стойка с кофейной машиной.

– Кофе? – растерянно пробормотал Сказка. – Да, конечно…

Он с некоторым даже облегчением побежал к стойке и принялся там возиться и булькать. И это Дима Сказка, гроза прокуроров и последняя надежда душегубов! Ай-ай, много ли все мы стоим без коллектива единомышленников?

Я-то полагал, что в прихожей мы будем долго обниматься, целоваться и рыдать, двое уцелевших бойцов, но адвокат шарахнулся от меня, как от ожившего покойника. Интересно…

Наконец явилось кофе, и Дима упокоился в кресле напротив меня.

– Ну что ты его жалеешь? – сказал наконец Сказка. – Во что он всех нас превратил? В обслугу? В шестёрок? Ты хоть понял, зачем он тебя в тайге держал безвылазно? Что он на тебя списывал? Кто ты теперь перед обществом и законом? Твоим именем детей пугают, и я бы тебя защищать попросту не взялся!

Да, меня бы он защищать не взялся. Сейчас адвокат Сказка защищал изо всех сил подсудимого Сказку, а я всё ещё не знал за ним вины. Хоть и чувствовал.

Дима говорил о том, что всем компаниям рано или поздно приходит конец, что «Фортеция» пережила саму себя, что наступили новые времена и новые обстоятельства, что Панин – не Лось, а динозавр, и даже не динозавр, а трилобит какой-то эпохи первоначального накопления, что он всех утащил бы за собой…

– Так он и утащил, – сказал я.

Сказка осёкся.

– Кто же знал, что они так круто, – сказал он после долгого молчания.

– Кто – они?

– А то ты не понимаешь! Впрочем, ты… Да… Комиссариат ООН! Миссия Милосердия! Панин всем поперёк горла встал! Это же его лозунг «Химэй – нагибалово!». Сколько они могли это терпеть?

– И нашли слабое звено, – сказал я.

– Его всё равно бы нашли! – заорал Сказка. – Тебе хорошо, ты сидел себе в лесу и не представлял, что здесь творилось…

– Да, – сказал я. – Мне хорошо.

– Но мы же не могли идти против… да, всего мира! Все на нас ополчились. Чрезвычайные законы, по сути – всемирная диктатура Комитета по Эвакуации, общественное мнение…

– Бог с тобой, Дима, – сказал я. – Неужели ты сам-то не видишь, что вокруг сплошное нагибалово?

– Это система, Рома! Это система! Коммунизм – тоже нагибалово, а как в струнку-то тянулись! Все всё понимали, но делали вид, что… Да что тебе объяснять!

– Верно, не надо мне ничего объяснять, – сказал я. – Только что всё-таки с вертолётом случилось?

– Что-что… В общем, когда семьи отправили за кордон, Лось решил всех вывезти на свою секретную заимку. Всю головку «Фортеции». А я, ты же знаешь, на вертолёте не могу…

– Знаю, – сказал я. – Ни разу меня своим обществом не удостоил.

– Ну и вот. Короче, мне сделали предложение…

– От которого ты не смог…

– А ты бы смог?! – снова закричал Дима. – Тебе хорошо, ты ни за что не отвечал. А как они могут предлагать, ты представляешь…

– Да, – сказал я. – Но ректор провинциального университета – не бог весть какая должность…

– Да при чём тут это, – досадливо сказал адвокат. – Ректор – это так, надо же чем-то заниматься… Моя профессия потеряла смысл, юриспруденция превратилась в фарс… Ты был прав, от слова всё зависит. Ввели, например, в официальный язык поэтическое понятие «разжигание», а потом и поехало… Ну вот как в Третьем рейхе считалась юридическим понятием любовь к фюреру или отсутствие таковой в качестве преступления… Ты пробовал защищать человека от обвинения в энергетическом вампиризме?

– Ближе к тексту, – сказал я. – Панин. Вертолёт. Ребята. Как ты их сдал?

Чашка с кофе пролетела над моей головой и глухо ударилась о стену.

– Что вы все пристали? Танька твоя, психопатка, закатила мне дикий скандал на людях, и все остальные… Не сдавал я их, – буркнул Сказка. – Я просто позвонил. Так мол и так, Лось, не хочу оставаться один, полечу с вами. Дайте мне по башке, как тому негру с аэрофобией из сериала, и грузите. Ладно, отвечает Панин, будь послезавтра в пять ноль-ноль на двадцатом километре воронинского тракта… Я-то думал, Лося просто арестуют по какому-нибудь ерундовому поводу, это пустяки, я бы его в тот же день отмазал и вытащил, не впервой… А этот козёл с крыши блокпоста…

– Так ты сам всё это видел?

Он кивнул.

– Этого козла даже расстреляли при мне, – сказал Дима. – За самоуправство. А людей-то не вернёшь…

– Надо полагать, козёл очень удивился, – сказал я. – Вряд ли он рассчитывал на такой расклад. Но и ты вряд ли веришь в самоуправство. Не тот случай…

– Панин тебе документы какие-то вёз, – сказал Дмитрий Евгеньевич. – Мне за эти документы потом всю душу вынули: не оставил ли он их у меня, нет ли у меня копии…

– А действительно – нет ли у тебя копии? – спросил я. – Интересно, что за документы. Мне Лось говорил во время последнего визита, что вот появятся у него кое-какие бумаги, тогда и моё время придёт…

– Не знаю, – сказал Дима. – Знаю, что отдал Панин за них крупную сумму. Туеву хучу бабок, как он выражался… Только вряд ли это бумаги. В наше время бумагам не доверяют…

Смотрел я на него и не знал, что с ним делать. Зла на него у меня не было. На таких зла не держат. Да и сам я не герой героич, зарекаться в своей непоколебимой верности не могу. Вот она, амбивалентность-то наша: ни добра, ни зла, ни эллина, ни иудея – чего ни хватись, ничего у нас нет… Приехали.

И Сказка почувствовал, понял, что никто его не собирается убивать, даже за грудки трясти не будет – в худшем случае обдадут презрением, так не впервой…

– А когда это ты Достигшим-то заделался? – спросил Дима, кивая на янтарный чвель.

– По случаю, – сказал я. – Всё-таки занятие… Чёрт, как вы эти чвели читаете? Ничего понять не могу…

– Это довольно просто, – отвечал Сказка. – Я тебя за вечер научу…

– Научи, – сказал я. – Хотя бы в благодарность за спасение жизни.

– В смысле? – вытаращился он.

– Шлёпнуть тебя хотели, – сказал я. – Из моей хаты. Ты не заметил, что живёшь аккурат против моих окон?

– В самом деле, – сказал Дима. – Никогда, ни разу не вспомнил. А ведь на твоей хате столько… Столько с ней связано!

Он встал, подошёл к окну и отодвинул штору. Потом резко обернулся, с ужасом поглядел на меня и рухнул.

Я бросился к Диме. Неужели… Нет, быть не может!

Не думая, выглянул в окно на свою хату. Тамошнее окно было растворено, хотя перед уходом я его закрыл на шпингалет и даже задёрнул занавески.

И ещё мне показалось, что в окне кто-то мелькнул.

… – Что-то ты мне, Сохатый, недоговариваешь, – сказал Мерлин.

Панин прилетел на Новый год – один. Он сидел в любимом кресле, а над ним – «Разбитое окно» Шагала.

– А зачем тебе наши беды, – вздохнул он. – Мне нынче отсидеться надо… Пока очередная кампания кончится… Помнишь деда Харитонова? Он рассказывал, что в тридцать седьмом возглавлял район на Алтае. И приходит к нему ночью кореш, что заведовал местным НКВД. Чекист, но не ломехуза. Так и так, говорит, Пантелеич, я тебя завтра арестовывать буду… Харитонов берёт семью, документы, деньги, в сани – и на станцию. Сели в первый проходящий поезд. И колесили по всей стране, пока деньги не кончились. Месяца три. Потом вернулись, деваться-то некуда. И, представляешь, дед Харитонов снова к прежним обязанностям приступил! У энкавэдэшников кадровая чистка прошла, мать их Софья! Никому Харитонов не нужен! Выходит, и при Сталине никакого порядка не было, – вздохнул он, словно сожалея об этом.

– А чекист? – спросил Роман Ильич.

– А что чекист? Застрелился чекист…

– Значит, можно оставаться человеком и в нечеловеческие времена, – сказал Мерлин.

– Можно, – согласился Панин. – Только недолго…

Заводить прежние разговоры о судьбах России Роману Ильичу не хотелось.

– Ну, по крайней мере, дёргаться не будешь, на часы посматривать, – сказал он. – Отдохнёшь. Ты для чего Дом Лося возводил? Вот и отдыхай. Не думай ни о чём, я тебя научу…

– Теперь, выходит, ты о моём психическом здоровье заботишься, – сказал Панин.

– Долг платежом, – развёл руками Мерлин. – Убери бутылку-то! Пойдём на лыжах побегаем!

– Экий ты спортсмен заделался! – воскликнул Панин.

Домой они вернулись, когда стало уже совсем темно. Они так и сидели в темноте, вспоминая все новогодние праздники, проведённые вместе.

– …А Болдырев каждый раз засыпал лицом в салате, – сказал Мерлин. – Почему он редко прилетает?

– Потому что на Болдырева сейчас вся моя надежда, – невпопад сказал Лось. – Но этих тонкостей тебе лучше не знать… Как ты хорошо всё помнишь, Колдун! Я эту Лялю Богатко вообще думать забыл!

– Память тренирую, – сказал Роман Ильич. – Стихи учу наизусть – самые сложные и бесполезные. И тебе советую! Ведь почему говорят «старый дурак»? Потому что ничего человек не знал, да ещё и забыл. Это раньше мудрые старцы встречались, а нынче сплошь старые дураки. И я не хочу в их ряды…

– Ну, я до такого не доживу, – весело сказал Панин.

– Почему? Вон батюшка твой…

– Не дадут дожить, – уточнил Панин. – Хоть и вращаюсь я во всяких там кругах, и все вроде друзья, все минетжеры, а всё-таки всегда я для них буду чужой. Из-за тебя, между прочим!

– Ага, – сказал Мерлин. – Смутил жидомасон чистую русскую душу книжной премудростью…

– Да, что-то в этом роде, – согласился Лось. – Уж на что я тёмный солдафон, но среди них человеком себя понимаю. А этого не любят. А за мной – дело, люди, семья…

– И не одна, – напомнил Мерлин. – Раньше бы тебе аморалку такую пришили…

– Надо уметь выбирать женщин, – гордо сказал Панин. – Не то, что некоторые… Которые… Стишки наизусть…

– А ты заметил, – сказал Роман Ильич, – что само понятие «память» исчезло из общественного сознания? Переместилось из мозгов в компьютеры?

– Я заметил, что ты вообще враг прогресса, – сказал Панин. – Компьютер – что лопата: инструмент, и не более…

– Да и ты враг прогресса, – сказал Мерлин. – Повернул назад к дирижаблям авиастроение…

– Вперёд к дирижаблям, – со значением сказал Панин. – А не прозевали ли мы Новый год с этими разговорами?

– Не знаю, – улыбнулся в темноте Мерлин. – Все часы я унёс в самую дальнюю кладовую…