Глава 18
Инга смотрела на эсэмэс: «Мам, извини. В школе задержали, на выставку с тобой не смогу».
Она вздохнула и вошла в Музей фотографии одна. Контраст между холодом улицы и теплом помещения был сильным — сразу захотелось плакать. Инга сдала пальто в гардероб и поднялась по указателям на третий этаж. Некоторое время она постояла напротив фотографии Олега: той же, что была на кладбище.
Будто она у него единственная, и никто никогда больше его не снимал.
Новое знание — смерть Лёни в «Чёрных дельфинах», участие в группе Олега только ради расследования — имело двойственный эффект. Всё это было безмерно тяжело, как бетонная плита, но в то же время какое же облегчение испытывала Инга! Олег хотел отомстить за гибель сына, который ушёл так рано, которого он упустил. Она не знала точно, но теперь предполагала, что Олег встречался с несчастными, потерявшими надежду людьми не для того, чтобы склонить их к самоубийству, а чтобы попытаться остановить. Олег снова был её верным Штейном, а не тем монстром, с которым она «жила» все эти недели после его смерти. Его добрая память была восстановлена, и Инга чувствовала себя так, будто Олег после долгого путешествия вернулся домой.
Ты как будто ожил и снова умер для меня.
«Московский конструктивизм. Исчезающий образ столицы. Выставка-ретроспектива. Памяти Олега Штейна». Инга вошла в стеклянные двери.
Она кивнула нескольким знакомым, но ни к кому не подошла — не хотелось. Официанты с бокалами шампанского на подносах стояли по углам просторного прямоугольного помещения. Слева висели чёрно-белые снимки 20-30-х годов прошлого века, предоставленные порталом «Исчезающий город», справа — работы Олега, сделанные в современной Москве с того же ракурса. В зале было несколько сенсорных экранов, на которых можно было превращать старое фото в новое, двигая тонкую линию пальцем то вправо, то влево.
Здания Гинзбурга, Милиниса, Данкмана белели на старых фотографиях — новенькие, только что отстроенные. Тогда, в эпоху конструктивизма, они были символом новой советской Москвы. Их необычные формы, круглые окна, полностью стеклянные стены были до дикости непривычны взгляду простого человека. Они были инопланетянами, домами будущего среди своих бетонных собратьев. Мечтательный беззаботный футуризм, не осознающий краткости своего века. На фотографиях Штейна — полусгнившие, нелепые, заросшие кустарником и травой, они болезненно напоминали забытых временем, беззубых и безглазых стариков.
«Ради этих полусгнивших, никогда не ремонтировавшихся зданий в Москву с 1980-х приезжали и продолжают приезжать туристы и исследователи со всего мира, — читала Инга. — Парадоксальная ситуация: в качестве узнаваемого бренда страны на Олимпиаде в Сочи демонстрировалось наследие авангарда, Министерство культуры РФ готовит программу по сохранению наследия конструктивизма по всей стране и одновременно с этим памятники разрушаются, их продолжают сносить или реконструировать со сносом более 70% оригинальных конструкций».
Олег сделал несколько снимков дома Наркомфина, имитируя старые фотографии: длинное, вытянутое грязно-жёлтое здание с непонятным, нелепым нагромождением на месте первого этажа (вместо изящного, летящего белого «корабля на ножках»); заброшенная, щербатая столовая с забитыми окнами (вместо кубического, марсианского «дома досуга»); ободранная, грязная квартира со следами картин на замызганных стенах и бельевой верёвкой через всю гостиную — с забытыми прищепками (вместо ультрасовременного двухуровневого жилья со светлыми стенами и встроенной кухней). Инга долго стояла возле них.
Тонкое, как фисташковая вафля, общежитие Коммунистического университета в Петроверигском переулке, ободранный пенал Дворца культуры «Серп и молот», круглые слепые глаза-окна с бровями-навесами комплекса Всесоюзного энергетического института на Красноказарменной — Инга медленно перемещалась по залу. Когда-то в них кипела жизнь. Здания для молодёжи: рабочих, студентов — людей новой формации, из которых, согласно пожеланию Маяковского, делали гвозди, винтики и гайки. Жизнь их шла по конвейеру: от станка до фабрики-кухни и общежития, от доски почёта до доноса и лагерей. И всё же каждый был полон надежд, влюблён, уверен в своей уникальности. Разруха, заброшенность, мусор, смерть — вот что запечатлели снимки Штейна почти век спустя.
Самыми страшными были фотографии пустырей и надписи под ними: «Снесено». Инга провела пальцем по одному из экранов: дом в золоте рам и ворот, дождь, велосипедист, на переднем плане молодая женщина держит мальчика лет трёх — в кепке и жилетке, он напряжённо смотрит в камеру; Инга махнула пальцем влево: трава, три небольших дерева, чёрный выжженный круг потушенного костра, вдали — мусорный бак.
«Клеопатра пробудилась».
«Курт Кобейн пробудился».
«Цветаева пробудилась».
«Хемингуэй пробудился».
Все они ушли, как эти снесённые здания. На их месте — пустыри в душах тех, кто их любил. И сколько их ещё уйдёт. И я ничего не могу поделать. Как песок сквозь пальцы: нескончаемый поток постов Харона. Олег, в твоих фотографиях будто предчувствие. Конечно, ты уже тогда всё знал. Ты пытался их остановить. И ушёл вслед за ними. Как же бесит, что я вообще ничего не могу сделать!
* * *
В коконе своих мыслей Инга вернулась домой. С кухни доносились смех и весёлые голоса. Сергей с Катей пили чай.
— Привет, а ты откуда? — спросила Инга у Сергея. Катя кинула быстрый взгляд на отца.
— Я встретил её из школы. Их там поздно отпустили. Вот привёз, не хотел оставлять одну, тебя ждали.
Сергей никогда не умел врать. Ты должна терпеть. Не начинать скандал.
— А почему в школе задержали? — Инга посмотрела на дочь.
— Ну… мы готовимся к новогоднему концерту. — Катя отпила чай, не смотря Инге в глаза.
Ложь.
— Так рано? Ты же терпеть не можешь эту самодеятельность.
— Поликарповна заставила, ты же её знаешь, — промямлила Катя, ещё больше теряясь, — я там песню пою… одну.
— Песню новогоднего эльфа? — Инга распалялась. — Или оленя из упряжки Санта-Клауса? А это что? Сценический костюм?
Указательным пальцем она подцепила и поднесла к лицу дочери ободок с синим бантом, от которого в разные стороны расходились две толстые поролоновые косищи.
— Инга, послушай, — Сергей пытался говорить как можно мягче, но увереннее, — Даша достала нам билеты на фестиваль аниме в ВВЦ, им дали бесплатные приглашения. А Катя же фанат, такой шанс…
— Какой? Шанс? — Инга говорила раздельно и медленно. Она тоже старалась не кричать, но, к сожалению, уже не контролировала себя. — Сегодня. Открытие. Выставки. Памяти. Олега. Катя. Наврала. Мне. Чтобы. Пойти. На. Ваш. Гребаный. Фестиваль.
— Мама, — Катя испугалась, — ну извини меня, ну пожалуйста, да, я поступила нехорошо, но выставка дяди Олега будет идти до апреля, а приглашения, которые достала Даша, сгорели бы завтра. Я же просила тебя пойти не сегодня…
— Поступила нехорошо? Да это просто отвратительно! Причём в который раз! Я не стала тебя наказывать после «Территории», мне показалось, что ты все поняла. А надо было! Я просто ненавижу, когда мне врут! — Ингу трясло. — И вы оба это знаете!
— Мам, ты не представляешь, как мне было важно… — тихо, на автомате продолжала говорить Катя, — как там было интересно… тебе не понять… тебе всегда было плевать на мои интересы…
— Предательница! — Инга увидела, как её правая рука делает замах, как опускается тыльная сторона ладони на Катину щеку, услышала, будто издалека, мерзкий звук хлопка.
— Ты не имеешь права меня бить!!! — Катя вскочила, уронив табуретку. Чай коричневым пятном растёкся по столу, капал вниз, на него никто не обращал внимания.
Она даже не держалась за щёку. Инга увидела на Катиной скуле бордовую ссадину и поняла, что это от кольца. На секунду ей показалось, что она вылетела из своего тела и парит под лампой, а перед Катей стоит чужая женщина — жестокая и злая — которая ударила её ребёнка. Инга вскочила, попыталась обнять Катю — защитить её от ТОЙ женщины, но дочка вырвалась из её рук и, стараясь не бежать, ушла в свою комнату. Сергей молча вышел вслед за ней, потом вернулся:
— Я всё понимаю, — он говорил отрывисто, — но ты очень, ты катастрофически не права.
Инга не шевелилась. Белая колдунья из «Хроник Нарнии», которые Катя так любила, когда ей было десять (совсем недавно), превратила Ингу в столб льда. Она, как была в пальто, продолжала сидеть на разгромленной кухне. Не могла перевести даже взгляд: только край стола, только ритмично капающий на пол чай. Когда минут через двадцать в проёме двери снова появился Сергей и сказал:
— Наверное, будет лучше, чтобы Катя какое-то время пожила у меня. Тебе надо прийти в себя, и вы помиритесь. А для этого должно пройти определённое время. — Инга лишь вяло кивнула.
Они шебуршали у Кати в комнате, в коридоре: мелькнул небольшой синий чемодан на колесиках, розовый Катин рюкзак в смешных зелёных кактусах, пуховик, красная шапка, которую они вместе покупали в «Декатлоне». Всё так же не шевелясь, боковым зрением Инга увидела, что Катя уже в верхней одежде, услышала шёпот Сергея:
— Попрощайся с мамой.
Катя выдвинула вперёд ногу, но так и не опустила её на пол кухни, будто там была не холодная плитка, а булькающая лава:
— Пока.
— Пока, — ответила Инга, но голоса своего она не услышала.
И только когда хлопнула входная дверь, когда повернулся в нижнем замке ключ, она легла на пол и заплакала.
* * *
Ингу разбудило сообщение. Она открыла глаза и поняла, что умудрилась уснуть на полу, подтянув ноги и спрятавшись в пальто. Она спала глубоко и сладко, как, наплакавшись, спит ребёнок. Реальность навалилась сразу же: Катя. Сергей. Пощечина. Пустота.
Она поднялась, не чувствуя в себе сил даже для этого. По дороге в прихожую медленно расстегнула пальто, залезла в карман, посмотрела на экран телефона. Indiwind прислал трудовую книжку Суховой. Первая страница с её фотографией на скрепке, с данными, написанными от руки размашистым почерком. Перечисление мест работ. Вкладка. И последняя запись: «Уволена по собственному желанию из ООО „Солт Плюс“ 23 ноября…». Подпись. Печать.
Филигранная подделка.
Не задумываясь, она отослала фотографии Харону. «Я освободилась от работы и разорвала связи с близкими. Я одна». Отправив сообщение, Инга вдруг поняла, что это правда. Пустая квартира была тому доказательством. В её жизни всё происходило так, как желал того Харон. Она бросила телефон на диван в гостиной и пошла убирать на кухне. Была глубокая ночь, в горле снова першило. От того что она спала в неудобной позе на полу, правый бок затёк, рука онемела. Вымыв на кухне пол, собрав осколки от чашки, она какое-то время молча стояла на пороге Катиной комнаты. Дочери не было дома всего пару часов, но Инге казалось, что прошло несколько лет. Тоскливо и гулко прыгало в голове, опускалось в живот, вызывая тянущую боль, слово: пощёчина.
Приступ кашля прервал её самобичевание: глаза слезились, лицо покраснело, жилы на висках набухли. Инга махнула коньяку, заварила себе ромашку. Когда кашель прошёл и немного отпустило, стало ясно, что сегодня она больше не заснёт. Оставалось только искать правду в архивах Олега и ждать поздний ноябрьский рассвет.
Вскрытые коробки стояли повсюду: часть на кухне, часть в её спальне. Та, в которой не оказалось фотографий, флешек и данных о съёмках, была полностью забита его рабочими тетрадями. Их сложно было назвать дневниками: Штейн вел записи сухо, не вдаваясь в подробности и сантименты. Даты, необходимая информация, иногда (редко) — мысли. Инга перебирала тетради одну за другой в надежде наткнуться на информацию про Лёню, Харона или «Чёрных дельфинов». Несколько блокнотов были совсем старыми — Олег их вёл ещё во время работы в «QQ». Данные по фотобанкам, контакты, даты их общих с Ингой интервью. В другой день она бы надолго зависла над этими записями, вспоминая каждую их совместную работу. Но сегодня у неё не осталось эмоций даже на это. Она чувствовала себя Железным Дровосеком с выеденной серединкой.
Милый Гудвин, не дари мне сердце, это так больно, лучше закинь его, чтобы я никогда не могла его достать.
Другие тетради были заполнены списками заказов на оформление фотографий, датами фотосессий, необходимыми материалами для подготовки выставки. В конце некоторых блокнотов лежали вчетверо сложенные листки: счета, чеки, прочая ерунда. Инга последовательно развернула их все:
Чек из «Леруа Мерлен», «…Штейн Олег Аркадьевич, в дальнейшем именуемый „Арендодатель“ и Петров Василий Михайлович, в дальнейшем именуемый „Арендатор“, заключили этот договор…», чек с какой-то автозаправки, ворох счетов — за электроэнерегию и воду, написанная чужим почерком расписка: «Я, Балясин Григорий Александрович, настоящим подтверждаю, что взял в долг у Штейна Олега Аркадьевича шесть миллионов пятьсот тысяч рублей и обязуюсь вернуть данную сумму не позже…»
А срок-то вышел полтора года назад. Бедный Гриша, брал деньги на покупку квартиры, да так быстро развёлся; деньги растаяли, как кусок масла на сковороде, взять их больше было неоткуда…
Инга знала, что Гриша давным-давно был должен Олегу большую сумму…
Не то, не то, всё не то…
Через пару часов пришёл ответ от Харона: «Ты сделала, как я сказал. Ты настоящая молодец. Я тобой горжусь. Если бы у меня могли быть друзья, я бы считал тебя своим другом».
Да ты повторяешься, ты уже наверняка говорил это бедному Лёне Постникову.
«Осталось время только на последнее задание: тебе нужно приобрести и выложить в группу орудие освобождения. В твоем случае, Далида, это любое седативное, барбитурат и бензодеазипины в смеси».
На седьмой или восьмой тетради ей наконец повезло. На первой же странице было нацарапано: сын. Инга с удивлением смотрела на карандашный набросок подросткового лица: вздёрнутый нос, кудри. На её памяти Штейн никогда не рисовал. Текст в тетради был разбит на абзацы. Эта часть записок Олега была больше всего похожа на дневник.
У меня был сын.
31.10
Какое извращенное наказание. Я узнал об этом после его смерти. В тот момент, когда начал жалеть обо всех «сделай аборт», которые сказал в жизни. Их было немного. Это было бездумно. Жизнь, как это ни смешно, была впереди. Особенно вспоминал Олю. Мы были вместе около года, потом она пропала. И вдруг пришла ко мне вчера. Сказала, что не смогла убить моего ребёнка. Зато это сделал он сам.
Страшно поверить. Она только с похорон. Ему было 22.
7.02
Боль из пустоты. Потерял, не успев обрести. Несостоявшееся без единого шанса состояться. Что бы я чувствовал, если бы хоть раз смог запустить пятерню в его волосы? Посмотреть в глаза? Был бы он рад узнать, что я есть? Ждал ли он меня в детстве? Сочинял байки для одноклассников? Смог бы простить? Злился? Я ничего никогда не узнаю. И с этим мне теперь жить до конца, до конца, до конца.
Лёня. Какое нежное имя. Хрупкое.
На всех фотографиях он такой беззащитный.
14.02
Оля рассказывает мне некоторые вещи. Сказала вот, что ветрянкой он болел в три. Я отчего-то уцепился за этот обрывок знания: хожу и представляю, как мажу ему мелкие пузырьки зелёнкой. Вижу бледную полоску на сгибе его локтя, молочные зубы. Она показала мне картонное сердце, которое он сделал для неё на 8 марта ещё в садике. Красное. Вырезано криво. Весь день я представлял, как неуклюже он держал ножницы. Высовывал язык от стараний? Что думал, когда раскрашивал его фломастером? По краю печатными буквами написано: «Любимой мамочке».
Далее тон Олега сбивался. Он перестал вести личные записи:
1. Самосожжение сати совершалось по принуждению, только одновременно с мужем, на общем погребальном костре — иначе не имело смысла;
2. Сэппуку — отстоять честь дайме, символ невиновности, нечитаемый вне японской культуры;
3. Хит Леджер, по данным следствия, — скорее всего случайная (!!!) смерть. Передозировка;
4. Акутагава был психически болен, наследственное заболевание;
5. Есенин — убийство;
6. Курт Кобейн — то же;
7. Хемингуэй — алкоголизм, лечение электрошоком;
8. В буддизме самоубийство отдаляет от нирваны, оно означает, что человек не справился с испытанием инкарнации в колесе сансары.
Он искал опровержения доводов Харона! Пытался доказать самому себе, что его обволакивающая теория не имеет под собой серьёзного обоснования. Что всё, о чём вещает Харон, — это извращение, переиначивание философских воззрений. Олег понял, что тот искажал факты, перевирал реальный смысл обрядов!
На самой последней странице тетрадь стала похожа на телефонный справочник. Инга пригляделась: напротив фамилий не номера телефонов, а даты. Вверху мелкая приписка: «Остановить чёртово колесо».
Малышев — 15 января
Адлер — 1 февраля
Скворец — 3 марта
Чириков — 17 мая
Щекотко — 6 августа
— Он искал доводы не для себя! Это даты их свиданий, — вслух сказала Инга. — Именно в эти дни он пытался отговорить их от самоубийства. Под каждого человека Олег выстраивал базу, находил аргументы. Последней была Щекотко. Она и умерла как раз за несколько дней до смерти самого Олега. Теперь всё сходится.
Однако на Щекотко список не заканчивался. В самом конце страницы красным была вписана её фамилия, но напротив были не дата, а незнакомый номер телефона, чужое имя и стихи на латинском:
Белова — 8 (499)187-45-14, Вадим Иванович Комраков
Portitor has horrendus aquas et flumina servat
terribili squalore Charon, cui plurima mento
canities inculta iacet; stant lumina flamma,
sordidus ex umeris nodo dependet amictus.
Ipse ratem conto subigit, velisque ministrat,
et ferruginea subvectat corpora cymba,
iam senior, sed cruda deo viridisque senectus.
Вот она — подсказка от Олега — то, ради чего он завещал мне архив.
Инга ввела стихи в поисковик, нажала на перевод и долго смотрела на экран:
Мрачный и грязный Харон. Клочковатой седой бородою
Всё лицо обросло — лишь глаза горят неподвижно,
Плащ на плечах завязан узлом и висит безобразно.
Гонит он лодку шестом и правит сам парусами,
Мёртвых на утлом челне через тёмный поток перевозит.
Бог уже стар, но хранит он и в старости бодрую силу.
Олег узнал, кто такой Харон. Он подобрался к нему слишком близко.
